ЦИКЛ 2

навещаю изредка, - ну да что это, так, себе только соль на раны… Сейчас вот к ним еду. Ага. Уж как его бабушка-покойница любила…
  А так – один остался. Конечно, не идиот я, понимаю, - сами родители мои померли… Но отчего-то… порою… скребут-таки кошки на душе. И удавиться хочется…
    На глазах у мужика выступили слёзы, и он, словно не замечая наших зашибленных взглядов, отвернулся к окну и принялся сосредоточенно глядеть в поля, мелькнувшие позади.


   
                                                          ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ
                                        ( Признание в любви )

  Осень… Всегда очень её жду – и люблю за то бесконечно…
  Приход её тих и светел – а печаль так кругом и носится в воздухе -вместе с оборванной паутиною.
  Я люблю свежий ветер с севера, у реки, утренний предрассветный туман заволокою, долгие - кто сказал, - скучные? – моросящие дожди в балочках и оврагах. Люблю красные листья в городе – охапками прямо в лужах. Лужи чистые и холодные; в них – гуляют облака…
  Осень – вверху, и осень – внизу. Осень – везде. Только осень чувствуется повсюду – и в воздухе, и на воде.
  Особенно унылы скошенные полосы полей и тропы в лесу. Птицы тянут с небес нестройную песню. По озёрам колышутся рыжие листья. Густо пахнет мёдом и дымом. Это – костры… много, много костров жгут люди.
  Забота, рачительность на серьёзных лицах… Сады стоят голые, пустынные. В ноябре в них умирают последние хризантемы. Их запах помнится до самых холодов.
  А там – зима… Скучно. Зябко. Идёт снег…
  И только, когда бредёшь праздно перелеском, вдруг ненароком зацепишь кочку, а под снегом – до чего же духовитые листья…


                                                          «ВСТАВАЙ И ИДИ!»
                                                              (Быль)

