Восемьдесят тысяч мыслей за один день вокруг, да около плиты

тарелки сыра, колбасы, копченостей, сала: чтоб его так кормили, когда он матросом был! Впрочем, прибеднялся Андреевич сейчас напрасно: еще «жирней» на том самом приснопамятном «пылесосе» питались.

А еще и кашу надо было между делом сварить – вот это уж действительно морока! Капитан сразу ему это наказал: есть, мол, люди, которые дюже с утра кашу уважают. Людей этих, как уже выяснил себе Ячменев, было два с половиной человека: матрос с электромехаником ели постоянно, и кто-нибудь еще от случая к случаю присоседивался. А каша эта – если только не манная – полчаса времени у Алексея Андреевича отнимала – мешай, не отойдешь! Кашевар, конечно, переключался по ходу дела на что-то другое, и отбегал, ясно, в салон, но через минуту он должен был возникнуть у плиты с кашей вновь – чтоб помешать капризную, и неблагодарную: она же еще и «плевалась» в конце, руки творца своего обжигая!

Случалось, и обеими руками работал: одной кашу помешивал, другою кастрюлю под воду подставлял, или еще что-то гоношил.

Ну что ж – надо, так надо: с этого первого одолжения экипажу начинался его день. Каша, и вправду капризная, словно ребенок, что внимания требует постоянно, через раз случалась то солоноватой, то густенькой, но ели ее неизменно, как неизменно и благодарили. Боялись, видимо, без нее остаться. И верили, наверное, что получится она однажды у Ячменева без изъяна – обязательно получится!

Но сегодня каша была манной, так что стоять над ней полчаса – помешивать было ни к чему, только момент и не прохлопать, когда в кипяток засыпать одной рукой из пакета будет: чтоб тонкой струйкой сыпалось, а второй рукой энергично и с душою успевать размешивать – чтоб, значит, без комков. И руки береги – чтоб не быть оплеванным.

А еще хлеб – тоже боль головная! – в хлебницах посмотреть, черствый отобрать, «свежий» порезать.

Хлеб был покупной, с берега, и хранился в морозильных камерах. Поэтому, с вечера его надо было заранее достать.

Насчет хлеба Ячменев капитана и старпома заверил: будет он сам печь, только муки надо заказать побольше.

- Потому что - режу этот хлеб, и плачу!

- Ну хорошо, если у тебя, говоришь, получается, - с некоторым еще сомнением поглядывая на нового кока, откликнулся на почин капитан. – Тогда попробуешь, и, если что – только серый хлеб с берега брать будем.

- Так, э-э, серой муки заказать – я и серый печь могу!

- Ты, немножко силы соразмеряй, - посоветовал молодой усатенький старпом. –  Спать-то когда собираешься?

Да, «делов-то», с хлебом тем – как раз-таки между делом! Семь минут Ячменеву тесто в кастрюле на четыре-то булки хлеба завести, а потом – само оно и поднимется, само и в формы ляжет (Андреевич умелыми руками только помнет его слегка ), само и в хлеба испечется – лишь проследить. Да вытащить потом из плиты – минута, - и укрыть бережно – половина минуты той: вся недолга!

Дружил Ячменев с тестом. Любил хлеб печь. И тесто ему тем же отвечало. И хлеб на диво пышным выпекался.

Но, батоны белые, и булки серые, зачерствелые (только гляди – чтоб не заплесневелые еще!) были только половиной хлебных мытарств. Хлебницы, хлебницы – где их только надыбали? -  вот что убивало каждый раз! Капитан, впрочем, в первом же разговоре с Ячменевым вдруг похвастался: «Хлебницы новые заказал». Не уточнил, правда, когда это было. Ибо плетеные хлебницы сыпались своими прутьями сами, из них же при малейшем прикосновении высыпалась горка хлебных крошек, так что – хлебницы только коснулся: можешь смело уже стол вытирать. Поэтому, полотенце на плече и тряпка в руках у Ячменева были и когда он накрывал на столы, и когда он с них убирал.

