Лишь одно, кроме смерти

стали производить с ним вконец странные перемены, так что он даже начал игнорировать меня как собеседника.
Его речь была несвязна, изобиловала недомолвками, заминками и длительными паузами, так что казалось, что он закончил свою смутную мысль и ничего больше не хочет добавить, – но он вдруг продолжал, только уже совсем на другую тему. Кроме того, он почти не воспринимал того, что говорилось ему.
По телевизору демонстрировался фильм про цыган, и Булька, обратив на это внимание, видимо, почувствовал в себе цыганскую кровь и общность с этим внешне веселым и беззаботным народом. Пошатываясь на стуле, он проявлял явную склонность к танцу и заправски подергивал усами, как человек вполне в своей стихие. Когда его воодушевление перешло через край, что выразилось в испускании замысловатых звуков, я не вытерпел и попытался остудить его пыл словами, которые уголовным кодексом могли бы быть истолкованы как нарушение равноправия граждан на межнациональной почве. Но Булька, не услышал, и моя пылкость пропала даром.
Когда же он, захотев мне налить, плеснул самогона в мой бокал с вином, это мне окончательно не понравилось и ускорило наше расставание.
Впрочем, куда мы могли друг от друга деться? Сама суть общежития, принципы, на которых оно устроено, роковым образом сближали нас и переплетали наши судьбы, какими бы ни были наши вкусы, характеры и культурный уровень.
Между нами могла бы быть идиллия, но ей препятствовало обнаружившееся свойство моего соседа. Наше общение затрудняло то, что спиртное, которому сосед явно благоволил, производило в нем такого рода изменения, что он превращался в совсем другое существо. Безобидный и робкий Булька становился дерзким, путал день с ночью, всячески вольнодумствовал и оригинальничал.
Здесь, кстати, пора выйти на сцену его приемнику.
Кроме упомянутых уже достоинств, Булька был еще и меломан. А нас ведь разделяла лишь тонкая перегородка. Она была слабой преградой для звуков и не мешала мне быть в курсе текущих дел соседа и его здоровья. По переменам тембра и диапазона его храпа я заключал, хороший ему снится сон или так себе. Я улавливал нюансы работы соседского желудка.
На указанной перегородке помещалась дверь в Булькины покои. Весьма часто ей приходилось содрогаться от стука его корешей, среди ночи хотевших кто соли, кто сахара, а кто просто душевного участия. И я, будучи ближайшим соседом Бульки, не мог оставаться в стороне от этих проблем. Естественно, я не мог не изучить и музыкальных привязанностей моего соседа.
После описанного застолья с Булькой я, как это и напрашивалось, отправился спать. Улегшись и поворочавшись, я стал погружаться в приятную бессознательность, как вдруг...
Ох уж это «вдруг». Как часто оно встречается в романах и повестях, невзирая на внутренние протесты и содрогания читателей и нежелание даже самих авторов, и как непоправимо разрушает безмятежное течение событий. Не минуло оно и моей повести.
Громоподобный шум в один миг вырвал меня из забытья. Я подхватился, будто меня окатили холодной водой. Сперва мне почудилось, что настал, наконец, Страшный Суд, в отношении которого было так много анонсов, но по здравому рассуждению я сообразил, что природа потрясших меня звуков земная.
Я козачка твоя, я дружина твоя,
пане полковнику мій синьоокий!!! –
вторгалось со стороны Бульки.
Соскочив с кровати и по-армейски натянув штаны, я через секунды стоял у Булькиного апартамента.
Дверь оказалась незапертой. Я вошел и застал следующую картину: Булька стоит возле стола с орущим радиоприемником в коричневой зимней куртке (было лето) и делает меланхоличные телодвижения с претензией на танец. Больше в комнате никого не было. Старый будильник на столе показывал второй час ночи.
Я приблизился и дал о себе знать, хлопнув Бульку по плечу, выключил звук.
Сосед посмотрел на меня изумленно, словно я был инопланетянин.
– Сколько времени, а? – спросил я. Но вопрос этот на него никак не подействовал.
Тогда я отказался от загадок и с темпераментом, который обычно навещает человека, даже не эмоционального, если его вытащить из глубокого сна без какой-либо его просьбы, объяснил Бульке суть моей претензии.
– Ага, ага, хорошо, – послышалось среди прочего его бормотания.
Я поверил в его искренность, вернулся к себе и, сняв штаны, стал укладываться. Но не успел я как следует закрыть глаза, как ко мне снова вторглась добрая украинская песня. Я опять повторил свои прежние действия и очутился перед Булькой.
На этот раз тот сидел перед приемником. Одна его рука подпирала голову. На лице была полная мобилизация всех умственных ресурсов. Он занимался чрезвычайно увлекательным для него, как было видно, делом: медленно опускал регулятор громкости приемника до нижнего предела, а затем снова возвращал его на максимум. Спать он еще явно не планировал.
– Что это ты делаешь? – спросил я.
– Роблю тихіше, – честно ответил он. Его усатое лицо выражало полнейшую благонадежность.
– Ах ты мудак, меломан хренов! А ну-ка быстро ложись спать!
При таком  обращении на его физиономии появилось уже неудовольствие, поскольку мои требования, видимо, показались ему необоснованными. Он все же склонялся к тому, чтобы попотчевать себя музыкой, и снова включил звук. Я выключил его и лишний раз напомнил, что на дворе ночь. Но это Бульке ни о чем не сообщило.
– Э-э-э, – произнес он и потянулся к «ВЭФу».
К нам в очередной раз вылетела энергичная песня. Я, в свою очередь, надавив на регулятор сверху вниз, спрятал ее в клетку приемника. Булька сказал «гм» и скорчил гримасу, способную означать только крайнее огорчение. Что-то бормоча, он показал намерение настоять на своем.
