устанавливал джезвы, с им же самим смолотым свежим. Этой процедуре Фимка предавался с неизменным тре¬петом кофейного маньяка. Что впрочем и неудивительно при его -то работе.
Устроившись поудобнее, я раскрыл папку. Фимка был прав. Любопытство, желание заглянуть было сильно. Грань между разумом и уходом из него очень тонка и страх перешагнуть её в нас, конечно, велик, но так и хочется порой заглянуть туда. куда смотреть нельзя. Никогда, если хочешь остаться на этой стороне, именуемой сознанием. Я взял первый лист.
«Камень» :
«... Меня пинают. Об меня спотыкаются. Могут и отбросить в сторону. Вся беда в том, что я лежу посреди дороги, не очень оживлённой, но всё же. Я - камень. Меня пинают. Когда-¬ то. по этой дороге проходила хромая, облезлая собака, затравленно озираясь по сторонам. Люди улюлюкали, смеялись, бросали камни. Все бросали, и я бросил. С тех пор меня не стало. Вернее, я окаменел. Умер. Стал камнем. Душа покинула меня. Я стал камнем. Меня пинают. Об меня споты¬каются. Вся беда в том, что я лежу посреди дороги ....».
--- Я недоумённо положил лист. Ну и что в этой миниатюре шокирующего? Да, ничего. Элемент абсурда. Что-то из японского или китайского притчевого наследия. Но, где же здесь то, о чём гово¬рил Фимка? я взял следующий лист.
« Молчаливый друг»:
«... Давай поговорим. Ну, с кем мне ещё поделиться самым сокровенным? Тем, что не каждому доверишь? А ты хоть и молчишь, понимаешь всё. Не возражаешь. Хотя иногда и хочется несогла¬сия, спора, в котором рождается понимание, оттачивается мысль. Но ты молчишь, и это всё-таки лучше, чем упрёк. Упрёков, самокритики и бичевания мне хватает с избытком и так. Ты можешь выслушать и это уже не мало. Ты знаешь меня, как никто. И не мудрено. Ведь сколько я себя пом¬ню, ты всегда на моём пути. Менялась лишь форма.
Самые неприятные моменты моей жизни не прошли мимо тебя, мой молчаливый друг. Да и радо¬стные
, которых гораздо меньше тоже. В тебе отражается также боль. Ты стареешь вместе со мной Ты - моё отражение, которое умнее меня, так как умеешь слушать. Слушать и молча сопережи¬вать. Глаза - зеркало души. А зеркало это отражение глаз и души. Вот так вот выходит. А когда тебя закроют чёрной тканью, то это значит ... это значит, что ушёл я и кто-то другой, возможно, будет вести с тобой молчаливый разговор в сырую осеннюю ночь ...».
Оставались ещё две-три небольшие новеллы. Я закурил, пока ничего, чтобы наводило мысль о сумасшествии авторов, не возникло. Но, как говорил Фимка, это только прелюдия. Возможно да¬льше? Хотя, честно говоря, читать о леденящих кровь ужасах не хотелось. А что ещё может возникнуть в воспалённом мозгу? Хотя говорят, что провиденья и прозрение часто возникают в отме¬ченных болезнью душах. Души эти обнажены, нервами, .лишёнными кожи. Чувствительны к тому, что мы, обычные, ничем, к счастью не замечаем.
Хотя, Фимка, наверное, прав. Я человек впечатлительный. И хотя чего-то такого, как беготня с брит¬ вой или иные страсти я не находил, но атмосфера прочитанного, казалось, сгущалась, оседая в сознании. Я налил на треть брэнди. Выпил. Конечно,- размышлял я -Кобо Абe или Беккета
допус¬тим. Или, как у Мрожика, помо¬гают не переступить черту реальности в ирреальном. Нельзя слишком серьёзно относиться к жиз¬ни. Это чревато. Весьма. Казалось, что тени, фантомы, ожили в этой глухой тишине, уснувшей психушки и бродят по коридорам в поисках жертв. Я чувствовал, что ещё немного и вполне возмо¬жно, что долго им искать не придётся. Вот он я. Вполне созревший индивид, готовый воспринять
боль, отчаянное безумие, казалось сочившееся из стен, из самого воздуха. Затягивало, как в незри¬мый туман и плотной массой оседало где-то в области грудины и тошнотой наполняло тело.
