берег на своём пути. От мальчика вдруг отделилась тень и слилась с волной, а сам остался стоять здесь, вдруг маленький и жалкий, глядя перед собой невидящими синими глазами. А потом стал оседать на пол. Черномор тут же прекратил махать руками, склонился над ним: «Ты чего?» Кирилл не отвечал. «Не дышит… Издох, что ли?» Внутренности согрело тепло. «Ещё раз убедиться… Не дышит. Неужто дождался? Неужто обратно теперь всё изменится? Да как бы меня опять в чём не обвинили – с них станется…» Внезапно испугавшись, черномор резво скакнул наружу, еле касаясь ногами земли досеменил до избушки яги («тьфу, а не яга! молодуха сердобольная, вот старая была – та кремень!») и по-дурному заорал: «С мальцом там чего-то стало, лежит бездыханный!» Выскочила яга – симпатичная такая бабушка-ягодка с дерзкими глазами и приятными округлыми формами. «Где лежит?» - только и спросила, и рысцой, рысцой – туда. «Всё здесь вокруг этого мальчишки вертится…» - зачадило внутри у черномора, но потом вспомнилось: «А ну как отвертелось уже?» В избе баба-яга склонилась над распростёртым тельцем в льняной рубахе, провела рукой надо лбом, потом над грудью и метнулась назад, сшибив не сумевшего увернуться запыхавшегося чародея. Очень скоро она вернулась, держа перед собой заветную склянку, капнула из неё на лоб мальчика, на губы, на сосок над сердцем, и быстро-быстро что-то зашептала, зашептала… Кирилл открыл глаза, слабо выговорил: «Бабушка? Ты как здесь? Что со мной?» Яга, с трудом сдерживая нахлынувшую радость, строго поджала губы и ответила: «Душу-то легко терять научился, а обратно вертать - нет? Или…» Она обернулась к черномору. «Ты что ли, старый, опять чудить вздумал?» Черномор, ещё до конца не пришедший в себя после воскрешения мальчика («нашёл же, кого на помощь звать, вот уж совсем из ума выжил…»), только зло плюнул на пол, чего раньше себе никогда не позволял. За него ответил Кирилл, вновь обретший румянец и самостоятельно вставший на ноги: «Не надо, на наговаривай… Он – учитель мой, а я… я – плохой ученик. Не учёл чего-то…» Черномор, услышав о производстве себя в учителя, вторично плюнул на пол. «Учётчик ты наш!» - всплеснула руками яга и рассмеялась, тут же став победителем конкурса красоты в номинации «Кому за пятьдесят». – «Что-то ты шустёр не по годам! Глаз да глаз ведь нужен!» Черномор наконец обрёл дар речи: «Ты вот что, малец – не ходи ко мне больше. Ни к чему старику нервы трепать». На что тот очень ему серьёзно ответил: «Но я должен, дядя черномор. Должен».
И точно, заявился чуть ли не на другой день, в сопровождении бабы-яги, лешего и Степаныча с телохранителями. И опять руки черномора начали выделывать свой неподвластный ему уже танец, а губы складываться в терзающие подсознание слова. Зеркало на этот раз показало безбрежье снега и огромные ледяные глыбы. Мальчик стоял перед белым безмолвием, и из его живота на этот раз начала струиться эфемерная нить, и тень, покинувшая мальчика и слившаяся со льдами, вернулась затем обратно. «Ну, и что это было?» - прогудел Степаныч. «Это... трансмедитация», - немного запнувшись, выговорил чудное слово мальчик. В себя он пришёл на этот раз удивительно скоро. «И откуда ж тебе всё это ведомо?» - запустил руку в бороду дядька. И услышал в ответ: «Я не знаю откуда, дядя Степаныч. Я просто ведаю».
