Восемьдесят тысяч мыслей за один день вокруг, да около плиты

брошенным людям.

Он готов был на словах работать по шестнадцать – восемнадцать часов в сутки?!.  Время пришло!

Пришло время уже и картошку на плиту ставить – вечная у Ячменева с ней заморочка: протянет до последнего, а потом скачет вокруг кастрюли, высматривает - закипело, или нет? И сколько раз так бывало – и здесь даже однажды! – что уже за вторым у амбразуры люди стоят, а он еще только воду с кастрюли впопыхах сливает, да за толкушку подхватывается: в пюре измять… А картошка нынче (а может, и давече также было) порой такая неуваристая! Вот и натыкается он на комки сырые, кляня себя последними словами: это ж надо умудриться такое простейшее пюре картофельное «закосячить»! Оно стопроцентным хитом – гарниром должно всегда быть – нежненькое, на молочке, да с маслицем! – а люди сейчас сырыми комками давиться будут!

Да, они так жили всегда: он работал в море, и благодаря тому более-менее благополучно сводили концы с концами. Его заработка за морской рейс хватало вполне, чтоб по приходу рассчитаться с долгами семьи и дотянуть следующего ухода в море.

По сути, бОльшую половину времени он проживал в море, жена с сыном – на берегу.

Но Ячменев не видел в том никакой драмы: жизнь у всех разная, ему выпала такая. Да, и не ему одному – десятки, в любом рейсе, рядом подобных судеб.

И чего роптать на судьбу, если сам такую выбрал?

Вон, филиппинские моряки – это Ячменев еще в юности своей морской узнал – привычно проживают так всю жизнь: сами работают в море, годами не видя собственной семьи, лишь регулярно деньги пересылая.

Он уже переминался с ноги на ногу от усталости – все-таки, двенадцать часов, как был на ногах. Еще через полчаса дала себя знать и спина.

Ах, спохватился Ячменев – как же он забыл?!

- Блин, башка бестолковая –  ты о чем вообще думаешь придурок?

Маринад-то для рыбы!.. Маринад был бы сейчас так кстати, так «в масть»! По части приготовления маринада Ячменев был мастер, да и какое там требовалось особое мастерство: та же пассировка на суп, только соли чуть, да сахара три раза по столько, плюс уксуса плеснуть, чтоб только не переборщить – вся недолга!

И ведь время было у шельмеца!.. А может – еще успеет?

Ячменев глянул сквозь подзор амбразуры на часы: без двадцати пяти семь – час еще почти: успеет!

И он подхватился, уже не приседая на табурет – стоя, чистить две большие луковицы и три морковки: хватит, наверное. Одна минута – и уже разлилось масло на дне поставленной на плиту кастрюльки, и зачастило лезвие ножа по разрезанной напополам луковице на разделочной доске.

Успеет! Маринад-то его здорово выручит: он и натюрморт красивенький на тарелке с рыбой и пюре картофельным создаст, и вкуса добавит. Дешево, и сердито!

- Прекрасное далека-а, не будь ко мне жестока-а!..

Сроду не видел Ячменев «Гостья из будущего» - да, так и не посмотрел за всю жизнь ни разу! А вот песню пел всегда, особенно в девяностые – годы общего лиха и его неприкаянности. Неприкаянности, которой Светлана конец и положила – подобрала и отогрела.

- Я клянусь, что стану чище и добрее-е… И в беде не брошу друга никогда.

И тут он осекся.

Хорошая песня… Замечательная! Только, имеет ли право он теперь ее петь?

Но, да ведь в то далеко он возвращался теперь – возвращался к той, своей Гостье из будущего, что владычила юностью, любовью, высокими и светлыми мечтами и устремлениями, которым суждено было сбыться лишь отчасти (но так, наверное, бывает всегда), и которые сейчас он окончательно предавал.

Да – предавал: из последних песенных строк выходило именно так.