  Как-то раз далеко за полночь, уже на исходе октября, мы возвращались  с приятелем с гулянки и набрели на пьяного в куче листьев. Он там возился, пытаясь встать. Ничего не выходило. Я хотел было  пройти мимо, как вдруг приятель мой попридержал меня за руку.
  - Давай ему поможем, - попросил он. – Доведём домой.
  - Да ну его на фиг! – отмахнулся я и добавил с неприязнью в голосе: -
  Всех алкашей на себе не перетащишь…
  Однако друг мой оказался настойчивее.
  - И всё-таки, - мягко повторил он. – Нельзя его так оставить. Ночью примораживает уже, вдруг застудится? А то и вовсе Богу душу отдаст, видишь, как легко одет?
  На мужике, по правде говоря, были только летние брюки, с разорванным швом, да  кургузый пиджачина, явно, с чужого плеча.
    В конце концов я сдался: не из жалости , а больше из сочувствия к другу. Нам удалось допытаться адрес у алкаша, - это, к счастью, оказалось поблизости, - и мы, подхватив его под руки, препроводили мужика домой, отперли его ключом двери и уложили – приятель даже стащил с него ботинки, - на обшарпанную, с виду, холостяцкую кушетку. И – ушли.
  А по дороге приятель мне рассказал вот что.
  - Этой весной, ты знаешь, у меня умер старший брат от туберкулёза.
  Всего тридцати пяти лет от роду. Я тогда с семьёй жил на Дальнем Востоке, и вот, значит, телеграмма: «Сынок, срочно приезжай, Коля совсем плох» - это мать прислала, - ну я бросил всё, на самолёт, и к вечеру того же дня был дома. Мать, сидя у изголовья брата вторую ночь бессменно – плакала. Увидав меня, он тотчас попросил её тихим голосом выйти – и она вышла. Он поманил меня пальцем. Я подошёл к его кровати и сел напротив, в кресло.
  Он лежал, весь в жару уже третьи сутки, и со лба скатывался всё время крупный пот. Чёлка на лбу слиплась, но сам он улыбался.
  - Примета есть такая,брательник… А если нет, так будет, - сказал он мне, и в его глазах на миг сверкнула беспощадность…
  - Какая примета, Коля, что ты говоришь?
  - Я вот умру, - медленно выговорил он, - тогда и узнаю наконец, дошёл ли он – или нет?
  Я подумал, брат бредит.
  - Да нет, - успокоил он меня, будто прочитав мои мысли и снова улыбнулся. - Просто ты  не знаешь… Вот послушай… Лет пять тому назад чёрт меня дёрнул на кладбище пойти. Зимою, отца отчего-то сильно захотелось проведать, Ну, просто невмоготу… А погода стояла жуткая: туда шёл, ещё куда ни шло, крутило только изредка, да позёмку ветром гнало по Николаевской дороге. А как за город выбрался, в самую степь, вот тут и увидел, что ветер в степи гораздо сильнее, чем я думал. Но я уже настроился – и пошёл. Там, на скамейке у могилы привычно поговорил с отцом – про своё житьё-бытьё, а вижу – погода и дале портится. Ну, я назад. Тут вот и встретился мне он… на дороге в степи.
  Вижу, - где-то уж полпути я протопал назад – что-то чёрное виднеется вдалеке на снегу. Подошёл поближе – мужик в сугробе лежит. Его уже и снегом заметать стало.
  - Эй, мужик, ты чего? – испугался я. – А ну-ка давай вставай! – растолкал я его.
  Но не тут – то было. Он спал. Он и во сне отмахивался от меня руками, как от назойливой мухи. Когда я наконец его добудился и насилу поставил на ноги, мужик мигнул раз-другой, потом открыл глаза совсем.
  - Дойдёшь? – спросил я.
  - Д-дойду, - пробормотал он.
  - Тут уже близко, - сказал я каким-то неестественно гадким голосом и указал рукою на трассу, за которой начинался посёлок – Иди. И не падай, - добавил я и почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.
  Дороги уже почти не было видно. По всему полю курило, разыгравшаяся пурга трепала по кочкам былки, бурьян, рвала всё в клочья.  С одного боку поля была межа, и дорога бежала по-над межою, только чуть на возвышении.
  Мужик побрёл, пошатываясь, затем остановился, как бы вспомнив.
  - Ну да… дойду… - только и махнул он рукою.
  Тут такой порыв ветра ударил, что едва не сбил меня с ног. А мужик, завязши в сугробе и матерясь, стал валиться на бок. Я быстро к нему вернулся и заметил, что след мой уже занесло ветром.
  Мужик отряхивался, он с трудом поднялся с четверенек, но остался стоять на месте. «Ну ведь вот замёрзнет, собака, - подумал я. – Хорошо, выбрался в город, выпил, но так и меру знай… Тебе же назад шесть километров до дому топать!.. То-то народ бестолковый, что думают?»
  - Иди, мужик! Иди и не падай! Ты обязательно дойдёшь! Ты должен дойти!
  Он пробормотал что-то невнятное – что, было не разобрать. Я натянул ему поглубже ушанку и поставил его крепко на заметённую дорогу.
  - Иди! – приказал я, срываясь на крик от бессилия и злобы, и это вдруг подействовало. Он посмотрел на меня, будто стараясь запомнить моё лицо, и – пошёл.
  Я, набирая по колено в сапоги снег, выбрался из поля за межу и тоже, засыпаемый со всех сторон снегом, двинулся по дороге в другую сторону.
  На душе было муторно. Но вот вернуться назад и дотащить мужика до дому я так и не удосужился.
  Я прошёл немного, обернулся ему вослед. Кругом только степь белела. Мужика не видать было нигде.
  «Ну, навязался на мою голову, да что же это такое»… - вконец обозлился я и повернул назад отыскивать мужика в снегу. Пройдя метров двести, и уже начиная замерзать, я не сразу наткнулся на него. Он, скрючившись, распластался пообочь дороги, в густом сухостое репейника, - поэтому его мне и не было видно.
  - Вставай, мужик, вставай! – кричал я на него. – Вставай и иди!
  Я, уже весь мокрый от пота, снова втащил его на дорогу.
  - Ну, что тебе стоит, мужик?.. - взмолился я. - Ты только иди. А чтоб не падать – не останавливайся… Дома, в тепле, отдохнёшь… А тут пока – иди! Главное – не падать…
  Я вспомнил вдруг, как будучи пацаном, мы ходили драться стенка на стенку с «красными домами», и наш Козырь так же говорил: «Орлы, зарубите себе на носу, главное – не падать. Если сбили с ног – тут же вскакивайте, иначе – конец…»
  И так вот мужик шёл, шёл, всё удалялся дальше , силуэт его заносило снегом, а я всё ему кричал, помню, вдогонку – остервенело:
  - Держись, мужик! Давай, давай, иди! И главное - не падай!..
  - И вот, веришь ли, - говорил мне брат, с трудом поднимаясь с кровати на локте и чуть не плача, - он уже скрылся из виду совсем, ни зги не видать, только белым-бело по степи да снег густой всё застит, забивает мне рот, уши, горло, а я иду и всё кричу, зеленея от злости:
  - Не останавливайся, мужик! Иди - ты  дойдёшь!..
  Сказав это, брат бессильно рухнул в постель и надолго замолчал.          Прошло больше пяти минут. Силы покидали его. Наконец он произнёс, кротко и задумчиво:
  - А теперь, ты знаешь, брат, я о чём думаю?.. Вот скоро буду там  и сам узнаю, дошёл ли он тогда или – нет… Меня пять лет эта мысль              гложет… А ну как примёрз в степи… И всё из-за меня, без помощи … Как ему тогда в глаза посмотрю?.. Я, Коля, тебя, конечно, учить не собираюсь, сказал он мне тогда, но ты мотай на ус… Не откладывай, брат, добрые дела на потом, сразу помоги! Чтоб слезами душа не обливалась всю жизнь за лень и малодушие. Чтоб не кричать потом в ночи «Вставай и иди!»…
  Слёзы потекли у него по щекам; он всхлипнул и отвернулся к стене.
  - Ну вот мы с тобой, - довернулся приятель в мою сторону и пытливо заглянул мне в глаза, - отвели мужика домой, что, руки отвалились?.. Ну, ведь правда, скажи?
  Я не нашёлся, что ответить.



