Лишь одно, кроме смерти

миллион алых роз. У меня сразу же сложилось негативное отношение к данному культурному мероприятию, поскольку утром мне надо было рано вставать на службу.
У Бульки, кроме него самого, я застал долговязого молодого человека моего возраста несколько дистрофичной внешности. Он расселся на Булькиной кровати. Булька хлопотал по хозяйству. По всем признакам было видно, что приятели намерились хорошенько почаевничать. Я приблизился и хорошо натренированным движением выключил звук.
– Ты Булькин кореш? – обратился я к дистрофику.
– А шо такое? – сказал тот дерзко.
Эта дерзость подействовала на меня как роковая капля, переполняющая терпение, и в каком-то затмении я ударил Булькиного гостя кулаком в лицо. Тотчас под его глазом лопнула кожа и появилась кровь.
Такое обращение дистрофика вконец обидело. Он сделал гримасу, какая бывает у ребенка, который собирается заплакать.
– Шо, думаешь, на тебя управы не найдется? – воскликнул он.
– Шо случилось? – спросил подошедший Булька. – Не бий його, це я виноват. Ми ж нічого, ми тут чай, чаю попить...
В реакции корешей на мое поведение сквозило некоторое недоумение: мол, разный бывает беспредел, но бить людей, которые пьют чай…
Я толкнул Бульку, и тот моментально повалился на кровать.
– А ну пошел отсюда! – заявил я дистрофику. – Вы сейчас у меня напьетесь!
Дистрофик поднялся и с видом возмущенного достоинства покинул комнату.
Потом я слышал, как он возвращался и выпытывал у Бульки, где я живу. Чувствовалось, что этот парень пребывает в страшном негодовании и может наломать каких угодно дров. Невнятно лопоча, Булька старался его урезонить, но он и слышать не хотел никаких уговоров.
Так произошло мое знакомство с Плюшкиным.
И здесь чувствуется опека корешей. Получается, напрасно старались родители, выискивая этому человеку благозвучное имя, – оно не нашло применения в жизни. И лишь старый советский паспорт, да старушка мать, да еще, может, сам Плюшкин помнили, что было оно Толик. Вызывает, однако, недоумение очевидное несоответствие между характерами литературного Плюшкина и нашего: это были два различных и даже противоположных Плюшкина. Наш был в самом незавидном материальном положении и даже не мог приблизиться к тем запасам, которые имел его литературный тезка. Но факт: не имея и приемника, этот человек именовался Плюшкиным. Это, по-моему, было не совсем справедливо.

