берег дуновенный... Главы 11, 12. Эпилог
Геннадий Хлобустин
Глава одиннадцатая
Луч солнца, всё ещё горячий и острый, скрылся на миг за распростёртым крылом императорского орла, поиграл в бронзовых перьях. Бабье лето, третье, если верить земледельческому календарю, - таяло и ложилось теплом на газоны, каменные плиты и саму колонну. Чуть поодаль от нас самозабвенно работал фотограф – то подскакивал к нерасторопным ребятишкам, то корил молоденьких мам за излишне строгие лица. Малыши в один голос визжали и просились влезть в кургузый хромированный джип.
- Элегантная у вас колонна, - сказала задумчиво Таня и положила свою ладонь в перчатке на мою руку. – Я такой и не видела.
- Что, - спросил я, бодря себя голосом, - в Москве такой нет?
Она посмотрела на меня, вздохнула и кончиком пальца царапнула мне запястье.
- В Москве есть всё, - сказала насмешливо. - Просто мы с тобой туда не доехали.
- Ну да? И где же такая?
- Не знаю, - сдвинула плечами она. – Но где-нибудь обязательно есть… Обними меня.
Я опустил руку со спинки крашеной скамейки мягко ей под меховой воротник. Нащупал шею, провёл пальцем по горячему затылку, перебирая нижние завитки русых локон. Мне всегда нравилось гладить её шею кончиками пальцев, словно гребешком расчёсывать. Она мурлыкала от удовольствия, нескромно смеялась и спрашивала: «Откуда ты узнал, что у меня там эрогенная зона?» Но на этот раз Таня сказала, подумав:
- Не надо. У тебя руки холодные.
- Так я их и грею, - признался я. – В твоей тёплой гриве. - Полуденное солнце незаметно обогнуло правое орлиное крыло на колонне, и, слепя лучом, ударило прямо в глаза.
- А как этот парк называется? – сощурилась Таня, даже не шелохнувшись.
- Корпусный, - сказал я, убирая руку. – Но это народная этимология. А официально… ну, разумеется, Октябрьский.
- У вас странный город, - засмеялась она и прижалась ко мне уже всем телом; а я снова ритмично, плохо слушая её, загребал всей пятернёй её волосы на затылке. Они заструились, прядями между пальцев. Таня повернула голову и погладила перчаткой меня по щеке. – Мы сколько уже бродим, с самого утра – и никаких тебе памятников про революцию, женщин с серпом. Как будто её тут и не было…
«Лучше бы не было», - подумал я, но промолчал. Я обнял её за шею, и кисть руки соскользнула под бежевый шарфик.
- Не надо туда, - капризно попросила Таня. – Хватит, ты меня ночью тискал. – Она от всей души рассмеялась, и видно, вспомнив что-то давнишнее, добавила: - Ведёшь себя… кое-как.
Я кашлянул и убрал руку, едва ощутив упругую мякоть её груди. Я сказал:
- Я ночью смотрел на тебя. Когда ты спала.
- Да ладно… – сказала она серьёзно. – Не верю. Хотя и трогательно.
- Сейчас ведь полнолуние, а я в полнолуние плохо сплю.
- Это я помню. Когда я была рядом с тобой, ты всегда плохо спал.
- Луна как раз светила в это окно, где спальня, дорожкой дымилась и добегала прямо до твоего лица, - я смутился, - а иногда и до самых плеч.
Таня крепко сомкнула губы и несколько раз небрежно постучала себя по колену.
- Хорошо Витя оставил тебе ключи от своей квартиры. Милый такой парень. И ушёл быстро… - Она подумала и добавила грустно: - А то бы пришлось идти к тебе в общежитие… опять эти общежития… - Таня нахмурилась и отвернулась, посмотрела на колонну.
- Нас бы вдвоём туда не пустили. Тут всё, как и там... Но я ещё в сентябре у завхоза за две пол-литры запасной ключ выцыганил. От чёрного хода.
- Да? – удивилась девушка искренне. – И что, уже водишь?
- Кого? – не понял я.
- Ну, таких дурочек, как я… Или таких тут нет, в этом красивом городе? Тут, наверное, все умные.
- Не пори чушь, - сказал я и втиснул с силой свою ладонь в её холодную перчатку. Она до боли сжала мне пальцы.