- Возвращайся, они тебя примут, - не раз говорила, наблюдая уход Ячменева в глубокую задумчивость, Марина.

Но не было теперь уже дороги назад. Хотя бы уж потому, что никогда ему теперь на будут там верить: предавший раз, предаст и другой.

Вернуться?.. Житьишко его и раньше было не слишком счастливым – все в примаках, да мужем незавидным: «Такие женихи у нее были!». Ну да, конечно, безотчетно он подустал от житья с чувством той вины – и это было. И все годы, получалось, в оправданье – как щеночек тот: «Я хороший!». Да ведь, и завоет Ячменев однажды на луну, да ведь все равно сорвется и умчится туда, где был единственный раз в жизни абсолютно счастлив… Хоть там его, конечно, никто уже не примет – и там предателем окажется.

Эх, полечь бы на этой нейтральной полосе!.. Но, Небу видней – значит, надо еще помаяться. Да ведь, нужен он, конечно нужен – в том-то и дело, так пусть свое дело делать будет – уже толк!

Ну, вроде как с ужином-то выезжал Ячменев неплохо. Карась краснобокий зажарился до золотисто-коричневой корочки, и вид имел весьма аппетитный. Маринад тоже удался – скрупулезно «миллиметровал» по столовой ложке уксус Ячменев и попал в самый раз! А картофельное пюре он умел очень красиво подавать на тарелке: ложкой одним неотрывным движением делал бороздки от центра к краям, отчего получалось очень эстетично – как экзотический цветок с широкими желтыми лепестками.

Ячменев это сам придумал – по ходу раздачи то ли обеда, то ли ужина в прошлых рейсах как-то внезапно получилось: само-собой пришло. Удивительно даже, что только ему: нигде Ячменев подобного не видел.

В жизни всегда есть место творчеству – в любом ремесле, это правда.

Все было нормально, вроде, с ужином, но поди ты, угадай, что кому опять не так будет!

На запах жареной рыбы потянулись дружно. Наверняка она удалась, потому что капитан опять затеялся рассказывать одну из многочисленных историй преданно заглядывающему ему в рот боцману, и насуплено отсутствующему Карлик-носу, что запросил только гарнир (дошлый уже в этом вопросе Ячменев предупредительно пожарил рыбному отказнику толстенькое кольцо колбасы, однако механик все равно морщился сейчас на диване – от запаха одного).  И краем уха невольно подслушивая клочки капитанских баек, Ячменев отдавал про себя должное дару рассказчика и искренне сетовал: был бы тот человеком – с удовольствием послушал бы капитанские истории и он.

Ячменев любил рассказы бывалых моряков, да и просто – поживших на этом свете людей: из них складывалась правдивая картина действительности. А забойные байки, над которыми смеялся от души, просто помогали жить: куда нам без смеха над самими собой?

Он повеселел вдруг от одной этой мысли, и волна оптимизма нахлынула внутрь, и на этой волне надо было выхватывать из-за привязанной двери форменную куртку и облачившись в нее шуровать через все судно на бак – там в носовом помещении стояли две морозильные камеры и холодильник для хлеба.

Ужин можно было спускать на тормозах: привереда номер один уже поставил грязную тарелку, сказав даже на сей раз: «Спасибо, Алексей!» (знать, понравился маринад, да и рыбу капитан очень любил), а прочие моряки то ли уже ели второе, а то ли должны были подойти и забрать стынущие тарелки со вторым, что в нужном количестве сгрудил на раздаче Ячменев.

Разберутся! У него кроме того, что опоздавших караулить, других дел по горло. Впрочем, вполне Ячменев их понимал – немногословный, с грустным взглядом серых глаз, второй механик, его друг – разбитной весельчак электромеханик и пара независимых матросов, приходивших на ужин «во вторую смену», просто не хотели лишний раз общаться с капитанской компанией. Нормальное желание нормальных людей поесть спокойно, без соседства с теми, кого не перевариваешь на дух.

