Лишь одно, кроме смерти

Думать! – заявил он.
Но даже и герои устают. Булька иллюстрировал это, замирая, наконец, на кровати. Я же мог вернуться к себе и попытаться уснуть.
Но где была гарантия, что герой не очнется и не возвратится к своей миссии? Где была гарантия, что Булькины кореша, чей закон жизни был броуновское движение, не захотят хлеба или хотя бы общения и не начнут барабанить в соседскую дверь?.. Да и, когда мне все же удавалось забыться, что это был за сон? После таких эксцессов мне могла присниться разве что огромная казачка с усами, как у Бульки, требующая незамедлительно подать ей пана полковника.

Наутро после описываемых сцен Булька обычно бывал не в духе: кряхтел, шаркал сильнее обычного и вообще выглядел весьма болезненно и не геройски. Но уже напоминал приятного и милого сердцу Бульку.
И что за идилличный это был человек, когда ему случалось не быть пьяным! Это был поистине ангел. Он никого не беспокоил и проявлял крайнюю услужливость, всегда готовый «найти» или «збігать». И немыслимым казалось обижать его. Надо было видеть, как мирно он копошится за ручной стиркой или нехитрой стряпней. Ни за что бы ни поверилось, что это тот же самый человек, который доводит до нервных срывов свого соседа и держит в напряжении добрую половину этажа. Варил ли он себе что-то в желтой закопченной кастрюльке, читал ли что-нибудь из литературы, уединившись, – это был одинаково ангел.
Как-то, захотев человеческого общества и не найдя близ себя никого, кроме Бульки, который оказался трезвехонек, я организовал чаепитие в его берлоге. Я принес свои приборы и заварку, но он сказал, что это вздор и что у него все есть. Я, однако, настоял на своем.
Мы мирно и благоразумно беседовали, как старые добрые приятели. Булька извлек откуда-то тетрадь с геометрическими задачками, которыми он, как оказалось, любил на досуге потешить свой ум. Как гостеприимный хозяин, он развлекал меня, показывая некий треугольник с проведенными внутри него линиями. Тыкая закопченным пальцем в какую-то его точку, он восклицал: «Це ж парадокс!»
Потом он с гордостью показал мне записку своей дочери с выведенными детской рукой каракулями «Папа, я тебя л…». Я хотел было его пожурить: дескать, что ж ты, Булька… безрассудный ты человек. Но он не был предрасположен к нравоучениям, и потому мы расстались в тот вечер без них.

Зранку до ночі
Бачу твої очі, –
такой припев имела самая любимая Булькой на ту пору песня. Казалось, она трогает самые секретные Булькины струны. Слушая ее, сосед, и без того непредсказуемый, мог совершенно упасть в транс, и единичная мужская слеза готова была выкатиться из его глаза... Целые делегации могли в этот момент приходить к нему и умолять о тишине, но он не слышал бы никого, поглощенный в свои думы. И нельзя было не расчувствоваться при виде столь сильного влияния искусства.
Я испытывал острое желание разбить ненавистный «ВЭФ» о стену, но хозяйская жилка не давала мне сделать этого: все же вещь. Со временем я изобрел изумительно простой и эффективный способ борьбы с издаваемой моим врагом громкой музыкой – выдергивал из него шнур питания и бросал под стол. Найти его и восстановить нарушение Булька мог только проспавшись.
Однако, это было только полпобеды. В отсутствии музыки этот непоседа завел себе моду делать в состоянии невменяемости моцион – прогуливаться по комнате, а то и выбираться за ее границы, в блок, коридор. Если дело происходило в комнате, он, случалось, опрокидывал попадавшуюся на его пути мебель или опрокидывался лично. Иногда с его территории доносились характерные звуки, которые обыкновенно бывают при ударении головы о стену.
При виде его усилий можно было подумать, что он затеял состязание с Икаром, намереваясь, вознесшись на небо вовсе без крыльев, воспарить над нашим общежитием и отправиться в синюю даль. К огромному моему сожалению, ему этого не удавалось.
Или однажды он горделиво ходил по блоку, заявляя:
– Я принц! Кто против принца?!
Нашел дураков! Разумеется, ни одной головы не показалось из дверных проемов. Заскучав, этот вельможа принес  кухонный нож  и стал бросать его в дверь другого нашего соседа, Артура. Но здесь уже вышел хозяин и немногочисленными, но проникновенными словами убедил Бульку убраться.