Тогда я, не видя других аргументов, толкнул его, так что он брыкнулся на кровать, и еще подкрепил такое влияние определенными критическими высказываниями. Все вместе Булька наконец оценил и после некоторых колебаний решил смириться.
Так началась эта эпопея, в которой, кроме нас с Булькой, участвовал безобидный на первый взгляд радиоприемник «ВЭФ».

Напивался Булька чрезвычайно стремительно и непредсказуемо. Вернее, то, что он напьется, можно было всякое время предполагать почти безошибочно, а вот сам этот момент был тайной. Бывало, он почтительно здоровался при встрече, внушая к себе полное доверие, а затем, спустя какие-то немногочисленные минуты, смотришь: боже, что это? Он бредет уже, с трудом руководя нижними конечностями, привлекая себе в помощники стену... И это был уже не скромнейший Булька, а претендент на звание первого дебошира этажа.
В таком случае мысли о покое можно было отложить. Ночью, услышав пение от соседа, я больше не фантазировал насчет Страшного Суда, но с привычкой солдата, привыкшего регулярно подниматься по тревоге, одевался и мчался туда. Первым делом я требовал прекратить шум. Причем, как идеалист, я настаивал на полной тишине.
К моим требованиям Булька относился критически. Тогда как поутру он находил их совершенно законными, ночью они казались ему ущемлением его прав и свобод как человека и гражданина.
Вообще наши ночные дискуссии иной раз производили впечатление, что это не я Бульку, а Булька старается как-то урезонить меня и для этого апеллирует к моей рассудительности. К примеру, в одно из первых ночных рандеву он встретил меня вопросом «Шо ты имеешь против «ВЭФа»?», чем весьма озадачил.
Первое время я был склонен вступать с Булькой в дебаты, ибо преувеличивал силу слов и, к тому же, не избежал демократических веяний. Я произносил внушительные проповеди, способные, казалось, усовестить и крокодила, но увидев, что мое ораторское искусство не ценится, стал прибегать к более радикальным приемам и стимулировать соседское благоразумие путем физического воздействия. Да, я бил этого добрейшего человека, и иногда даже ногами.
Со временем мы вполне приладились друг к другу и действовали уже, как два выучившие свои роли сообщника. Наши свидания проходили по образовавшемуся алгоритму. В состоянии невменяемости Булька становился самоотверженным меломаном, и его влекло к приемнику. Тотчас же и меня тянуло туда, но с противоположной целью. Во всем этом был какой-то фатум.
Обыкновенно при моем появлении он любил выставить условие: «Бий, тільки не по голові». С учетом его пожелания я наносил основательный удар – и начиналось. Бывало, он сейчас же с грохотом падал и оставался лежать. А иногда он употреблял сильные эффекты, поскольку в нем явно дремал актер. Например, падая, он хватался за вешалку, похожую на стойку для микрофона, и она летела вместе с ним. Или он сперва ударялся о стену и уж затем, раскинув руки и ноги, сползал на пол. Таких сцен достаточно в индийских фильмах.
Я пытался поднять его с намерением переправить в постель. Он лихорадочно цеплялся за мою одежду, будто подозревал, что его хотят уволочь в ад. «Отпусти!» – кричал я. Но бесполезно. Только посредством увесистого удара, а то и их серии мне удавалось освободиться от цепляний и доставить Бульку к месту отдыха.
Но там ему никак не лежалось. Как только я бросал его на кровать, он тут же поднимался, изображая эдакого Ваньку-Встаньку, народного героя. Может, ему и казалось, что он герой, уполномоченный, несмотря ни на что, провернуть свое геройское дело. Это можно было заключить по его бесстрашному виду человека, презревшего опасности и отчаянно кричащего «Бый! Бый!» в лицо своему врагу, то есть мне.
А бывало, на него находил необыкновенный артистизм. И тогда он блистал: бывал весьма игрив, его глаза, обычно довольно невыразительные, пылали страстью не хуже, чем у известных актеров.
Однажды, когда я явился на расправу, этот проказник встретил меня нетрадиционно. Вместо того чтобы поставить условие «Бий, тільки не по голові», или спросить «Шо случилось?», он довольно громко скомандовал:
– Молчать!
И тотчас же робко, как бы желая угодить, ответил:
– Молчу.
То есть на моих глазах в театре одного актера разыгрывалась сценка с участием двух действующих лиц – лица требующего, в котором угадывался я, и провинившегося (Бульки-меломана).
Лицо требующее, видимо, не вполне осталось довольно покладистостью виновного, потому что снова крикнуло, еще прибавив строгости:
– Молчать!
Лицо провинившееся, прибавив смирения, немедля ответило:
– Молчу.
Но тот снова за свое, еще громче:
– Молчать!!!
Наконец такое обращение провинившегося уже задело, и он со встречным вызовом крикнул:
– Молчу!
Затем этот Смоктуновский, скорчив гримасу, принялся бубнить такую ахинею, что я, не выдержав, ушел.
А Булькина склонность к вдумчивости?
Когда одна из наших ночных баталий особенно затянулась и сильно меня утомила, я самым категорическим тоном приказал ему отправляться ко сну, пригрозив даже его прикончить.
Булька к этому моменту впал в апатию. Он сидел на кровати, повесив голову.
– Ну?! – не унимался я, повиснув над ним. – Ты меня понял или нет?! Говори, что ты сейчас будешь делать?! Ну, отвечай!..
Я во что бы то ни стало решил добиться определенности.
– Я к кому обращаюсь?! Чего молчишь, скотина?!
Наконец Булька поднял на меня опечаленные, усталые очи свои, как бы недоумевая, что могут же быть на свете такие назойливые люди. Вдруг лицо его наполнилось решимостью.
–