- Отвечай, когда спрашивают. Есть или нет?
- Перестань, - попросил я. – Ты об этом и вчера уже спрашивала.
- Но ты так и не ответил?
- Я просто вижу, какого ответа ты ждёшь.
- Да не в ответе дело! – сорвалась вдруг она.
- Ты в Москве сфантазировала типичную убогую сцену: он уехал в другой город, у него теперь другая жизнь и другая женщина… И приехала, чтобы самой убедиться в этом… проверить. Так? Даже больше скажу: ты настаиваешь, чтобы я подтвердил твои догадки.
- Лучше опровергнуть, - уже спокойнее посоветовала она.
- Нет никакой другой женщины! – сказал я, и молодая мама, что катила коляску с ребёнком по аллее, обернулась. – У меня голова кругом идёт от этой преподавательской жизни, ничего не успеваю, а ты – «женщина»… Я что, сюда, за этим приехал? – спросил я её, повышая голос, и тут же понял, что спросил опрометчиво: двусмысленностью риторического вопроса Таня тут же воспользовалась.
- А зачем было тогда сюда ехать? – спросила она, отвернувшись и глядя куда-то в сторону Орла.
- Ну, где-то же надо было работать, - начал я неуверенным тоном, спиной чувствуя, как я тут уязвим.
- И ближе иностранцы русскому языку нигде не учатся? Да?
Я кашлянул в кулак и вытер лоб.
- У тебя же свободный диплом был, - сказала она, снова поворачивая голову. – Ты бы мог выбрать институт – любой, где угодно, по всему Союзу… Но нет, его почему-то занесло Бог знает куда…
- От Москвы, - перебил я.
- От Москвы, - добавила она, тревожно мигая.
- Тысяча километров всего… для бешеной собаки это не крюк… Не остров Сахалин, не Туркмения.
- Не хватало. Тебя ведь оставляли в Москве, кандидатскую писать, это разве плохо? Не всех же, видно, и оставляли?
- Не всех, - спокойно признался я. – Жил бы ещё два года в общежитии.
- Так ты и сейчас в общежитии! – закричала вдруг она и встала. – Но там был уже как дома, свой! А тут – чужой, сам стал, как иностранец, я же вижу!
Она замолчала, села, снова встала, видно, что-то обдумывая, а потом произнесла язвительно:
- Ты тут выглядишь, как белая ворона среди них. Как интурист с записной книжечкой. Даже внешне. Французская куртка, которую тебе Имад из Ливана привёз… эта лимонная шведка с эпатажным логотипом «New York Times»… тоже, помнится мне, из Америки. - Она презрительно фыркнула: - Тут так и не ходят. Ты – чужой среди них… в этом, - не спорю, - красивом городе. И теперь ты рассказываешь мне, как заправский экскурсовод на жалованье: «В этой хате Котляревский писал «Энеиду», это вот у нас Белая беседка»… Какое там – у нас, оглянись вокруг и пойми!
- У нас, это, по-твоему, обязательно в Москве?
- Да! – выпалила Таня без запинки. – И только в Москве! Исключительно в Москве! – Она села. - Это вот точно – у нас. А приезжать в чужой город, и через какие-нибудь три месяца считать его совершенно своим, родным, ну, извини, это какое-то ренегатство…
Я засмеялся.
- Ты скоро матом начнёшь ругаться!
- Будет надо – начну, - сказала она зло. – От тебя не убудет. - И добавила решительным тоном: - Кто тебе правду скажет, как не я?
Она машинально взбила лохмы волос и добавила:
- Он, видите ли, аргонавт… золотое руно поехал искать.
- Неудачный образ, - снова засмеялся я, уже не так весело.
- Ты… - побледнела она. – А Полтава твоя – удачный образ? Не замечаю особого веселья в глазах. – Видя, как она взвинчена, я смолк. Молчали мы долго.
- Я сильно устаю, - признался я. – И я, действительно, тут иногда себя чувствую белой вороной… Ты права. К Москве привыкаешь долго, после провинции. После Москвы к провинции – тем более.
Таня заметно оживилась, глаза заблестели.