                                                      САМОЛЁТ НАД  РЕКОЙ
                                                            (Быль)
           
  Мама привела дочку на берег большой реки. Было ветрено. Они обе опустились на скамейку и стали чего-то ждать. Девочка не понимала: утро выдалось пасмурным, хмурым и, казалось, имело бы смысл в такую непогодь остаться дома, - в тепле и с клубничным мороженым, которое дожидалось её в холодильнике. Но мама настояла и как-то вкрадчиво, с доверием в голосе и улыбкою сообщила, что на реке их поджидает сюрприз.
  Так они сидели на деревянной скамейке и ждали. Мама то и дело посматривала в небо. Погода и вправду портилась.
  А девочка сначала никуда не смотрела. Потом нехотя скользнула взглядом по противоположному берегу и различила два покатых причала, уходящих бетоном прямо в воду. Там, на том берегу, как раз сейчас швартовался паром, перебравшийся за каких-нибудь пять минут с городской набережной на ту сторону. Сначала паром покинули автомобили, а затем с верхней палубы пассажиры сошли… Это показалось девочке скучно, неинтересно, и она стала смотреть на воду – вода была совсем близко. Потом она пружинисто соскочила со скамейки, и, не спрашиваясь разрешения, одна спустилась к воде. Села на марше каменной лестницы, еще ближе. До воды теперь можно было достать рукою.
  Вдруг, откуда-то со стороны солнца, до них донёсся ровный гул двигателя. В небе над рекой возник красивый белый самолёт и стал резко чертить крылом у самой набережной, снижаясь почти до воды. Через секунду- другую он ещё больше снизился, едва не чиркая гребешки волн, и, покачивая длинными крыльями, спланировал прямо на них с мамой, очень-очень низко.
  Пилот, что называется, «вышивал». Творил что-то невообразимое. Когда он на бреющем полёте проскочил у самой воды, - прямо у девочки перед глазами, - из-под фюзеляжа погнало высокую пенистую волну, и две лодки, что из-за сильного половодья оказались теперь метрах в десяти от берега, погромыхивая привинченными железными цепями на буйках тотчас же заболтало, и они разом принялись наскакивать друг на дружку острыми смоляными носами. Река вокруг на мгновение взыграла.
  «Это папа! – весело возбуждаясь закричала мама. – Смотри, он тебе машет крылом!…