ведь ты такой…
- Какой? – ухватился я.
- Нерешительный. – И ниточка оборвалась.
- Я из Москвы просто бежал.
- Знаю. Я и дала тебе бежать. И что? Удалось?
- Как видишь.
- Вижу. Что не удалось. Ты и тут в растерянности. Я тебя не узнаю. Где же этот Ли Бо, от него осталась у тебя только старость. Усы, хотя такие же густые, колючие, и те успели уже порыжеть… Это от плохого табака, да?
Она засмеялась, неискренне.
- Не надо меня хоронить.
- Я и не думаю, ты что? – испугалась Таня. - Но надо же когда-то поговорить обо всём откровенно. Если в Москве не успели. То ты диплом писал, то защита, потом эти ваши пьянки после защиты, каждый день…
«Она меня ещё щадит», - усмехнулся я горько, - та же прежняя великолепная Таня. Замёрзшая московская девочка… Только та же ли? А я сам – ещё её?»
Поглядывая куда-то мимо неё, я вспомнил грустно нашу последнюю встречу. Три месяца назад, в Москве. Как она изменилась… По-моему, и морщинки этой между бровями не было. Или я не замечал? Я улыбнулся: как не заметишь – если целовались всё время в губы. Не в лоб.
Тогда она пришла тихая, растерянная. Пыталась сыграть в равнодушие, улыбнулась с порога и сказала со смехом:
- Вот. Принесла тебе арбуз.
Я сидел на полу, один в своей комнате общежития и перевязывал шпагатом тяжёлые коробки с книгами.
Таня в туго облегающих джинсах, в стильной котоновой сорочке навыпуск прошла по ковровой дорожке к окну и утвердила арбуз на липкой от вина столешнице.
До моего отъезда из Москвы оставалось два дня.
Она села с краю на диван и, зажав руки между коленями, глядя на меня, сказала:
- Я не понимаю, зачем ты туда едешь.
- Куда? – спросил я.
- В Полтаву… Ну, надоела тебе Москва, не любишь ты её, хорошо. Что, ближе нигде места не нашлось?
- Я ближе не искал.
- Далась тебе эта Полтава, - она с ненавистью посмотрела на коробки посредине комнаты. Помолчала.
- Собираешься? – спросила она резко, с вызовом.
- Да.
- К хохлушкам?
- Не начинай.
- Я и не начинаю. Что тут уже начинать… А они красивые?
- Всякие есть.
- И лучше меня – тоже есть?
- Не начинай, я же просил.
- А всё-таки? – голос её слегка дрожал.
Я, затягивая потуже узел, спросил:
- Ты меня проводишь?
Она посмотрела с удивлением.
- Нет уж, дорогой (дорогим она меня назвала первый раз в жизни). Нет уж, - повторила она. – Я не люблю долгие проводы. У тебя свои принципы, у меня – свои.
- Ладно, - сказал я. - Только не обижайся.
- Как не обижайся! – всплеснула она руками и встала. – Ну, как я могу на тебя не обижаться! Я уже не знаю, что и делать… неужели тебе не ясно?
Я закусил до боли нижнюю губу и пробормотал, едва слышно:
- Не ясно.
- А, ну тогда не о чём и говорить, - махнула рукой она, - если не ясно. – Взяла сумочку со столика и вышла из комнаты. Не обернулась даже…
В Полтаве два железнодорожных вокзала, её поезд отходил с Южного.
Я спросил, ведя её по перрону, с боязнью:
- Ты напишешь?
- Знаешь что, - сказала она, и губы у неё задрожали. – Ты уехал сюда, а я тебя жду. Как дура последняя жду – что ты передумаешь и вернёшься. Но я не железная. Летом я заканчиваю институт, у меня распределение… Мне нужна ясность. Сроку тебе, с ответом – до весны.
- Но я же должен три года отработать, по распределению, ты же знаешь.
- Ничего страшного. Ты сам говорил: нет выхода только из гроба. Слава Богу, ты живой и невредимый. Вот и ищи. Думай, ищи выход. Захочешь – найдёшь, а нет…
- А твои родители? – спросил я.
- А что мои родители? Ты им так в душу запал, что они теперь меня виноватой считают, что ты в этом захолустье теперь… Поженимся, будешь жить у нас, там места всем хватит.
На глазах у неё заблестели слёзы, лицо горело.