Много после этого чего ещё повидал черномора в зеркале: и грибы с человеческий рост, и огромный саркофаг, из которого хлестали языки пламени, и ослепительно пылающую, пожирающую саму себя комету, и смертельно напуганного тигрёнка, отважно шипящего на подлетающую механическую стрекозу, и горящее море, пропитанное чёрным, и огромные проплешины в хмурой завесе тайги… Только радости ему это никакой не доставляло. Полыхнуло бы всё синим пламенем, вздыбилось да покорёжилось, да ветром аж сюда гарь и вопли донесло – вот тогда была бы ему услада, вот тогда силёнок бы у него прибавилось. «А ты и с войнами совладать можешь?» - как-то хмуро спросил он у мальчика, предчувствуя уже очередную подлянку. «Нет, с войнами не могу. Да и смогу когда навряд ли. Такую энергетику мне не перебороть». Ну, хоть так-то…
В этот раз открылась им пустыня: пески, пески – ни продыху от них, ни спасенья… Воздух – марево тягучее – навис над ними из-за предела, ещё чуть – и хлынет, иссушая всё… Когда Кирилл вышел из транса, лицо его, в капельках пота, было хмуро и настороженно. «Не так что-то?» - для порядка спросил колдун, не очень-то и ожидая ответа. «Не пойму пока…» обронил мальчик. – «Как будто…» И замолк. «Ну молчи, молчи…» После недавней вспышки сил у черномора даже на обиду уже не хватило. Да и душно что-то в избе стало, как будто дотянулся и сюда давящий зной. «Гроза что ли будет?» - нехотя осведомился старик. «Да, дядя черномор, будет. Пора уже лишнюю энергию из Лукоморья забрать».
После ухода Кирилла черномор задремал и проснулся уже ночью, от раската грома. Избушку слегка потряхивало от ударов стихии, а когда молнии внезапно вспыхнула у него прямо перед глазами, он шарахнулся и пребольно ударился затылком о стену. Скуля и причитая, он схватился за ушибленное место, но тут глаза его обратились к зерцалу, и он позабыл обо всём. Оттуда струился тяжёлый фиолетовый отсвет, так знакомый ему по прежней ворожбе. «Неужели… неужели… не забыли обо мне?» Он подскочил к зеркалу, поднял руки и… точно пелена какая спала; и, содрогаясь от сладостной дрожи, произнёс он заветные слова, всё это время ворочавшиеся в нём в тяжёлом забвеньи, и узрел он черноту, и опять готов был служить ей всей верой своей и правдой…
Глава 3
Шла гроза. Леший решил не мучиться, не считать баранов, а просто посидеть с зажжённой лучиной. Русалка ругала его за это, и он обещал ей не засиживаться ночами, хотя – какой в этом был смысл? Она говорила, что ей так легче, что, когда она видит у него свет, то не может найти себе места. Она тоже редко когда по-настоящему отдыхала. Но с ней всегда было море. А с ним сегодня будет гроза.
Какая это уже на его счету? Десятая, пятнадцатая? Они начались, когда мальчик стал захаживать к черномору, и за последний год случались всё чаще и были всё безудержнее. Леший любил грозы; вообще любил буйство стихии – метели, ливни, штормы… То, что жгло его изнутри, в такие часы немного отступало. После этого он, случалось, легко и сразу засыпал, и ему снился он, молодой и безбородый, без гривы спутанных волос и тревожного блеска в глазах, и он куда-то шёл по щемяще-знакомой улице и знал, что в конце пути его ждут. Кто, что? Он знал и это, но только во сне; а когда просыпался, то мучительно пытался удержать ускользающие обрывки этого знания, но – напрасно. Он снова был лешим.
Но оставалась размытая тоска в нервном сплетении. И тревога, тревога и страх овладевали им, когда он иногда смотрел на русалку, и на какое-то мгновение лицо её растекалось, и под маской он обнаруживал иные черты; и одновременно русалка замирала, глядя на него испуганной зеленью глаз, и видела что-то своё, размытое во времени… И другие поспешно отводили взгляд, когда тот чересчур долго замирал на игре света и тени на их лицах, пряча смятение за нарочитой грубостью. Дядька иногда проговаривался: «Ну, что смотришь-то? Такой же малохольный, только в придачу ещё и слово не вытянешь…» А баба-яга – как она была рада, когда прибежала на детский крик и увидела озирающегося лешего с ребёнком на руках и плавающую в море русалку, как она рванула прежде всего к ней: «Аделаидушка, горемычная моя!» - и как осеклась, когда та ей в ответ: «Русалка я, бабушка, а не какая ни Аделаидушка…» Они никогда не делали попыток разведать у других что-либо о том «малохольном» и той «Аделаидушке», неосознанно боясь пошатнуть хрупкое кем-то выстраданное равновесие. Они были частью этого мира… Его одинокой частью.