В последовавший за описанным инцидентом день меня не было дома, а вот потом у меня был выходной и я отдыхал у себя в комнате.
Было уже позднее утро. Я сделал себе чай и выпил две кружки. Мне оставалось выпить еще одну для полного душевного равновесия, когда в дверь мою аккуратно постучали. Я открыл, и вот кто был у порога.
Это был благонамеренной наружности человек, одетый хоть и скромно, но весьма опрятно. Некоторые детали его одежды выдавали, что он живет тут же, в общежитии, а ко мне явился из какой-нибудь комнаты и, несомненно, по делу. Роста он был незначительного, но черты его довольно правильного лица складывались так, чтобы показать личность серьезную и значительную. Темные волосы его были коротко острижены, что называется, без фокусов. Хоть лоб его и был невысок, но внимательный, сосредоточенный взгляд не давал усомниться, что в этой голове имеются немаловажные мысли.
– Можно? – с подчеркнутой вежливостью спросил гость и, убедившись, что я не возражаю, вошел. Демонстративно снял обувь и огляделся в новых условиях.
– Семен. Два срока, пятнадцать дурок, – представился он, протягивая руку и глядя на мою реакцию.
На всякий случай я прибавил в свое лицо почтительности, назвал себя.
– Расскажи мне, что у вас там с Плюшкиным произошло, – попросил он деловито.
– А в чем дело?
Семен показал своим видом, что считает такой интерес правомерным, и принялся объяснять.
– Дело в том, что Плюшкин там банду сколачивает, собирается им водку ставить и идти к тебе разбираться. У него синяк под глазом. А я говорю: нельзя так, надо сначала выяснить, что случилось, кто виноват, – и вот пришел. Ну и что, говорю, придете – он вам все кости поломает, да и все. Зачем, говорю, это надо. Ну, так что там случилось?
Тронутый его бескорыстным участием, я выложил все как было. Семен выслушал меня со вниманием судьи.
– Знаешь, эти уроды меня самого достали, – сказал он доверительно, будто нашел наконец-то родственную душу, и вынес вердикт: – Правильно ты сделал. Но только зачем же бить по лицу? Не бей ты никогда по лицу! Ударь лучше в солнечное сплетение. Знаешь куда? – И, сложив кулак, он намерился показать на моем животе, куда именно мне следовало ударить его кореша Плюшкина. Я поспешил его заверить, что знаю это место.
– А ты бьешь в лицо... Зачем? Ты что, не понимаешь? – И Семен издал звук удивления столь примитивной оплошностью. – Следы же остаются. Он и побои хотел идти снимать, в ментовку жаловаться, а я говорю ему: «Дурак! Ты что, с ума сошел? Это же западло, в натуре, нормальный пацан никогда не пойдет к ментам. Такие вопросы надо решать между собой». Правильно я говорю?
– Да, – согласился я и, чувствуя душевное сближение с Семеном, немного поделился с ним проблемами общения с соседями. – Таким людям нужно жить в пещере, – заключил я.
– Да, вон на мусорке, – поддержал мою мысль Семен, хихикая и показывая взглядом за окно.
Я согласился с таким уточнением и, все более довольный Семеном, предложил:
– Ты присаживайся. Чай будешь?
– Не откажусь, – ответил он с достоинством.
Я налил гостю чаю, пододвинул сахар. Он сделал все нужные манипуляции и, отпив, застыл с видом гурмана.
– Бери печенье, – предложил я, чувствуя некоторую неловкость из-за скромности угощений. Семен не побрезговал и печеньем.
– Да он, говорю, всех вас поубивает, – продолжал он, прихлебывая, – кости, говорю, всем вам поломает.
– У меня еще варенье есть, будешь? – предложил я. Гость не отказался и от варенья.
– Ты, я знаю, занимаешься? – спросил он, угостившись. – Здесь неплохой спортзал есть. Может, как-нибудь позанимаемся? Вдвоем – только ты и я.
– Давай как-нибудь.
– Чего там, пару часиков потренируемся, поотрабатываем удары... Молча, разве что я когда пердну – ничего?
– Ничего.
– Я ведь тоже немного боксер, – сказал он многозначительно и сделал движение рукой, призванное, видимо, показать боксера. Я кивнул.
– А вообще-то я психолог, – сказал он.
Мы помолчали.
– Слушай, у меня к тебе просьба, – обратился ко мне Семен, приняв вдруг озабоченный вид. – У тебя есть сосед – Булька, сварщик, я тебе скажу, отличный, золотые руки, но вот пьет, понимаешь... Послушай, ты здесь рядом, присмотри за ним, пожалуйста, я тебя прошу.
У меня возникла было мысль поведать о трудностях в отношениях с Булькой, но, увидев беспокойство в лице Семена, я подумал, что тот проникся этой проблемой гораздо сильнее меня, однако не теряет надежды спасти товарища, – и согласился. Семен выразил удовлетворение тем, что ему удалось пристроить Бульку.
Так безоблачно и чинно текла беседа двух новых приятелей.
Наконец Семен принялся меня уговаривать спуститься к нему на этаж, чтобы познакомиться с пацанами и заодно разобраться с Плюшкиным. Я отказывался, но после заверений, что там все классные пацаны и что я спущусь всего на пять минут, вынужден был согласился.
Семен повел меня на девятый этаж и привел в одну из его комнат, меблированную в обычном для общежития стиле. Вне конкуренции среди вещей тут был работающий цветной телевизор. Возле него, сидя кто как, скучилось десяток корешей, среди них и Плюшкин с солидным синяком под глазом. Все неотрывно смотрели какое-то кино. Семен представил меня. Я пожал каждому руку, не исключая и Плюшкина. Мое появление не произвело фурора: затратив усилия на вялые рукопожатия, кореша тотчас снова уткнулись в экран.
Здесь было накурено и вообще стояла характерная для подобного общества нечистота. На придвинутом к стене столе было полбутылки водки, полхлеба и кулек с соленой килькой. Кто был хозяином всего этого добра, было непонятно, за хозяина скорее мог сойти Семен. Он придвинул для меня стул, бережно налил рюмку водки и полрюмки себе.
– Ну, давай выпьем, – сказал он. – За знакомство.
Мы, чокнувшись, выпили.
– Бери закусывай: свежий хлебчик, селедочка, – пригласил Семен таким аппетитным голосом, что я невольно отщипнул хлеба, взял кильку. Закусив, я с неловкостью огляделся вокруг.
Вдруг Плюшкин решительно подхватился и, бросив мне «пойдем выйдем», направился к выходу. Я за ним.
Впрочем, в укромном углу коридора, где мы уединились, Плюшкин не оказался столь же решительным. Он дипломатично высказался в том смысле, что негуманно бить человека по лицу, и указал на синяк. Я, со своей стороны, заметил, что нехорошо будить ночью мирного человека без его какой бы то ни было предварительной просьбы. Вместе мы сошлись на том, что как одно, так и другое, и вправду некрасиво, и закрепили это согласие рукопожатием.