- Я не могу без тебя, - почти заплакала она и, ступая на подножку, добавила: - Какой же ты всё-таки… бесчувственный…
Поезд взглязнул буферами, тронулся, тронулся потихоньку - над самым ухом торжественно, оглушающе грянуло «Прощание славянки». Я от неожиданности вздрогнул. Проводница уже на ходу задраила двери, потом вдруг приоткрыла немного и прокричала в узкую щель:
- Ты глаза-то разуй, хлопец! Не за каждым ведь из Москвы и ездят! – и хлопнула дверью со злостью.
Поезд ушёл, скрылся в мережке семафоров, напоследок смутно вильнув в темнеющей зыби хвостовым вагоном. А динамик всё бухал и бухал, доигрывая дурацкий, не ко времени марш. «Уехала славянка», - угрюмо подумал я. И тут меня охватило, под этим столбом, чувство безграничной жалости к ней. И к себе.
Не разбирая дороги, я до темноты проболтался по привокзальному скверу. Вкатил в себя без малого бутылку водки.
Потом не один месяц я изводил себя, думал, переживал, мучился. Я писал. Ответа не было. Я звонил. Трубку брала мама. «Её нет». Раз она сама взяла трубку и, не слушая меня, кричала почти грубо: «Я ведь тебе сказала – никаких телефонов! Только приезд!» - и бросила трубку.
В мае, почему-то на Пасху, я женился.
Но не на ней.
Глава двенадцатая
Шёл двенадцатый день пути, платформы с тракторами на этом перегоне кидало неимоверно; их поставили в хвост поезда. Стояли, держась за оттяжки из катанки, курили на ходу. Смотрели на эту пустыню.
- Мнится мне гибель, - крикнул Саша со своей платформы, мрачно, без малейшего намёка на эпатаж. – И отвёл заслезившиеся на ветру глаза от заснеженной, во весь окоём, равнины, посмотрел на Лёху долго, не мигая.
Лёха, разбитной красивый парень 23 лет ещё на станции Ясиноватая, где ремонтировались почти сутки, выклянчил у вагонников пару замасленных рукавиц; он стоял на ветру пошатываясь, не мерно, не в такт, перехватывал пальцами ржавую катанку оттяжек. Сигарета во рту шипела как язва, дым относило сизым маревом в степь.
- Почему? – крикнул он в ответ и смолк; столбик красного пепла обломился вдруг и вмиг отсеялся прочь, улетел в пучину.
- Харчей мало осталось, маршрут поезда не знаем… Сколько тут ещё пилить поди угадай. Хороши начальнички, суки… «Семь, максимум, десять дней – будете на месте». Неужели, чёрт, нельзя было справиться у этих из «Агросоюза» заказчиков: расстояние, станции перехода, ориентировочно и прибытие?
- У меня осталось четыре концентрата, - тоже кричал Лёха со своей платформы, - две пачки пюре и три банки скумбрии. Хлеба нет, но вроде есть ещё чай и кофе!
Саша посмотрел на товарища, ближе перебрался, спросил деловито, без издёвки:
- А воды?
- Одна бутылка. Полтора литра, - ответил напарник.
Саша вовсю вдохнул холодный воздух.
- У меня тоже. А мы только въехали в Казахстан. И не спрыгнешь, не убежишь никуда, – попробовал пошутить.
- Тут и бежать некуда, - рассудительно произнёс Лёха и показал рукой в оснеженную по кочкам степь.
- Когда я уезжал на ПМЖ в Венгрию, мост через Тису протарахтели – и то мне так страшно не было. Как здесь. Так и чудится: в мерцающей мгле на горизонте из-под земли всплывает призраком конница Чингисхана. Крикливая.
Лёха неизменно бодрил Сашу, подзаряжал оптимизмом – цепкой хваткой молодого расторопного волка. Он бросил оттяжки, встал на четвереньки, и, придерживаясь за борт платформы, оттолкнулся от настила, перепрыгнул к Саше. По оттяжкам перебрался к нему вплотную; сигарету выплюнул в междупутье, под буфер.
- У тебя же атлас есть, - тронул за рукав. – Давай посмотрим.
- Ну, дубарь… - сказал Саша, мягко отстраняя Лёхину руку от холодного синтепона. И хмыкнул. Потом, что-то надумав, не спеша взялся за поручень осточертевшего трактора, ступил на подножку, болтаясь кренделем и раскачиваясь, полез наверх. Дверцу с ненавистью захлопнул – без всякого почтения к дорогой технике и прокричал сверху:
- Давай сюда, в трактор! Чего там мёрзнуть, видишь, как болтает.
