Восемьдесят тысяч мыслей за один день вокруг, да около плиты

средних лет в той самой середине девяностых утраиваться секретаршей. Человек, знакомящий ее с рабочим местом, напомнил ей о необходимости безупречного владения компьютером и английским языком. После чего извинился – на минуточку он отойдет. Отважная претендентка осталась одна под прицелом скрытой камеры. Она подошла к компьютеру, долгую минуту изучала монитор и, наконец, одним пальчиком осторожно ткнула в клавиши. В этот момент зазвонил телефон. Из поднятой женщиной трубке зазвучала английская речь. «Нихт... Нихт!» - весьма бойко ответствовала без пяти минут секретарша.

Но, а что тогда было делать нормальным людям – тем, кто не увязался тогда на большую дорогу грабежа себе подобных? Только и оставалось –  шустрить, хитрить, юлить, приспосабливаться. Да и сейчас – разве легко те серебряники простолюдинам даются? Но, ваша правда – нет сейчас такого беспредела неплатежей и задержек заработка: и на том спасибо!

А он сам – разве не играл сейчас роль шута, скомороха, гаера: родным и любимым людям так нужны были деньги, что должен был заработать здесь он! И быть клоуном все же честнее, чем «до самого горла»...

Конечно, клоунадой своей и актерским мастерством приходилось лишь компенсировать недостаток мастерства поварского, хоть, с этими ребятами – не факт еще, что и повар от Мишлена «потянул».

Драники… Сделает Ячменев сегодня их по-честному: без добавления муки. Время есть, чтобы лишнюю воду с картофельного фарша слить.

Опять с верхней, над амбразурой, полкой снята коробка с мясорубкой, только в нее теперь посыпались чищенные картошины вперемежку с луком.

На второй день своей работы здесь Ячменев забабахал на полдник беляши. Это при том, что беляши – вполне себе самостоятельное второе блюдо на обед, или, чаще всего в море, на ужин. Но, боцман накануне, когда жарил Алексей Андреевич блины на полдник, облокотившись на дверной косяк, спросил:

- А можешь ты, предположим, беляши на полдник сделать.

Видимо, очень ему хотелось… Или, высший это пилотаж поварского мастерства для его был.

- Легко! – весело заверил Ячменев: он еще был открыт для всех, и со всеми планировал поладить. – Завтра, вот, и забабахаю.

Уж беляши-то были одним из козырных блюд Алексея. У него был свой, в ходе работы найденный, рецепт теста для беляшей, отчего те не коричневели даже при жарке, а лишь румяно золотились. И тесто благодарно оживало в его руках, весело пузырясь и щелкая. Со своей наблюдательностью, старательностью и изобретательностью Ячменев нашел свой способ собирать беляши (он делал их без дырочки – чтобы абсолютно все соки мяса оставались в беляше). Защипывая окончательно тесто, он большим и указательным пальцем, как ножницами, отсекал излишки теста – чтоб по всей сфере беляшик имел равный, тонкий слой теста.

Ну, и в фарш лука сам-собой не пожалеть – для сочности.

Честное слово – залепить и пожарить полсотни беляшей было абсолютно плевым Ячменеву делом: успевай только на сковороде переворачивать, да масла подливать! 

И здесь его беляши успех имели оглушительный, Матросик – родственник старпома, увидав полный противень румяной выпечки, радостно спросил, сунувшись чуть не по пояс в амбразуру.

- А это что?

Беляши-то Ячменев делал без опознавательной дырочки.

- Беляши: народ от радости пляши!

Съели за полдник почти все. Но кто-то – Ячменев за мытьем посуды не увидел, кто именно – вернул тарелку с наполовину съеденным беляшом: мол, не прожарен.

Ячменев тогда лишь досадливо усмехнулся: тончайшая прослойка теста, что прилегает вплотную к мясу внутри, всегда будет влажной – тонюсенькая полосочка.  Пусть купит любой уличный беляш – посмотрит, анатом кулинарный!

