Шепот седого Рейна

частности, старую Мэб, известную как die Fräu Holda, красть детей и юношей, чтобы превращать их в моряков на заклятом корабле Прорицателя?
– Не красть, не похищать, – взмолилась Лорелея. – Нет, всё было не так.
– Не так? – ближе подступил к ней Видукинд. – А как же тогда еврейчик Якоб, сын Якоба?
– Якоб… да, – Лора сломалась. – Да, это было так.
Видукинд швырнул записи на стол к брату голландцу.
– Ты слышал? Миланец, ты всё слышал?! Не тебе, чужаку и инородцу, учить меня, как править моим народом и как служить королю Карлу! Я – природный герцог моего племени, я…
– Видукинд, не забывай, – голос Евтихия сделался глух, – я прислан сюда по слову римского папы Льва.
Здесь брат голландец переглянулся с братом ломбардцем. Оба аббата отложили от себя записи допроса. Евтихий счёл это поддержкой и принял решение:
– Напоминаю, что миссия короля решает вопросы большинством голосов. Я запрещаю арест Лоры-на-Горе и отпускаю схваченных вчера лесных гадателей.
– Я это поддерживаю, – брат голландец поднялся из-за стола.
Брат ломбардец остался сидеть и хитро поглядел на Евтихия. Послышалось его довольное и тихое «Хе-хе…»
– Я против, – сказал, наконец, аббат и улыбнулся, посматривая, как же теперь станет Евтихий выкручиваться.
– Равенство голосов, – подытожил Видукинд. – Ты просчитался, миланец!
Евтихий неожиданно для себя схватил ухмыляющегося Видукинда за воротник его котты и дёрнул к себе. Тот, усмехаясь, уткнул Евтихию в рёбра острие кинжала.
– Я немедленно еду в Аахен к королю Карлу, – бросил ему Евтихий. – А если хоть один волос упадёт с головы Лорелеи, то тебя ждёт костёр. Обещаю, – он отпихнул от себя Видукинда.
Уходя, Евтихий увидел, как вытянулись лица у стражников-саксов, и услышал за своей спиной сдавленную саксонскую брань Видукинда.
Он выбрался из подземелья на воздух. Наступал рассвет, старая луна забралась высоко в небо и с каждой минутой медленно гасла.

16.
«Как записал Клеменс Брентано, Лорелея не была колдуньей или русалкой. Она была несчастной девой, брошенной своим возлюбленным и страдавшей от рокового дара разбивать чужие сердца. Она сама пришла на суд епископа и просила сжечь её на костре. Но и священник влюбился в неё. Он отослал её в дальний монастырь, а по дороге Лорелея бросилась в воды Рейна и утонула… Это неправда».
(Легенда о Лорелее. Путевая книга «Летучего»).