- Ну, вот… Хоть одно признание моей правоты. За весь день. Ладно, - великодушно позволила Таня. – Как там у тебя в институте, расскажи, почему устаёшь? Тебя же там не мешки заставляют носить?
- Носил и мешки, - уныло, но радостно оттого, что сменили тему, признался я. – Я ведь приехал считай на пустое место.
- Не поняла.
- Приехал я сюда из дому восьмого августа, - начал я «маленькую печальную повесть». – Естественно, все в отпусках, а студенты уже начали прибывать. Ремонт в общежитии только закончили, ещё свежей краской полы воняли, а плинтусы даже толком не высохли. Провёл завхоз – парень дошлый с третьего курса агрофака – по этажу, где комнаты под общежитие готовили, показал, сказал: «Выбирай любую». – «А ты что посоветуешь? – удивился я, - они же одинаковые?» – «Угловую бери, - не задумываясь ответил завхоз. – Там шума меньше». Мы вошли – чисто, просторно, - как для одного. И – пусто. Полы дощатые, рдяные, олифы запах никак не выветрится. Я спрашиваю его: «Так а где… мебеля?». Не бзди, говорит. Пошукаем. Ну, и пошукали…
Таня слушала, долго молчала, а потом рассмеялась.
- Ну, не на улице же?
- Нет, - засмеялся и я. – Времена сейчас тяжёлые, на улицу даже довоенные «углы» никто не выбрасывает… Я же говорю: завхоз проныра редкий. А мы сразу подружились. То, что по списку положено, мне выдали и так: диван-кровать, письменный стол, платяной шкаф.
- Без петель? – с ехидцей вопросила великолепная Таня.
- Почему? – не понял я. – Почти новый, из деканата. Туда как раз летом мебель привезли, ещё под плёнкой стояла, не разобранная.
Она поправила без конца падавшую прядь волос и вздохнула.
- И всё? Нехитрый спартанский быт?
Я убрал руку со спинки скамейки, и, развалясь вальяжно, - а мы всё ещё сидели одни, - стал живо припоминать мои первые дни в этом зелёном, как сад, восхитительном городе. Приехал – и было попервах на душе муторно. Я быстро понял: студенческая жизнь заканчивается не дипломом. Она кончается первым рабочим днём. Как тогда остро, до боли осознаёшь: да, ты уже не тот! И вокруг тебя – не те. И будут тебя гнуть, ставить раком за малейшую оплошность. За твои слова невпопад, за ироничные шутки, даже за московскую пыль, которая ещё не совсем осыпалась с твоих заграничных шмоток. Так оно и было. И даже иногда – хуже. Какие-то кланы в коллективе, нечётко в сознании оформившиеся какие-то мутные «партии». И выбора нет: либо ты с этими дружишь, против декана, либо с теми, те тоже против чего-нибудь. А я с детства не люблю кодло. Я сам. Один… И как она угадала, удивился я, про «белую ворону»? Проницательной стала… уже, наверное, не моя девочка… Я таким им и казался - заносчивым московским снобом. Как же так, не могли уразуметь они, - такой блестящий голос на любом собрании и – ни с кем! И ничего ему не надо. Ни группы своей, ни очереди на квартиру, ни надбавок сверхурочных. Ни премиальных. Они были ошеломлены: как это? в наше время – и ни с кем! Невдомёк им всем было, что человека, которого в Москве менты лупили дубинками на несанкционированных митингах, да за портреты Горбачёва – эта мышиная возня вокруг деканского кресла - не проймёт. Все революции он давно прошёл. Активнее, здоровее, злее. Иначе…
Ну, не рассказывать же обо всём этом великолепной Тане – её ждёт приблизительно то же самое. И очень скоро.
- Ты почему молчишь? Обиделся?
- Странное дело, - усмехнулся я натянуто и поёрзал по скамейке. – Всё, что ты сейчас сказала – сущая правда. Приходится соглашаться. А что?
Она удивлённо посмотрела на меня.
- Ты меня пугаешь, - сказала, нахмурившись. – Ты это или не ты?
- Бытие мое, - изрёк я грустно и положил свою ладонь в её горячие пальцы. – Становлюсь терпимее.
- Укатали Сивку? – почему-то испугалась Таня. – Так быстро?
Я вздохнул и надолго замолчал.
- Так что всё-таки
