Это кусочек мебельной ткани или какой-нибудь скатерти. Мало ли тряпок там валяется. Но, пожалуй, уже можно идти. Солнце почти село, а мне ещё надо что-нибудь накинуть сверху.
Она торопливо вышла.
- Как видишь, я был прав, - победоносно объявил Генрих. - Марта слишком аккуратна, чтобы не заметить нехватку такого лоскутка. А ты не стой с потерянным видом. Готовься стать неотразимым поклонником. Глядишь, через пару дней она запоёт уже не «Sie liebt ihn aber er liebt sie nicht», а, совсем напротив, «Sie liebt ihn und er liebt sie auch». Само собой, что я не прошу тебя влюбиться, но пусть она это предполагает.
Для него это было наполовину игрой, а я был переполнен жалостью к девушке, нежностью… Я думаю, что это всё-таки была любовь.
Мы не пошли через весь замок, а воспользовались обычным выходом. После всего, что я видел в музее, саркофаг на верхней площадке уже не поражал воображение. Только Марта с тревогой покосилась на него и предпочла обойти его возможно дальше. Я подумал, что её страх сродни ужасу ребёнка, которому приходится проходить мимо крышки гроба, прислоненной к стене.
Едва мы вышли на воздух, девушка остановилась и с удовольствием осмотрелась. Солнце село, но было ещё достаточно светло, чтобы видеть ближайшие предметы и различать, что находится дальше.
- Как хорошо! – сказала она. – Обычно дядюшка выходит на прогулку гораздо позже, почти в темноте.
Генрих как бы невзначай и очень неудачно наступил мне на ногу. Я чуть не вскрикнул от боли. Последовавший за этим тычок подкрепил его мнение о моих надлежащих действиях.
- Марта, скоро стемнеет и будет плохо видно дорогу, - сказал я – Позвольте предложить вам руку.
Милая девушка повернулась ко мне, и меня ободрила её лёгкая улыбка. Она робко и нерешительно оперлась о мою руку. Что я пережил в это мгновение! Мне показалось, что сквозь меня прошла молния. Это было жестокое и упоительное чувство. Если все влюблённые испытывают то же, когда чувствуют прикосновение предмета своих грёз, то я не знаю, жалеть их или завидовать им. Я боялся на неё взглянуть, чтобы она не прочла по моему лицу правду о моём к ней чувстве.
Марта, по-видимому, не испытывала ко мне ровно ничего, потому что её «wunderschön» относилось лишь к прогулке. Я при моём состоянии не смог бы произнести даже такого обыденного слова.
Мы неторопливо шли вдоль замка, и Генрих то принимался описывать его особенности, утрируя манеру некоторых гидов, то с озабоченным видом излагал план работ по ремонту здания, как если бы был архитектором или специалистом по восстановлению старинных сооружений. Марта послушно шагала рядом со мной и не отнимала руки. Я боялся шевельнуть локтем, чтобы не потревожить её и не нарушить очарование от близости желанной девушки.
Когда мы вышли на дорогу, шедшую мимо замка, и уже собирались повернуть обратно, нас окликнул женский голос. Вернее, окликнул он Марту и, как мне показалось, Генриха. Немолодая женщина что-то сказала девушке, потом улыбнулась её брату, с любопытством посмотрела на меня, поздоровалась, тут же любезно попрощалась и продолжила путь.
- Кто это, и откуда она нас знает? – спросил Генрих. – Разговаривает так, словно мы с ней каждый день видимся.
- Кажется, это жена молочника, - неуверенно ответила Марта. – Она несколько раз приносила нам молоко вместо мужа. Точно, это она! При таком освещении я её даже не узнала.
- Но я-то с ней незнаком, - возразил мой друг.
- Наверное, она видела тебя, когда ты приезжал в гости. А может, она и Джона видела. Вы ведь вчера шли пешком. Вас, наверное, многие видели.
- Это возможно, - согласился Генрих. – Мы с тобой, Джон, стали знамениты, сами того не подозревая. Сегодня в доме этой фрау будут вестись разговоры о нас вообще, а в частности о молодом человеке, который предложил руку прекрасной принцессе.