Теперь он не сомневался, что это был боцман.

А драники - что: залил массу на сковороду ложкой, и смотри только, чтоб поджарилось до той самой светло-коричневой, чуть хрустящей корочки.
Но не уводила никакая работа от образа того – на время лишь короткое отвлекала, но точно туда память каждый раз и возвращала: в тот день осенний, прошлогодний, когда встретил он, тридцать три года спустя, любовь свою школьную. Встретил, и уже через какой-то час общения совершенно ясно понял, что любит ее и поныне – никогда, сам того не ведая, не переставал любить. И именно эта любовь хранила его все лихолетья. И искал ее в других, но, конечно – как он мог найти?.. И ближе всего образ светлый в Светлане и нашел: внутренним своим миром они были очень, как с удивлением понял он, похожи с Мариной.

Но, что теперь было делать?

Делать-то теперь было что?

С одной оживало детство и юность,  мечты и надежды. Все были живы, и все было еще впереди…

А с другой было прожита другая половина жизни – серая, нет – не от того, что Светлана была рядом, напротив! Но, да  время-то какое было! Девяностые годы с их пошлостью, обманом, цинизмом: с самым большим предательством народа, что только кое-как выживал. И то, что Ячменев выжил – львиная Светланы заслуга.

С  Мариной, в их осени воистину золотой, не было фальши, там не было обмана – он бы почувствовал это сердцем, душой, всем нутром своим.

Там было так, как никогда в жизни не было!

Там было так, как всю жизнь должно было быть…

Но, за эту так поздно познанную истину страдал теперь другой родной, и все же любимый – пусть чуть по-другому -  ему человек. Тот, что не бросал его в самые серые дни безнадеги. Помнится, Ячменев как-то вякнул, мол, на что она такая жизнь? И Светлана, не зная уже, что на это ответить, тихо начала:

- Вот, по радио слышала: один парень – слепой, так он стихи пишет.

Это работало до сих пор: Ячменев помнил и этот почти умоляющий тон жены, и образ невидящего этот мир поэта, но твердо верящего – тот прекрасен! Настолько, что стоит его воспеть!.. Настолько, что стоит жить наперекор всем бедам и лишениям.

А теперь Ячменев бросал свою жену. Бросал в беде – в неизлечимой болезни. И какого ей теперь бороться каждый день с болезнью, будучи преданной любимым: Светлана его любила по-настоящему.

Он было уехал в Томск – к Марине, но потом вдруг горячечно сообразил, что те деньги, которые нужны и Семену на обучение, и Светлане, и им с Мариной он может заработать пока только в море. И он вернулся – Марина не сказала ни слова против: он пообещал, что сгоняет в короткий рейс и приедет уже навсегда. Он и вправду чувствовал так, что прощается совсем ненадолго. Город, в который он возвращался – был не его город: за тридцать лет они с Ячменевым так и не смогли принять друг друга. Но в этом городе жили его жена и сын – отныне и навсегда. И через этот город единственно пролегала сейчас его дорога в море.

Три недели он жил на даче – благо, крулинговая компания, в которой Алексей Андреевич встретил еще и давнего своего приятеля, быстро нашла ему ту самую вакансию – черную метку – на «Дейму». Но он не мешкал и с этим, заранее гнилым вариантом: не развязку, но отсрочку своей неразрешимой ситуации он получал.

И сейчас он, не будучи ни с одной, ни с другой, вроде как был с обеими – он в море.

Но, вот что было главным: бесполезно ломая голову над неразрешимой дилеммой своих мыслей и чувств, претерпевая теперь тяготы и лишения от своего нынешнего положения – ни там, ни сям! – Ячменев никогда бы теперь не согласился отдать, променять, прокрутить назад хоть одно мгновение той осени золотой, что все ему в жизни разъяснила, привела к единому вектору, помимо того огня невиданной силы, что полыхнул в те самые дни, и согревал даже теперь в душевное такое ненастье.

