Лишь одно, кроме смерти

ярких растений.
У изголовья я поприкалывал кнопками листы бумаги с некоторыми своими стихами. Например, висело такое довольно жизнерадостное стихотворение:
Рано утром, на заре,
в черно-белом декабре,
недоступных фонарей
праздник отмечали.

Не было ни грустных птиц,
ни разорванных границ.
В зеркалах пустых глазниц
не было печали.

В суицидном феврале
будут лезть и будет лесть,
будет и душа болеть –
ничему не верьте!

В развеселом феврале
не жалей, мой друг, налей
тишины больных полей
в кружку моей смерти.
Листы быстро желтели, демонстрируя прозаическую участь поэзии.
По правую руку в моей комнате шел выступающий из стены шкаф с двумя отделениями. На обращенном к двери его торце были плакаты и фото с изображениями известных людей: Брежнева, Горбачева, Жириновского. «Защити нас от них...» – просит старушка Вольфыча, указывая на богатых. Тот смотрит несколько окосело, но решительно: дескать, разберусь. На другом плакате модель Синди Кроуфорд целомудренно повернулась к зрителям голой спиной.
Дальше за шкафом шел холодильник, взятый мною напрокат. Он очутился в образованной шкафом нише. Уже вдоль перпендикулярной стены шли поочередно: стул с электроплиткой на нем (моя мини-кухня), стол и в конце – тумбочка с черно-белым телевизором.
Под столом одно время можно было обнаружить черную пишущую машинку с нешуточной историей. Видавшая виды (на ней, наверное, печатали протоколы допросов еще литераторы из МГБ-КГБ), она служила мне даже когда от нее отлетела буква «а» (эту букву я дописывал вручную). Впоследствии я потерял мою помощницу по части писательства: человек, который взялся ее отремонтировать и получивший уже задаток – пресловутый литр, разобрал ее, но потом вроде бы погиб (как мне сказали, утонул в реке). Над столом висела книжная полка, лично моя, купленная специально для книг, магнитофонных кассет и некоторых предметов помельче. На ней эти предметы и находились. Полку эту мне всего за сто грамм повесил сантехник Володя.
На полу лежало невзрачное полосатое покрывало. Было бы упущением не упомянуть также мои лично: деревянный журнальный столик, вещь полезную, служившую как для письма, так и для трапез, пару табуретов, самовар, кочевавший по комнате стереомагнитофон «Весна-212С» и наушники к нему.
В целом же можно сказать, что у меня было довольно уютно и прилично, что констатировали заглядывавшие ко мне время от времени люди.

И вот мне предстоял досуг. Целый вечер простирался передо мною, как скатерть-самобранка. Но частенько я понятия не имел, на что его употребить – этот временной отрезок моей вовсе не бессрочной жизни. Никаких твёрдых намерений, отчетливых целей у меня, человека праздного, в отличие от людей деловитых и занятых, которые постоянно куда-то устремляются и решают вопросы, не было.
Чтением и питьем чая я пресыщался на службе. С человеческим обществом, в котором можно было б упасть в заблуждение душевного родства и раствориться, порой было туго, а подчас совсем никак. Вообще люди для меня делились тогда на две категории – на не интересных мне и недоступных для меня. Недоступность же обуславливалась их нахождением в другой социальной среде или в мире ином.
Потому, чтобы как-то развлечься, я прибегал к наркотику моего времени и включал телевизор – так делают многие по вечерам. Но то, что предлагали его пару программ, не очень меня ободряло.
Например, показывали известных политических деятелей – людей, продавших души дьяволу власти, респектабельных негодяев и моральных уродов. А поскольку душевные увечья мне было наблюдать столь же неприятно, как и физические, я не мог долго смотреть на них и переключал на другой канал.
Но и там не было для меня душевного отдохновения. К примеру, в американском супербоевике некий молодец спасал планету, а я думал, что совсем уж плохи дела, раз наша многострадальная и уже не молодая планета держится на таких соплях. Повадились же они спасать планету. Хотя оно и правда, чего мелочиться, спасая свою заблудшую душу или отдельных бедолаг, – лучше уж в духе глобализма выручить планету целиком.
Телевизор мог предложить еще популярную эстраду в качестве сладкого блюда. Однако для кого-то, но не для меня сверкали эти «звезды» – слащавые певцы и пошлые певицы с расчехлёнными, словно пушечные стволы, ногами, надеющиеся возместить недостаток таланта натурой, кривляки, сосущие в своих песнях нескончаемый леденец половых влечений и притворных страданий.
Все это было категорически не то. Все эти политики, киносупермены, певцы и певички были полуфабрикатами, обитателями противного мне искусственного мира. Иного же телевизор не предлагал.
Время ползло хоть и медленно, но неуклонно. Подходила пора ложиться спать. Я еще немного медлил, зная, что моя сонливость еще не означает немедленного и счастливого забытья, мыл посуду, если на ту пору в кране, провозгласив о своем прибытии жутковатыми утробными звуками, появлялась горячая вода, чистил зубы, стирал носки и, наконец, раздевшись, выключал свет и обосновывался на кровати.
И это, как правило, было наивно. Звуки, эта подобная радиации зараза, проникали ко мне отовсюду, пронизывая слабые гипсовые стены моей коробки. Этажом выше слышались бодрые голоса соседей и их гостей. Захмелевшие кавалеры ангажировали на танец своих полуночных подруг, тоже захмелевших. Рядом за батареей, за отставшим от стены куском обоев, суетились мои недруги тараканы, будто у них там что случилось. Принималась за выполнение какой-то своей долгосрочной программы мышь в шкафу. Я ворочался, поражаемый этими звуками, как стрелами, и чем дальше, тем меньше верил в свой сон.
От всего этого в лидеры среди предметов моих мечтаний постепенно вышел звуконепроницаемый бункер. Видно, как скромен и непритязателен был я тогда в своих мечтах. Я верил, что сила, отвечающая за их осуществление, когда-нибудь это оценит и вознаградит меня за мои страдания.
В конце концов я поднимался, включал магнитофон, выбирал кассету по настроению, заключал себя в наушники и покорно следовал за переливами музыки и сюжетами песен – в их мир, раз уж в страну сна мне не было доступа.
Уже, как правило, все обитатели общежития успевали натанцеваться, насмеяться, с поздним аппетитом настучаться на кухне своими чайниками и сковородками, когда я получал долгожданный пропуск в царство Морфея и отправлялся во временную неспокойную смерть.
Кто знает, что бы я делал при таком раскладе и не стал ли бы разговаривать сам с собой, если б не мои соседи, которые вносили в мою жизнь изрядное разнообразие. Они не давали мне слишком углубляться в скуку. Вот увидите, что это все были достойные и занимательные люди.