А еще хлебницы эти кутались в мягонькие пакеты целлофановые – чтоб хлеб не сох, -  которые обязательно цеплялись за торчащие в разные стороны прутья хлебниц и рвались – как и сердце Ячменева, когда за все это безобразие он поневоле брался. К тому же, пакеты были чуточку коротки, и укутать в них хлебницу добротно никак не получалось – краешек все равно оставался открытым, а значит хлеб все равно благополучно сох. Поэтому, новые хлебницы – контейнеры Андреевич себе в черновичке заявки вписал первым делом.

Сколько драгоценных минут на пустом месте терялось! И труд мартышкин совершенно.

И сейчас не теряя времени, Ячменев поставил на ближнюю конфорку кастрюльку для каши, на задние же установил две объемные сковороды.

«Как у тебя на сковородках – не подгорает? – поинтересовался как-то капитан. – А то твой предшественник жаловался, что нет нормальных сковородок с антипригарным покрытием, а на этих – прилипает, и поэтому у него отбивная подгорелая».

Нет – Ячменев пока со всем скарбом и оборудованием ладил – спасибо им: если бы они еще козни строить начали!..

Восемнадцать яиц (пяток из которых, как водится, растеклись желтком) скоро запыхтели на двух сковородах. Вот-вот уже должна была закипеть и вода на кашу, хоть засыпать манку было еще и рановато – загустеет до половины восьмого. И Ячменев, расслабившийся на какие-то мгновения, моментально ушел в свои мысли – все еще безрадостные с утра. Думалось о том, что ему едва пошел еще шестой десяток, а силы уходят, как под камушек вода. И будет их все меньше, а жизнь вокруг будет становиться все стремительней и жестче, и никому до стареющего работяги не будет дела – загибайся, как хочешь! Учиться надо было, да? Да, надо было, конечно. Ну, так его с детства учили – родители, брат, учителя, люди, вся жизнь тогда вокруг. И он впитал все, как губка, заучил добросовестно. И потому позабыть своих первоистин не смог.

С самого детского сада вбивалось везде: «Все работы хороши. Выбирай на вкус!». Да и вправду – какой-нибудь работяга тогда законно «заколачивал» больше иного инженера. Да и он, Леша, собирался учиться – обязательно! – вот, только в море сходит несколько раз…

Надо было, конечно, по морской стезе, хотя бы, высшее образование получить. Но, опять же – разве он думал всю жизнь здесь проболтаться? А теперь придется – на берегу сейчас с заработком туго -  как, впрочем, и всегда. А до пенсии еще «бомбить и бомбить»: как раз накануне пенсионный возраст повысили. И пропаганда какая сразу по новостям центральных каналов пошла: как счастливы-то работающие пенсионеры, да с каким энтузиазмом это непопулярное решение правительства поддерживают!

Сухощавые, седовласые ветераны, коих выискали-таки дотошные журналисты, вовсю пытались разжечь жизнерадостную искорку в выцветших глазах, рассказывая, как рады они работать и работать, трудиться и трудиться, пахать и пахать!.. И не пенсию – ни-ни! – выходить даже и не думают: чего там делать?

И вправду – с такой пенсией делать абсолютно нечего!

А ему, Ячменеву, теперь еще на жилье зарабатывать надо: это помимо того, что жене и сыну все равно помогать – весомо, не символически.

Вот и выходит - если его сейчас турнут с этого судна – по капитанской ли прихоти, или свалится он, как загнанная лошадь, в этой гонке почти что круглосуточной – то только и останется, что вернуться на свою дачу и там уж прозябать до конца дней: к Марине он пораженцем не покажется, не поедет.

А на даче, кстати, вполне можно жить – Ячменев этой осенью в том убедился. Только, щели в полу большие – зимой замерзнет конечно.

Туда и дорога!