Надо было уже доставать мясо на завтрашний день.  А для этого – пройти по открытой палубе, по над трюмом с бурлящими воронками жирной от глины воды, и уж потом спуститься в помещение судовых систем, где в закутке притулились морозильные камеры и холодильник.

Приходить сюда у Ячменева получалось пока только «по темноте». Нет – и палуба, и переходный мостик над трюмом были прекрасно освещены судовыми прожекторами. А вот за пределами судна разливалась уже фиолетовая темнота, мерцающая где-то вдалеке огоньками стоящих на рейде судов и вереницей береговых огней.

Ячменев уже выделил для этих походов большой черный мешок для мусора – тот был достаточно прочен и вместителен.

Пройдя по переходному мостику с гордо расправленной грудью – из рубки же могут видеть, -  он отворил тяжелую дверь и по наклонному трапу спустился в выделенный ему закуток.

Надо было определиться, что он будет готовить завтра?.. Так, на обед - без затей запечет в духовке окорочка. Возни с ними на три копейки - только майонезом обмажь, посоли-поперчи, на противень с водичкой - и в духовку, на 200 градусов. А потом уж только смотри, чтоб не сгорели – «шара»!

На ужин отварит язык – тот лежит в холодильнике в судовом коридоре, там же «бревнышки» сухой свинины, которую только на суп и пускать – это на первое. Получается, отсюда надо было принести лишь коробку окорочков, ну и тогда захватить полдюжины буханок и батонов хлеба.

Высокий хлебный холодильник был перетянут от качки широкой грузовой лентой. Завязана на леере (перилах судовых) по первому приходу сюда Ячменева лента была, прямо скажем, на дамский бантик: предшественник ли Алексея Андреевича, или боцман так неумело крепили по-штормовому  - неведомо. В любом случае – хмыкнул про себя Ячменев – кичащегося своим боцманством здешнего пацана по морским узлам заткнет он за пояс и затянет, как ленту эту!

И он, просунув один конец в бурлацкую, повязанную Ячменевым в первый же день, петлю, «на рычаге» затянул так, что холодильник покачнулся в противоположную сторону, и в две секунды закрепил-завязал на леере.

Вот за эту-то комбинацию – с бурлацкой петлей – о получил двойку на выпускных экзаменах по морскому делу…

- Алексей, ну ты-то, ты-то!  - истошно вопил «мастак» - мастер производственного обучения в кителе с погонами о двух полосках у вензеля – штурман, - и театрально воздев руки кверху, отпрянул в сторону.

Они здорово враждовали – «мастак» и новый директор училища Бакаев. Невесть, почему. Молодой директор  талантливо соединял перестроечные процессы с непременными флотскими дисциплиной и выучкой – а куда ж без них! Мастер же был еще более либеральных, чуть ли не диссидентских взглядов, к тому же сентиментален сверх флотской меры, к тому же годами директора старше( возможно, сам на это место метил). В общем – как кошка с собакой в стенах училища бывшие штурманы дальнего плавания, ныне коллеги педагоги сосуществовали. Понятное дело, для директора с характером лучшего повода уничтожить морально мастера, чем сдача выпускных экзаменов его группы, и придумать было нельзя.

Солнечным июльским днем, на баке (носу) стоящего в порту траулера все происходило. Уздечкин на пятерку отмахал флажковый семафор, на четверку оттягал капроновый канат на швартовых операциях, дальше были морские узлы.

Директор, с нескрываемым удовольствием «валил» всех подряд. Он просил не просто завязать какой-нибудь узел – он придумывал к тому узлу реальное применение.

- Вот, завяжи мне на скобе прямой узел, - держал он железную скобу в своих руках, с улыбкой наблюдая вмиг вспотевшего над непривычной задачей учащегося.

Тот терялся без пространственного воображения, а Ячменев, изнывающий за спиной товарища от элементарного решения, лишь кривился в сочувствии и притопывал от нетерпения: «Эх, мне бы