Я распахнул окно, глубоко вдохнул сырой воздух. Я, наверное, совсем никудышный бизнесмен, ну, а потенциальный пациент Фимки, наверняка. В кабинет доплыл живительный запах кофе. Зна¬чит, скоро он будет готов. Значит уже скоро вернётся этот новоявленный «бизнесмен>. Взяв оче¬редные листы из папки, продолжил знакомство с литературным кружком психиатрической Клини¬ ки. им. доктора Фимки Айзенберга.
«Одиночество одинокого человека»
Один. Вечер. Жара за окном. И это, несмотря на ночь и отсутствия солнца. Мутное стекло, кото¬рое ничего не отражает, а искажает. Хотя, можно ли более что-либо исказить? Стойкий запах де¬шёвых сигарет, грязная посуда в мойке. Грязная посуда на столе. Водку в стопку я налил. Хорошее сочетание; стылая водка и прелый, душный воздух. Уравновешивает. После водки. Придаёт устойчи¬вость духу и неустойчивость ногам. Устойчивость желания и неустойчивость плоти. А впрочем, вот выпью хотя бы половину и никакие желания и устойчивость не нужны вовсе. Телевизор мер¬цает. Выключить? Да, Б-г с ним. Мерцает и ладно. Мерцанье - свет. Без мерцанья соответственно -
« тьма вавилонская». Почему вавилонская? А бес его знает. От сигарет во рту как... ну... не будем портить аппетит сравнением. Хотя 40% убивает не только, как я надеюсь, микробы, но и запахи… В себе. Ибо в других они ощущаются. Да ещё как. Лежит у тебя, например, на твоей собственной кровати чужой обрубок мяса. Со всеми своими миазмами и сивушным дыханием зноя. Гру¬ди укоризненно качаются в такт храпу или утробному хрипу.
А о том, что ниже, и думать тошно. Вот и не думаю. Действую по инстинкту. Чтобы не стошни¬ло .Наливаю. Выпиваю. Закусываю «деликатесной» дешёвой колбасой с базара. Вот такой удешев¬лённый деликатес с вкраплением индюшиных хрящиков и пёрышек. А Додик, хоть и не говорят об отсутствующих дурно, дурак. Шутил, что мол, из «троюродных братьев». Вы поняли? Дурак. Пёрышки –то, индюшиные. А жаль. Нет, закушу сыром. Плесенью, правда, слегка покрылся, так это даже здоровее. Пенициллин. Ну , что - то там ведь тоже с плесенью связано было. Вот залез бы я сейчас на подоконник и прыгнул. Но ноги уже чего-то не того. Да и ноги - не крылья. Хотя при¬ чём тут ноги, тьфу, крылья? А летать чтоб, аки птица. Хе, хе. А в лоб асфальтом? Не держат ноги. Не держат. Господи, но почему душно то так?! Телевизор мерцает. Пьяная шалава, на моей кровати раскинулась. Ну, совсем стыда нет. Да и желания. Это у меня желания, а у неё стыда. Душно ей. Хотя бы задницу. простынёй прикрыла. Маразм. Боже, абсурд и маразм. А сигаретки, дерьмо. Под¬делка рыночная. Дешёвка, она дешёвка и есть. За что купил, то и имею. И меня имеют.
Равновесие. Что-то часы настенные дёргаются. Это мне, а не им дёргаться в судорогах надо. Ба¬тарейка села? И у меня когда-нибудь сядет. И буду дёргаться в последних усилиях, как эти агонизирующие часовые стрелки. А, идите вы все на хер. Это я без конкретики. Фигурально. Да и я пой¬ду. Ведь, если откровенно, ну, ведь и я на это самое кому нужен? Вот допью только. Тьфу, сыр этот всё-таки... Моему бы врачу такой пенициллин. Такую плесень. Но выпьем всё же за то, чтобы все сдохли, кто нам зла желает. Как тост? Это Додика. Он хоть и дурак, но... Впрочем, нет, кто же тог¬ да останется, если все сдохнут? Тогда без тоста ... И ... какая всё-таки жара за окном. Вот всё это и есть одиночество одинокого человека. Боль и радость. Свобода подвластная лишь ему и не свобода.