Пальцы девушки чуть дрогнули, но она не отстранилась от меня. Боюсь, что и я не смог скрыть смущения. Выражение «предложил руку» имело двойственное значение. Пока я не был готов предложить Марте руку в переносном смысле, зато сердце отдал ей, не спрашивая на то позволения.
- Хорошо-то как! – воскликнул Генрих, по-моему, специально для сестры. – Надо будет и завтра выбраться на прогулку. Надеюсь, дядя разрешит тебе выйти до заката.
- Нет, я даже просить его об этом не буду, - решительно ответила девушка. – И ты ему ничего не говори. Раз он позволил только вечерние прогулки. Я его не ослушаюсь.
От волнения она крепче сжала мою руку, а кончив говорить, опомнилась и смущённо отвернула от меня голову. Я осмелился посмотреть на неё и вдруг обнаружил, что она сделала то же самое. Наши взгляды встретились и… У меня не хватает слов, чтобы описать своё состояние, а про неё могу лишь сказать, что её рука задрожала, словно славную девушку застали на чём-то нехорошем. От смущения моё чувство к ней усилилось многократно. Возможно, я по-настоящему полюбил её именно в этот момент.
У входа Марта отняла свою руку, но не сразу и словно бы неохотно.
- Спасибо, Джон, - поблагодарила она. – Я так редко выхожу из замка, что без вашей помощи чувствовала бы себя неуверенно.
При этом её глаза задержались на моём лице и выразили… Но нет, это всего лишь мои фантазии. Мне так хотелось, чтобы они выразили хотя бы симпатию, что я увидел в них более сильное чувство.
Когда мы проходили мимо саркофага, девушка сама взяла меня под руку, словно ища защиты, моё сердце таяло от наслаждения.
Генрих остановился и критически осмотрел расписной ящик.
- Мы сегодня видели саркофаги, которые дядя признал настоящими, но, по моему разумению, этот ничуть не хуже тех, даже, по-моему, лучше. Но Фриц, кажется, слишком уверился, что это подделка, и плохо за ним следит. Вон там его чем-то запачкал, наверное, когда мыл лестницу. Незаметно, конечно, но всё-таки пятно есть, а осторожность при обращении с ним не помешает. Вдруг когда-нибудь выяснится, что саркофаг настоящий, а он к тому времени станет грязным и исцарапанным?
Марта выпустила мою руку и тихо ускользнула.
- Дядя несколько раз рассказывал мне об этих рисунках, но я тут же забываю все эти символы, - продолжал мой друг. – Красиво, конечно, однако я нахожу, что гробу здесь не место, а ведь саркофаг и есть не что иное, как гроб. Я рассчитываю жить долго, но всё-таки символы смерти действуют на меня угнетающе. А что думаешь ты, Джон?
- Пожалуй, я соглашусь с тобой.
- Но хорошо, что его не унесли в ту часть, где мы с тобой были ночью. Каково бы нам пришлось, если бы вдобавок к кошке и каким-то звукам, которые нам померещились, мы бы натолкнулись на саркофаг?
- Да уж, - согласился я.
- И Марта его боится. Ты заметил?
- Трудно не заметить. Она очень впечатлительна.
Генрих поглядел в ту сторону, куда ушла девушка, и на всякий случай понизил голос:
- Как ты полагаешь, мой план удастся? Мне показалось, что ей было приятно идти рядом с тобой.
Я мог ответить лишь неуверенным полукивком.
- Ты держался хорошо, - рассуждал мой друг. – Руку предложил вполне галантно, вёл её заботливо. Плохо то, что ты не бросил на неё ни одного взгляда, выражающего… Нет, страсть, пожалуй, была бы лишней. Но надо было сначала придать взгляду волнующую загадочность, а потом бросить его на неё. Не беспокойся, девушки объясняют такие знаки внимания именно так, как нужно нам. А ты на неё даже простого взгляда не бросил, без таинственности. Хотя должен признать, что я на это особо не рассчитывал. Ты слишком робок. Может, в дальнейшем ты привыкнешь к своему предназначению спасти гибнущую в одиночестве душу и… почувствуешь к этому призвание… Что за чушь я несу? Просто постарайся сыграть свою роль как можно лучше. Я буду следить за вами и, как только замечу, что она готова в тебя серьёзно влюбиться, сразу предупрежу. А теперь пойдём, а то я голоден. Надеюсь, ужин не запоздает.