Лёха ухватился за поручень «Джон Дира», толкнул вверх молодое крепкое тело. Вязаной лыжной шапочки на нём не было; цвета старой меди свалявшиеся кудельки на макушке от степного ветра-низовика развевались и путались. Он, с красным обветренным лицом, с пятидневной щетиной на скуластом лице, наконец, взобрался на площадку. Снял рукавицы, приоткрыл пошире дверь.
- Заходи, гостем будешь, - сказал тускло Саша и довернулся в мягком кожаном кресле. Вобрав в плечи русую голову, согнувшись, напарник, серьёзный и задумчивый, вошёл и сразу же приудобился у подлокотника. Саша полистал атлас, держа его у Лехи перед глазами. Начал, указывая механическим карандашом:
- Вот смотри. Волгоград, мы там где-то за станцией стояли очень долго, - Саша почесал грязным пальцем морщинку у носа. – Ладно, давай по-порядку. Давай просто сравним: как ты ехал с тракторами в первый раз, и как мы едем сейчас. Так будет нагляднее, - он протянул атлас Лёхе прямо в ладони, тот сидел у бокового стекла на ведре.
- Директор наш планировал, что мы пойдём по низу карты. По подбрюшью России, так? А мы пошли на юг, усекаешь? То есть идём прямо на Аральское море – если по карте. – Саша пристально посмотрел на напарника, сверху вниз. – А там и до Туркмении рукой подать, как тебе такая перспектива?
Лёха сделал вид, что смахивает пылинку с атласа.
- Понятно. Когда я прошлый раз ездил в Курган, с двумя тракторами, вот это всё нам теперь боком выходит. Сейчас. – Он заелозил задницей по дну оцинкованного ведра, но отвечал спокойно. – Они так и считали командировочные: до Кургана – семь суток, и – отвесно на юг, в Казахстан, - ещё трое…
- Но едем-то мы другой дорогой, - вспылил, вперемежку с матом залаялся осоловевший от бессонницы Саша. – Её на карте вообще нет!
- Тут и карта… - Лёха с недоумением разворачивал, тяжко двигая скулами, карту-раскладушку, вклеенную гармошкой. – На шести страницах, блин…
Саша развеселился.
- А что ж вы думали, батенька! Это Казахстан. Кусок земли в пол-России. И мы уже здесь… едем куда-то. Причём явно не на север, куда нам, собственно, нужно.
Напарник постучал ногтем по лощёной бумаге, сник. Замялся отчего-то, а потом сказал:
- Этого не может быть. Они что, маршрут не знали? Не проверили?
- Выходит, не знали. А на фига! Едем-то мы с тобой, им тут не сидеть без жратвы, не мёрзнуть. В общем, хренотень получается…
Саша глядел участливо на товарища, долго-долго, а потом сказал:
- Ты посмотри, куда эта дорога ведёт. После пограничной станции Ганюшкино, где мы воду последний раз набирали. Посмотри, посмотри. Черкни пальцем, ветка там единственная…
- К Аральскому морю, - очень медленно произнёс Лёха. Он постучал каблуком ботинка по цинку ведра. – Ни х.. себе.
- В библейские, батенька, едем места, - нервно засмеялся Саша. И откинулся на спинку водительского кресла. Потом добавил, потянулся к Лёхе: - Хотя нам туда и не надо… Ты заметил, снег уже кончился? Бурьян какой-то рыжий торчит по кочкам? А в Казахстане климат резко континентальный, на севере снег ещё должен лежать.
- А Гурьев мы проезжали? – усомнился Лёха. – Я его не видел.
- Я тоже. Но по карте смотреть – проезжали. А уже потом на этом разъезде весь день загорали, станция Верблюжье…
Лёха согнулся, побарабанил ногтем по перевёрнутому ведру. И протянул атлас. Поскрёб большой лоб и спросил:
- Ну, и сколько ехать ещё, как думаешь?
Саша наморщил губы.
- Да спрашивал я тут у обходчика одного. Они только свой участок хорошо знают. А это километров сто всего… или пятьдесят. А дальше, говорит, никогда и не был. Что там… Да ты по карте на, посмотри. Целиноград, Кокчетав – на том краю, на западе Казахстана.
- И что делать?
- Не пылите, папа, за коксом едем! –