Так как внешне, она всегда видна. Но если её проявить, как негатив, то все очертания вдруг обретут¬
видимые контуры, а затем ... Но слава Б-гу, что позитив надёжно скрыт за негативом внешне¬ го отчуждения. Но скрыть от посторонних и скрыть от себя, всё же не одно и тоже. Боже, какой всё-таки смрад. Ещё, конечно, но не Ад, но всё же лучше открыть окно. О чём я ? Ну, да, дай Б-г если одиночество с самим собой. А если вдвоём ? А вот, например, если нет возможности заме¬ нить более тягостное одиночество, на менее ? А если ... Адам был одинок даже при присутствии Творца. Самое страшное и бессмысленное в человеке - одиночество. Вот и создал творец Хаву- Еву.
И чтобы скучно им не было <<Змия» подслащённого «яблоком раздора». Но человек, хоть это и не всегда звучит гордо - индивидуален. А значит одинок. Можно объединить индивидуально¬сти, но невозможно их свести в один индивидуум. Нонсенс, господа. Можно вобрать в себя мир, оставаясь вне его. Он может быть лучше или хуже. Острее или тупее. Но это лишь эгоизм со своим реальным или иллюзорным отражением. Иллюзии, это твоё мечущееся второе «я», кото¬рое в постоянном поиске того, чему имени нет. Что интуитивно сможешь почувствовать лишь ты, и что вряд ли почувствует другой. Даже, близкий тебе, но другой.
Тот, который знает, казалось бы, тебя как никто. Твои мысли желания, желания, каждый милли¬метр твоего тела. Но он другой, видит лишь форму, а то, что за ней, лишь ты один. Ты одинокий, гордый и несчастный в своём одиночестве. Ты, как зодчий, строишь и укрепляющий своё одино¬чество. И ты же, как Герострат, стремишься поджечь, уничтожить его. Но не во имя ничтожной славы, а во имя не одиночества. И чем крепче ты воздвигаешь стены, тем сильнее в тебе тяга раз¬рушителя оных. На то ты и человек, состоящий из абсурда и раздирающего тебя противоречия. Из хаоса, которому попытались придать объяснение и форму. Но это всё бред самоуверенного в своём всезнайстве человечества. Нет, надо выпить. Иначе не объяснить и значит не понять. Но что понять? То, что душа полная одиночества неприкаянно мечется во вселенной и не будет ей покоя? Так, как его нет.
Не стоит из этого делать культ, но и не стоит большего от иллюзий. Иллюзия это фантом. Зеро. Ноль. И вся беда в том, что, даже понимая это, человек не освобождается от той генетической тоски первого человека, которая терзает его несовершенную душу. Так стоит одно одиночество пытаться соединить с другим? Связывать себя узами дружбы или брак в тщетной надежде пере¬ бросить часть своего одиночества другому? Страдать. Ведь страдание это биологическая данность, норма мыслящего суще¬ства. Антиподов может объединить лишь на краткосрочное время нет, не цель, а заинтересован¬ность. До поры. И опять возвращается то, от чего ты тщетно пытался сбежать. Боль и сладость одиночества. Мазохизм, вложенный изначально запрограммированный в наши гены видимо за¬ тем, чтобы селекционно сломав одних, других подвигнуть действию, которое конструктивно то¬лько при одиночестве и боли.
Суть понятий не разделима. И прогресс, это всегда боль. Загляни в глаза на полотнах великих мастеров. Что ты увидишь? В доминанте своей страх, тревогу и боль. Одиночество гения рождает новую ступеньку на пирамиде к тому, что потерял Адам, приобретая обычный человеческий на¬бор боли и страха. Ты видишь, как бьётся его душа мотыльком о загрязнённый абажур действите¬льности ? Из последних сил, пытаясь прорваться сквозь непрорываемое. Пробиться сквозь , непро¬биваемое. Ты чувствуешь, ибо не в силах услышать, как его душа натужно орёт в нас, разрывая не существующие лёгкие. Как он одинок, как ему больно и страшно в замкнутой сфере абажура. Так же, как нам. В нас наше тело, но его душа, которая не отпускает нас, плавно перетекая через тысячелетия, через все преграды и требующая сделать ещё один шаг к возврату. Ещё одно уси¬лие, побуждаемое одиночеством. Среди тишины и мрака, среди веселья и света нам не даёт успо¬ коиться, Нечто, чью оболочку заключены наши бренные тела. Дела. А, может быть, все мы, биоро¬боты,