Булька

Сосед, что слева, был Булька. Разумеется, человек этот не был исключением в том смысле, что и он при рождении получил от родителей имя (а именно они нарекли его приличным и популярным именем Витя). Но заботливые кореша, которые никого не любят оставлять без псевдонима, дали ему еще и название Булька, впоследствии совершенно вытеснившее то, которое придумали родители. Дабы быть точным, следует заметить, что полное прозвище Витька в общежитии было не просто Булька, употребляемое для краткости, а Газ-Булька, и это было не без оснований: во время, свободное от запоев, он был задействован в газовой промышленности.
Впрочем, надо сказать, Булька был согласен с такой кличкой и с готовностью на нее отзывался, несмотря на то, что ему забралось уже за каких-нибудь треть столетия, а к этому рубежу люди любят быть посолиднее.
Был он слегка плешив, с чертами лица довольно приятными. То, что росло на голове, хоть и росло редко, но имело скорее черный цвет, нежели какой иной. Достопримечательностью и предметом небезосновательной гордости Бульки были усы. Они были несомненно черны и слегка топорщились, где-то даже делая намек на нашего украинского казака. На нем постоянно была двухдневная небритость, модная, как известно, у американских кинозвезд. Правда, тут она не производила того эффекта и обличала скорее украинского ханыгу, чем американского киноактера. Впрочем, Булька следил за собой и периодически брился. О том, что он в очередной раз побрился, легко можно было узнать по крепкому запаху тройного одеколона, стоявшему в блоке. Одевался он немодно, но довольно прилично и даже чистил иногда свои стоптанные ботинки.
Этот мой сосед несколько сутулился, шаркал ногами и вообще не оставлял впечатления богатыря: он был алкоголик. А я еще не видел, чтобы алкоголизм добавлял кому-нибудь здоровья. Успешно пропив жену и детей, он ко времени нашего знакомства был холостяком со всеми вытекающими последствиями.
По своему характеру Булька был добряком. Случалось, он протягивал мне со словами «На, буде як знахідка» кусочек сала, или головку чеснока, или что-нибудь другое в этом роде, не менее ценное. У меня на момент его благотворительности водилось сало, бывал и чеснок, но я брал Булькины подношения, давая доброму делу свершиться.
Или он останавливал меня у порога моей комнаты вопросом: «Може в тебе хліба нема?» Узнав же, что хлеб у меня есть, он огорчался, как мне казалось, и разочарованно брел в свою каморку.
Он был человек общительный, компанейский и идеальный для коммуны: у него почти ничего не было. В комнате его находились казенные предметы обихода, личные бритвенные принадлежности, кое-что из литературы, а также куча всяких мелких предметов, неумолимо накапливающихся у сколько-нибудь предусмотрительного человека. Был у Бульки также радиоприемник «ВЭФ» – самая дорогая, пожалуй, его вещь. Ниже о нем придется рассказать особо.
Жилище его было такое, какое только и может быть у алкоголика, работяги и холостяка поневоле. Тут все было, как говорится, без церемоний: ни грязь, ни мусор, ни вонь не могли служить достаточным поводом для смущения.
В общежитии он проживал и до меня, а в мои соседи попал благодаря перемещениям, логика которых была известна только нашей жилищной начальнице Фелисии Дмитриевне. Якобы Фелисия переместила его этажом ниже с девятого, дабы оградить от тлетворного влияния тамошних обитателей – пьяниц и тунеядцев, что было довольно наивно.
Впервые я увидел его в душе на первом этаже. Впрочем, счастливую новость о наличии у меня соседа я узнал немного раньше, в часов десять одного из вечеров, услышав выдающийся храп из его комнаты. А тогда, после душа, он навязался ко мне в гости, многозначительно сообщив, что у него есть. С моей стороны было бы невежливо отказаться, и я был вынужден ближе сойтись с соседом.
Булька принес початую бутылку самогона, по-хозяйски закрытую изготовленной из газеты пробкой, и легендарный кусочек сала. У меня была закуска, которую я тотчас и предоставил, но он аргументировал свой кусочек тем, что тот будет мне «як знахідка», и я бережно положил его в холодильник. У меня была недоконченная бутылка неплохого вина, и я не видел оснований ее не допить. Сосед хранил верность самогону. Мы расположились и стали отдыхать.
Однако общение наше протекало как-то сбивчиво и вяло. Наверняка Булька начал свою бутылку непосредственно перед визитом ко мне, потому что был излишне раскрепощен и даже развязен. Выпитые же им еще две-три рюмки