Карл старательно писал, он выводил букву за буквой. Он сопел, он нависал над столом грудью, плечами, бородой. На шее у Карла вздулась от напряжения жилка. Он разбрызгивал по листу чернила, он стискивал перо сверх меры, но всё же выцарапывал литеру за литерой. Карл глубоко окунал перо в чернила, и хрупкая чернильница, дрожа под тяжестью его руки, скользила по столу.
Не поднимая головы от работы, он глухо выговорил – Карла едва было слышно:
– Мне рекомендовали писать каждый день. Каждый день упражнять письмом руку, привыкшую к мечу и латной рукавице.
Карл продолжил выводить на листе буквы. Евтихий терпеливо стоял над ним и мысленно считал до тысячи. Считал он не торопясь и по-гречески: числительные в греческом языке особенно длинны. В замке Аахена стояла тишина. Слуги старались не греметь утварью и не топать башмаками. Окна были занавешены чёрной материей.
– Этим летом… Этим вот месяцем у меня умерла, – Карл перевёл дыхание, – драгоценная моя супруга. Ты уже знаешь об этом?
– Я скорблю с тобой, государь. Твой народ осиротел, государь.
– Государь, – хмуро передразнил Карл. – Здесь говорят: мой король, mein König. А ты говоришь как грек, как иноземец… Так, что же тебе?
– Государь Карл, под Эресбургом заковано в цепи племя инородцев и одна кающаяся девица…
– А, помню, – король Карл, наконец, оторвался от упражнений в письме. – Ты уже говорил про ту грешницу этим утром, – его грубые пальцы были перепачканы чернилами, и он принялся кончиком пера очищать ногти. – Меня не интересует ни Агасфер, ни его грешные девки.
Евтихий смолчал. Он поглядел на нацарапанные Карлом буквы. Они слагались в женские имена Regine и Maltegarde. Видимо, не за горами был и шестой брак короля Карла.
– Меня не интересует Прорицатель, – вяло повторил Карл, – не умеющий исцелять больных королев. Это был не самый долгий брак в моей жизни. Всего-то шесть лет… Как мало.
– Но государь Карл, – Евтихий настаивал, – Лесной царь, так называемый Erlkönig… – он наткнулся на тяжёлый и какой-то измождённый взгляд короля Карла, но нашёл в себе силы продолжить: – Сожалею, но герцог Энгернский лишь распускал ложные слухи, должные, по его мнению…
Король Карл сокрушённо качнул головой:
– Меня более не интересуют слухи о Лесном царе. Этот мой саксонский крестник… Да, он не всегда чист передо мною. Но варваров-саксов он держит в узде крепко.
Евтихий сжал зубы и посмел повысить при короле голос:
– Касаемо Прорицателя Агасфера его святейшество папа пожелал знать…
– Папа – в Риме, а Рим – под моей властью! – визгливо перебил Карл и вскочил на ноги. – Просто доложи папе всё, что ты узнал, и с него – довольно! Я не собираюсь пытать тебя калёным железом. Но мне известно, что греческий лазутчик с тобою общался. А коли за помощью ты обратился ко мне, а не к посланнику греческих императоров, значит твоя Византия слаба, и нет в ней силы, на которую ты мог бы опереться. Всё! Это было главное, что я хотел узнать и что волновало меня и римского понтифика. Твоя миссия окончена! Нам не грозит ни греческий флот, ни торговая блокада.
Карл отшвырнул ногой табуретку, отошёл к другому столу и выпил воды, шумно глотая и орошая водой бороду. Евтихий, покидая его покои, резко обернулся и показал Карлу на его письменные упражнения:
– Литера «h», государь, та, что в слове «честь», «honor», государь, пишется в другую сторону! – Евтихий вышел.
– Стоять! – с визгом выкрикнул Евтихию король и выскочил за ним следом. Карл возвышался над Евтихием на целую голову. Король пересилил себя и бросил чуть сдержанней: – Стой, миланец. Ты готов ли и впредь служить мне? Будешь наблюдать за настроениями саксонских герцогов, этих варваров и недочеловеков…
– Государь, я уже ответил. Литера «h» в слове «честь», «honor» пишется иначе.
– Мой король! Здесь говорят – мой король!
Карл вспылил и резко отвернулся – полы горностаевой накидки хлестнули по косяку двери. Потом он вдруг успокоился, вернулся и, осклабившись, бросил в лицо Евтихию:
– А ты и так давно мне служишь, миланец. Ты унял слухи про Лесного царя, ты заставил затаиться Прорицателя, а Видукинда вынудил впредь осторожничать. Что же в итоге-то? Тишина. Моя власть упрочилась. Пусть теперь тревожится Византия и укрепляет свои пограничные гарнизоны. А царица-то – слаба. Что будет дальше, скажи мне? Когда царица слаба, а пограничные легионы, напротив, всё крепче и крепче…
– Константинополю, – стиснул зубы Евтихий, – не привыкать к власти военных.
– Только не в этот раз! – закричал Карл. – Они же боятся меня, – он ударил себя в грудь, – и потому укрепляют границы. А их столица остаётся без войска. Кто же в столице подхватит власть в случае кончины императрицы, а?
Карл вернулся к столу с письменными принадлежностями и всё на столе передвинул: чернильницу – туда, ларчик с песком – сюда, перья отбросил прочь.
– Шаткость власти в Константинополе опять же усиливает меня, и только меня. По сути ты и в этом деле работаешь на меня, Евтихий Медиоланский. Ступай!
Евтихий вышел в тишину траурного Аахенского замка, а Карл остался один упражняться в начертании букв.