Эта борьба меня совершенно издергала.  Я становился подозрителен и предполагал, что Булька замышляет дебош, даже когда у того и мыслей таких не было или в общежитии не было его самого (он иногда навещал жившую в селе мать).
Подходя к общежитию в темную пору с его тыльной стороны и едва обретя возможность дотягиваться взглядом до наших с Булькой окон, я тотчас интересовался: горит ли у соседа свет? Никакой не было разницы: свет мог гореть, освещая как пьяного, так и трезвого Бульку; или света могло не быть, а сосед был поблизости, готовый к безобразиям. Однако я искал зацепки тешить себя надеждой и мечтать, что вот сегодня мне достанется спокойная ночь. Это были жалкие, смехотворные зацепки, но и они грели мою исстрадавшуюся душу.
Я высчитывал цикличность Булькиных запоев и, к примеру, находил, что, поскольку он из запоя только-только вышел и два дня, как прилежный труженик, ходит на работу, то и в этот день может быть по инерции трезв. Такие соображения были замками на песке, но я их строил самим серьезным образом.
А случалось и такое, что я, опередив Бульку, сам напивался. Тогда ситуация в корне менялась: уже мне было все равно, какие там планы у моего соседа. Один раз в таком состоянии я даже разбудил его громким стуком и стал требовать ответа на вопрос «Почему тот светофор зеленый?» Это был сложный философский вопрос, и неудивительно, что он привел заспанного Бульку в замешательство. Только другой наш сосед, Артур, придя и сказав, что Булька нормальный пацан, меня угомонил. Предпосылкой же к указанному эксцессу послужило следующее.
Накануне я помог Игорю, еще одному счастливому обитателю восьмого этажа, жившему в его конце, который приехал с семьей из села, поднять наверх два мешка картошки. Лифт тогда как раз не работал. У меня были на тот момент желание пригодиться и потребность в общении, а у Игоря – ревматизм. После мы поужинали. Бутылки водки, как водится, оказалось мало. Мы пошли и купили еще – якобы греческий коньяк. Вот этот-то «коньяк» и виноват в том, что я разбудил Бульку, хотя его сон был для меня священен, а также в том, что я бесславно закончил приятный поначалу вечер и уснул в туалете. Игорь доставил меня в мою комнату, но в постели мне стало нехорошо. Таня, жена Игоря, добрая женщина, пыталась меня спасти активированным углем, но было поздно: меня стошнило. Следующим вечером после дежурства, у меня не было проблем с досугом: я стирал мое постельное белье. При таких обстоятельствах до Бульки ли мне было, даже если б он привел к себе целый духовой оркестр?
Но вышеуказанным способом проблема Бульки решалась нечасто. И кстати пришло избавление от его пьяных упражнений, а то и я стал бы, как Булька, принцем. Не иначе как каким-то наитием свыше мой сосед уловил преимущества благоразумия. Все реже и реже стали слышаться зазывные звуки из его берлоги, а затем и вовсе перестали они меня приглашать. Теперь только в дневное время Булька решался понежиться при повышенной громкости, но, учуяв меня, торопился сделать тише или вовсе выключить приемник, хоть я его об этом и не просил.
Уже в ту благодатную пору я как-то столкнулся с ним у наших дверей. Он выглядел осунувшимся и постаревшим. Мы поздоровались.
– Ти не бачив мого прийомніка? – спросил он.
– Нет, где ж я мог его видеть?.. А что случилось?
– Та вкрали, мабуть, украли прийомнік, – сказал он упавшим голосом.
Вот так и сбываются мечты – буднично и несвоевременно. Раньше бы я при таком известии, может, даже подпрыгнул бы от радости – теперь же было не то. Мне было жалко несчастного Бульку, чье право частной собственности, гарантированное законодательством, было нарушено.
– Да как же это?..
– Та напився, п’яний був...
И он обреченно, как на казнь, поплелся в свою конуру. Какое одиночество подкарауливало его там, чтобы схватить ледяною рукой своей за бедное сердце? Какая тоска рассчитывала обрушиться на него? Какие призраки только и ждали, чтобы, увидев его очевидное ослабление, в отсутствие его верного друга – радиоприемника «ВЭФ» – заходиться в дьявольском хороводе?..
Но спустя дни я снова услышал бойкое пение от Бульки. Я был рад за него. Может быть, кража оказалась недоразумением и его друг только временно вышел из владения, а может, он нашел себе нового друга, спутника глубоких ночных раздумий, – этого я уже не выяснял.

Кореша

Хоть Булька волею мудрой Фелисии Дмитриевны и переселился поближе к благотворному воздействию обитателей восьмого этажа, друзья с девятого не оставили его без внимания и попечения. Они все время являлись к нему с какой-нибудь нуждой. Причем нужда возникала у них большей частью к ночи, и они угрюмо и методично стучали, добиваясь Булькиной аудиенции.
Впрочем, Булька мало чем мог пригодиться. Поспешно пропив зарплату, он сам, бывало, днями питался исключительно святым духом. И надо сказать, он стоически переносил такие времена, будто вооруженный философским пониманием неизбежности страданий как расплаты за былое блаженство. Кореша редко могли найти у него искомые материальные ценности, зато доброе слово и участливый взгляд для них всегда были наготове.
Значительное оживление в отношения Бульки с корешами вносила Булькина зарплата. В счастливый день ее получения и вплоть до ее исчезновения кореша особенно любили Булькино общество, и между двумя дружественными этажами налаживалась активная циркуляция.
Часто Булька по своей инициативе, чтобы хоть как-то развеять докучающую тоску, устремлялся к ним с визитом. Ко всему надо прибавить, что он ведь был еще и шахматист, – вот там и была ему практика. Но случались и иного рода занятия, вследствие которых мой сосед возвращался к себе хоть и своим ходом, но несколько тяжело, медленно, придерживая рукою стену и никого не узнавая. А то кореша, взяв его с двух сторон, доставляли в родные пенаты и заботливо укладывали в люлю.
Сами же кореша имели род занятий неопределенный. Представлялось непонятным, чем они кормятся и, главное, поятся. Об их увлечениях, как и вообще о мировоззрении, судить было трудно, разве что, не боясь ошибиться, можно было заключить, что все они склонны к вредным привычкам. Жили они внешне беззаботно, хотя и их, конечно, не обходили свойственные людям проблемы: скромное материальное положение, недостаток счастья в личной жизни и т. п. Нигде Булька не чувствовал себя так в своей тарелке, как в их теплой компании, когда заинтересованно велся солидный разговор, в котором всякий мог принять посильное участие. Бывало, еще заводилась музыка и тогда веселье начинало переливаться через край. И если в компании на тот момент имелись барышни, то и Булька как галантный кавалер с достоинством вступал в танец, лихо водя усами... Словом, было то, что называется отдыхом души.

В одну из ночей периода наших с Булькой баталий меня поднял сильный шум. Слышался Булькин говор, к нему присоединялся еще чей-то, и оба голоса усердно помогали Алле Пугачевой исполнять песню про