Стрелка между тем катастрофически подползала к роковым двадцати пяти минутам восьмого – завтрак грянет через пять минут. Все, вроде, было готово к раздаче и расставлено на столах. Но сейчас припрется, следом за веселым, разбитным стармехом и молчаливым матросом в «татухах». занудный боцман, в дурном, от наступления нового рабочего дня, расположении духа (впрочем, этого смазливого парня, что годился ему в сыновья, Ячменев ни разу еще в работе не видел) и будет совать нос в масленки со своего, и капитанского стола, высматривать и какие-то другие «косяки». Вчера он уже «наехал» по поводу этих масленок: «Ты их хоть мыл раз? Мы же не свиньи, все-таки!». Но Андреевич резонно спросив через раздаточную амбразуру, куда он каждый раз неиспользованное масло девать будет, вышел по такому случаю в салон (в котором, впрочем, сидели лишь боцман с лепшим своим другом и земляком - матросом- сварщиком) и веско сказал:

- Хорошо – масленки: поправим! А где, скажи мне, я еще к вам, как к «свиням» отношусь?

Боцман не нашелся что ответить.

Ему бы и вовсе молчать! Это же боцман «сдал» капитану незадачливого кока предыдущего, что проспал, с усталости пятнадцатичасового пути на судно, в первый же день завтрак. Так что, чего уж ты вякаешь: помог отправить домой того парня, так вкушай теперь от того, кого взамен прислали – не давись, пережевывай тщательно, с аппетитом проглатывай!

По ходу утра Ячменев несколько раз принимался читать свод своих молитв, но все не мог завершить – то надо было что-то посчитать, то ускориться в нарезке – а неспешное чтение процесс тормозило, -  а то вдруг чертыхнуться совсем другой матерью на упавший с предательским звоном половник на палубу, или с шипением выплеснувшее через край сковороды масло на плиту. И тогда уже, Алексей Андреевич, не греши – начинай молитву заново!

Стрелка уперлась в половину восьмого, и тут лучик солнца пробился к Ячменеву сквозь овальный иллюминатор: судно подвернуло. И посветлело на душе у нашего кока: он делает все, что может – честно, с душой, -  а там уж – как получится!..

Эх, да где его не пропадала? Что там те десяток человек – в пять раз больше обозленных тяжким трудом моряков в прошлых рейсах рыболовных на амбразуру камбузную напирало!

Однако, сегодня обошлось – тихо и спокойно прошел завтрак и все восемь пришедших едоков поблагодарили повара, непременно присовокупляя к «спасибо» еще и «Алексей». Буркнул что-то подобное и боцман. И оттого, что завтрак отработан (хоть, конечно, предстояло еще убрать со столов и помыть посуду), день вкатывался в привычное русло, по которому Ячменев уже более-менее научился рулить, и вполне можно – и нужно даже! - было, не теряя темпа, вовсю браться за приготовление первого (щи сегодня), Андреевич воспрянул, наконец духом. «In for a penny, in for a fount. –  сделано на пенни, можно сделать и на фунт» - Ячменев всегда отдавал англичанам должное за исполненные жизненной силы и точной мудрости поговорки (отмечая объективно, впрочем, что одной из них :«Честность – лучшая политика», - чопорные британцы сплошь и рядом следуют с точностью до наоборот). Восемь дней уже отработано – с недосыпами и «напрягами», - но закрыто, оборвано в календаре. И завтрак сегодняшний уже закончен. И осилит он и этот день, а вечером ухмыльнется про себя, в сон уже спасительный без задних ног проваливаясь: «День прошел, и слава Богу» - как «деды» в армии учили.

Опять эта армия на ум пришла!..  Ячменев четко увидел длинный коридор казармы с фиолетовым линолеумом и стоящих на нем в два ряда сослуживцев. «Деды», как водилось, стояли по правую сторону от выхода – согласно расположению своего кубрика, «черпаки» с «молодыми» - по левую. А у тумбочки с перепуганным дневальным грозно расхаживал в шинели и при папахе сам комдив – генерал-майор! Тут же переминались с ноги на ногу командир роты, замполит, дежурный прапорщик, и поднимал на кого-то время от времени пронизывающий взгляд старший лейтенант – явно из