И не полыхнул бы тот огонь без воли Неба – твердо знал себе это Ячменев.

Бесценная позолота осени уже легла на сердце самым счастливым, что было в жизни его.

А золотились уже и драники на сковороде – теперь надо было ловко и нежно переворачивать их на другую сторону.

Конечно, чтобы просто было бы их переворачивать, можно было муки еще бухнуть – как делали он на большом траулере. Тогда бы и опасности, что какой-нибудь самый красивый драник вдруг разломится при переворачивании пополам, и разлетится уж на клочки, что уж никак не собрать. Но, тогда бы вышли они жестче, а Андреевич очень хотел, чтобы получились его драники мягкие –премягкие…

- Мях-хкое, как сердце жэ-энщины, - так нараспев – и довольно-таки препротивно! - говорил в одном из рейсов матрос-лебедчик за обедами и ужинами в салоне команды.

- Тебе лучше знать, - переглядывались матросы: лебедчик уже несколько рейсов был неразлучен с «врачихой», по возрасту намного его старше. Вместе они копили валюту на автомобиль, который и намеревались в том рейса при заходе в европейский порт наконец приобрести. И друг Ячменева Толик без обиняков говорил:

- Да это он не ее любит –  машину!

Им и в голову тогда не приходило, что в таком зрелом возрасте могут не то, что пылать, но даже и теплиться какие-то чувства.

А вот поди ж ты!..

И Ячменеву жена на первых порах, еще на зная, как далеко в этих чувствах он зашел, в сердцах высказала:

- Любовь какую-то себе еще придумал!

Если бы придумал!..

В том-то и дело – все случилось без их с Мариной воли. И потому на второй день разлуки, когда Марина так и не смогла ни сама закончить отношения, ни убедить в том Ячменева, она лишь устало выдохнула в трубку:

- Ладно… Бог – свидетель нашей любви: Ему видней.

Андреевич сейчас старался не вспоминать тех дней – воспоминание этого счастья он берег на действительно трудные времена: тогда они ему помогут и спасут, а сейчас – пусть хранятся бережно внутри, не надо лишний раз теребить – замызгаешь… И еще была причина – все-таки, Светлана, сын, теща с тестем не проходящим, постоянно ноющим чувством вины заглушали ту радость. Болело постоянно, но, что было то, по сравнению с болью мученицы жены!

- Сейчас, я найду как лечь, чтобы не болело все, - так частенько, ворочаясь с бока на бок, укладывалась спать он – тогда, когда они еще были одной семьей. – Просто, разрывает все внутри.

Тогда они были одной семьей, и помыслить нельзя было о каком-то расставании: разве возможно теперь такое?

А когда Светлана поняла, что Ячменев действительно уходит, она сказала:

- Самая страшная боль причиняется самыми близкими людьми. И ее никакими таблетками не заглушишь.

Но, как было ему иначе? Врать святой ложью? Да, Светлану сейчас также легко было обмануть, как ребенка несмышленыша: сильнодействующие лекарства оказывали влияние на мозг. Но, разве то было бы честно?

А теперь получалось – честно, но подло. Как такое может уживаться?

И как он может жить дальше под Небом? Но ведь, живет – значит, всепрощающему нас Небу так надо.

И Андреевич грешным делом думал в эти дни, что и капитан, и боцман, и рейс этот – конечно ему расплата за все его последние художества. Потому, не стенал («И за что мне такое?»), а только правильно понимал – то лишь начало неизбежного возмездия, да удивлялся чуть: уж очень мягкое наказание пока.

Однако, время поджимало - надо было опять гоношить на столы нарезку, дорезать хлеб, выставлять из холодильника масленки, йогурты, паштеты, и ко всему этому само блюдо полдника – противень с драниками. Ну, по банке сметаны на каждый стол тогда.

Правда, на полдник здесь приходили с опозданием: в половине четвертого еще не было никого. И Ячменев, окинув придирчивым взором