Так в мою жизнь вошли, хоть и без особого моего желания, двое этих симпатяг – Плюшкин и Семен. Они были хорошие парни, но, к огромному сожалению многих, такой профессии, как хороший парень, нет. Если бы такая профессия была, то и безработицы не было бы.
Они были самые настоящие кореша. Семен рассказывал, как, бывало, летом они с Плюшкиным собирали ведро ягод, продавали его, а на вырученные деньги покупали пару пачек сигарет, бутылочку вина... При этом лицо Семена расплывалось в блаженстве, как у человека, забравшегося в самые милые воспоминания.
Семен же рассказал мне о неприятности, которая в то время постигла его кореша и на которую, как оказалось, наложился инцидент с моим участием. «Бог тебе, конечно, судья», – сказал он, имея в виду мое избиение Плюшкина (у самого-то, надо полагать, с богом все было улажено), и поведал следующее.
Потеряв работу на заводе, Плюшкин приехал на родину, в село, где жили его мать и брат. Брат его был алкоголиком и однажды, когда не на что было приобрести выпивки, пропил материно зимнее пальто. Старушка не снесла такого удара и сошла с ума. Плюшкин, впечатленный в свою очередь, избил своего брата до полусмерти. Испугавшись, что убил, он убежал обратно в город, к корешам, в расчете на их поддержку и успокоение, которые, конечно же, и получил. В эту-то пору и произошел наш конфликт. Может быть, Булька как раз своими живительными аргументами врачевал Плюшкина, когда я вошел и случилось описанное.
У меня скверная привычка – знакомясь, плохо удерживать в голове называемые имена, даже и достойные. Потому я не запомнил имен всех других корешей, безусловно, тоже славных и своеобразных людей, хотя они и представлялись, протягивая мне руки.
Помню, правда, Федю. Это был плотник, живший прямо надо мной. В одну пору он любил часам к одиннадцати вечера постучать, построгать, попилить, – словом, предаться своему плотницкому ремеслу, чем и вызвал к себе мой живой интерес.

Комната Артура

Комната непосредственно справа от моей преимущественно пустовала, а вот в следующей за ней (напротив Бульки) проживал Артур – сержант патрульно-постовой службы.
Его жилище было тех же размеров, что и Булькино, и где-то в том же стиле обставлено, разве что с поправкой на разницу в возрасте и во вкусах между этими людьми. Впрочем, возраст ведь во многом и определяет вкусы.