Барон, как всегда, был уже в столовой, и, как всегда, его тарелка осталась нетронутой. Ума не приложу, зачем он упорно выходит к столу. Неужели всего лишь из-за гостя, с которым ему и говорить-то не хочется?
- Надеюсь, вам понравилась прогулка, Рихтер? – спросил он. – На улице хорошо, погода прекрасная. Пожалуй, я тоже пройдусь перед сном.
Марта уже превратилась в испуганное существо, не смеющее ни слова сказать без позволения, ни пошевелиться, ни поднять глаз. Её «дядюшка» посмотрел на неё, прищурившись, и чуть усмехнулся. Похоже, его устраивало такое поведение воспитанницы.
Так как правила вежливости предписывали мне ответить, я сказал:
- Ich mag alles. Danke scöhn.
Не ожидавший, что я заговорю по-немецки, Генрих по привычке перевёл мои слова, но из-за того, что он всегда слепо переводил с одного языка на другой, не считаясь с национальностью говорившего, он и мой ответ перевёл на английский:
- Мне всё нравится. Большое спасибо.
Он спохватился, что барон не нуждается в переводе на английский, и повторил то же по-немецки. Выполнив двойную ненужную работу, он засмеялся. Его дядя тоже растянул губы. Вот его последующие слова Генрих перевёл уместно, потому что я не был уверен, что сумел бы полностью их понять.
- Мне, как всякому немцу, приятно, когда иностранцы говорят на нашем языке, - ответил барон любезностью на любезность. – Надеюсь, что пребывание здесь поможет вам убедиться, насколько он красив и мелодичен.
Я бы не назвал его невнятную речь мелодичной, однако когда начинаешь изучать чужой язык, всегда находишь в нём свои достоинства.
Когда хозяин счёл, что посвятил мне достаточно времени, он простился и ушёл. Марта сразу ожила, но её не оставляла привычка боязливо оглядываться на дверь. Мы поговорили о всяких пустяках, и Генрих принялся отчаянно зевать, тщетно пытаясь загородиться ладонью. У меня обязаны были слипаться глаза, но почему-то я не хотел спать, хоть до ужина чувствовал утомление.
- Перед Мартой можно не притворяться, - объявил мой друг. – Конечно, мы очень устали. Вчера мы слишком долго шли пешком, а ночью… - Он опомнился. – Редко кто спит сном праведника в незнакомом месте. Я и сам проворочался почти всю ночь, хоть, вроде, должен привыкнуть к этому месту.
- Ты слишком редко здесь бываешь, - объяснила Марта. – Идите оба спать, и я тоже пойду к себе. Я не люблю сидеть здесь вечером одна.
Когда мы все вместе покидали столовую, мне так и представлялось, что девушка хотела бы вновь ощутить поддержку моей руки. Однако она не сделала такой попытки.
- Желаю хорошо отдохнуть, - сказала она на прощание. – Спокойной ночи.
При этом её глаза стали чуть ли не жалобными, словно сама она не рассчитывала на спокойную ночь.
Мы услышали, как задвинулся засов в её комнате, и разошлись по своим.
Несмотря на усталость, я был сильно возбуждён. Мозг отказывался дать мне перерыв в моих переживаниях. Я переходил от сладкого томления, когда почти ощущал прикосновение любимой руки, к тревоге. Девушка всем своим поведением выдавала, что чего-то очень боится, и это надрывало мне сердце. Ещё мне не давала покоя её чрезмерная покорность малейшему желанию «дядюшки», который то не вызывал во мне никаких нежелательных чувств, то переполнял меня негодованием и чуть ли не ненавистью. А уж ночное приключение и вовсе могло надолго лишить человека покоя. И обрывок тесьмы. Что бы ни говорила Марта, я был убеждён, что это не кусочек обивки или скатерти, а именно обрывок тесьмы с того платья, в котором она была вчера. Но как он