Вдвоём на какое-то время им становилось легче, и русалка даже иногда испускала неуверенный смешок, а он сочинял сложное предложение, но потом оба начинали чувствовать неловкость, как будто они подглядывали со стороны сами за собой, и леший тогда поворачивался и уходил от их излюбленного кусочка берега, скрытого от чужих глаз причудливым нагромождением замшелых камней, а русалка тут же скрывалась в глубине, ища в ней спасенье от земных миражей …
Младенца сразу забрала в свою избушку яга, осведомившись предварительно у русалки: «Как назвали-то? Кириллом, поди?» И с той поры и до настоящего дня главной обязанностью лешего стал сбор трав и корешков, из которых бабка, не доверяя никому, варила свои отвары, нещадно браня лешего, если он не удосуживался в срок раздобыть редкий первоцвет, или, того хуже, самовольно приносил туесок каких-либо ягод. «Ах ты -кочка болотная, аспид недоношенный, ворвань протухшая!» - бушевала тогда яга. – «А ну, давай - жри своё подношение; давай -давай, гнилушка ты подколодная, мочалка ты ежовая - да не бойся: я уж прослежу, чтоб ты сразу-то не издох!» Если русалку яга откровенно избегала, то лешего без зазрения честила по любому поводу. Да ещё и кота науськивала.
С котом у него вообще не заладилось. Сначала тот всё кружил рядом, подмигивал и предлагал создать артель по производству какого-то киселя, при этом предлагал ему свою вечную дружбу и половину доходов – сорок процентов. После недоумённого отказа лешего потенциальный вечный друг потребовал свою долю от промысла морепродуктов, который якобы крышевала русалка. Не добившись понимания и тут, кот обиделся, наладил отношения с бабой-ягой и стал мелко и по-подлому отравлять лешему жизнь. То нашепчет яге, что «перерожденец» критически отзывался о её методах кормления ребёнка, то подкинет в лукошко бузины, а то и вообще пустит слух, что «леший-то наш – никакой не леший, а замаскированный под него морской конёк – любовник русалки». В доказательство кот несколько ночей подряд дико ржал и скакал по берегу, имитируя необузданную страсть скинувшего чужое обличье конька, пока наконец не был отловлен осерчавшим дядькой и не отправлен на остров Буян помышковать пару-тройку дней. Получил он нагоняй за самодеятельность и от бабы-яги, после чего перестал сублимировать, а деятельность своей кипучей и вредной натуры направил на предотвращение контактов лешего с дитём, за что и получал от яги в течении нескольких лет приличную надбавку в рационе. Выглядело это, к примеру, так. Наделает, бывало, леший свистулек да погремушек, да и задумает мальчонку побаловать. И где-то на полдороге к избушке яги натыкался он вдруг на вольно развалившуюся здоровенную кошачью особь, урчащую что-то себе под нос. И не то, чтобы обойти её было нельзя, но почему-то каждый раз останавливался леший и прислушивался к этому бессвязному, в общем-то, бормотанию, а потом присаживался рядом, а потом и ложился. И просыпался уже часов эдак через двадцать в каких-то зарослях, о существовании которых он и не подозревал, да ещё и полдня тратил на дорогу домой, ходя по кругу, как будто сам себя сглазил. Однажды леший всё-таки серчал на затейника, и, обнаружив его на пути, уши развешивать не стал а взамен напустил на говоруна диких пчёл, которые слушать того не пожелали. В отместку зашуганный пчёлами до полусмерти кот в следующий раз поставил на лешего обманом уведённый