17.
«Якоб помогал матери продавать зелень, а уродливая ведьма бранила и портила их салат и капусту. В отместку Якоб надсмеялся над её кривым носом. Ведьма же заколдовала Якоба и увела с собой на долгие-долгие годы…»
(«Карлик-Нос» Вильгельма Гауфа, зачин старой сказки. Путевая книга «Летучего»).

Ветер гонял по площадке двора сухие листья и клочки трав. Выйдя от короля Карла, Евтихий перевёл дух и остановился, собираясь с мыслями. Ветер пронёс над землёй пух и перья – на кухне только что ощипали для короля птицу. В тот раз, припомнил Евтихий, горбатенький мальчишка-поварёнок метнулся зачем-то к конюшням и исчез. Кого это он предупреждал о появлении Евтихия?
Из кухни валил дух готовящегося обеда. Зеленщик принёс охапку салата и кочаны капусты, а старуха, наверное, служанка или посудомойка, придирчиво валяла кочаны с боку на бок, совала в них свой длинный нос и тискала салат пальцами. С кухни едко тянуло шафраном и базиликом.
Отталкивая прочь зеленщика и тесня старуху, Евтихий перескочил порог кухни, где в жару и дыму кипели котлы, а поварята и повара в чаду потрошили фазанов и вальдшнепов. Евтихий разогнал поварят и протиснулся к дальнему разделочному столу, где красными от дыма глазами моргал тот самый паренёк – со сломанным носом и с уродующим плечи горбом. Он поднял к Евтихию лицо, отстранился, понимающе закивал и, оставив работу, взялся мыть перепачканные руки.
– Комит Евтихий Медиоланский, – вздыхая, сказал он с какой-то покорной грустью.
– Ты, – отдышался Евтихий, – скажи мне… откуда у тебя горб? Это не врождённое. Это травма, я разбираюсь в травмах, я воевал.
– Это? – парень повёл головой, подбородком указывая на плечо. – Это я так падал… э-э, упал. Год с половиной… э-э, полтора лет назад, – он говорил на плохом франкском языке с сильным акцентом. Так, наверное, говорил бы еврей Исаак, если бы не был так образован.
Евтихий присмотрелся:
– Ты упал с очень большой высоты.
– С сосновой мачты… э-э, нет-нет, с мачтовой сосны, – парень, похоже, проговорился и очень этого испугался.
– На палубу, да?
– Палуба? Что есть? – парень сыграл непонимание.
– Жёсткий дощатый настил корабля, – чётко сказал Евтихий. – Здравствуй, Якоб сын Якоба. Тебя ищут родные. В Саксонии.
Якоб отвернулся, бесцельно двинул по столу разделочную доску и промолчал. Евтихий той порой подсчитывал: юноша исчез пять лет назад, надо вычесть те полтора года, что прошли от его списания на берег. Три с половиной года на корабле – это сорок четыре новолуния.
– Ты прослужил на их корабле всего полтора месяца. По твоему восприятию времени. Так? А здесь, среди других людей, прошло несколько лет.
– Герр Евтихий, – попросил парень. – Родным не говорить… э-э, нельзя сказать, что я здесь. Я не работник. Ты видеть? Я буду скопил деньги – тогда буду вернуться. Буду помощник. Ты понимать?
– Ты спешил предупредить обо мне Чернобородого? Я имею в виду, Прорицателя.
Тут снова разбежались поварята, корзина с капустой опрокинулась, а в кухню ворвался Исаак – в придворной одежде, с чернильницей на поясе и с перепуганными глазами. Видимо, кто-то доложил Исааку, что миланец проник в кухню – туда, где Якоб сын Якоба. Исаак, спотыкаясь, пробрался к ним и застыл в растерянности, не зная, что делать.
– Я как раз говорю нашему юному другу Якобу, – улыбаясь одними глазами пояснил Евтихий, – что, конечно же это он предупредил обо мне Чернобородого Агасфера. Я имел удовольствие видеться с ним дважды. С Агасфером, я имею в виду. А один раз мы с ним разминулись.
– Моих родных, не надо сказать их, что я здесь, – повторил Якоб. – Я клянусь: буду скопил серебро и буду выкупил их из кабалы. Как Праведный Иосиф!
Исаак переводил взгляд с Евтихия на Якоба и обратно. Наконец, выпалил:
– А он не Агасфер,