ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

впервые. Её сердечко бешено забилось, остановилось, пошло снова и она кинулась к стулу, к родным вещам, прижала их к лицу, пытаясь различить знакомый запах среди множества чуждых и страшных. Она целовала  брюки и гимнастёрку до тех пор, пока не ощутила на щеке прикосновение чего-то незнакомого, но не враждебного, заставившего обратить на себя внимание. Рахиль осмотрела гимнастёрку - с малиновых петлиц весело поблескивали новенькие вторые «шпалы». Взгляд, упавший на стол, явил ей кобуру с воронёной ручкой нагана. Рахиль мешком опустилась на пол и всю ночь просидела рядом со своим почти безжизненным мужем. Он проснулся под утро, вскочил, выпил полчайника воды, засмеялся, стал лепетать какие-то ласковые глупости, которые Рахиль не мгла воспринять в истоме поцелуев, и наконец властно завалил в постель и уже не уходил до самых судорог.

- Мы уезжаем, Рохле, - сообщил он на следующее утро, - кончился наш горький период. Теперь будем  Зауралье покорять. Я поеду послезавтра, ты - через две недели. Билет тебе доставят, на вокзал проводят, там я тебя встречу. С работы уволься, с матерью простись и не забудь сняться с комсомольского учёта.

Глава 2.

Ехать было немногим больше суток, и Рахиль блаженствовала одна в  роскошном купе мягкого вагона. Всё произошло так, как пообещал Семён: ей принесли билет, на машине отвезли к поезду, пожелали счастливого пути и всех благ на новом месте, и наказали передать приветы товарищу Уварову. Она тихо рассмеялась, вспомнив свои сборы. Оказалось, что своих вещей у них с Семёном нет – вся мебель, постельное бельё и даже кухонная утварь принадлежали какому-то хозуправлению и сотрудник, по описи принимавший у неё хозяйство, сильно расстроился, обнаружив пропажу инвентарного номерка с одного из стульев. Рахиль вытащила из-под кровати огромный чемодан, который Семён притащил откуда-то в день своего отъезда и назвал «бегемотом», сложила в него вещи, которые просто утонули в его разверзнутой пасти, несколько книг, пачку облигаций различных займов и обнаружила, что больше паковать нечего.
С работы отпустили мгновенно и, как ей показалось, с радостью. Понизив голос, директор сообщил, что он в курсе, так как ему позвонили, скорбно посетовал, что она не сможет принять участие «в торжествах по поводу 15 годовщины смерти товарища Ленина» и бодро пожелал счастливого пути, счастья в труде и семейной жизни.

Сложнее прошло прощание с матерью. После ухода в общежитие Рахиль  забегала домой всего раз пять или шесть, а после замужества зашла всего один раз, чтобы сообщить об этом радостном для всех событии.
- А ты опасная особа, - нервно хихикнул тогда новый мамин муж.
- Чем же я так опасна? – искренне изумилась Рахиль.
- Во-первых, мужем-чекистом, во-вторых – своими соблазнительными формами.
- Мама, он что, совсем идиот? – взорвалась Рахиль.
- Он артист, дочка, и не суди Соломона общими мерками, - заступилась за мужа мать, - артисты люди особенные, не от мира сего, не то, что чертёжники- конструкторы.

Рахиль хлопнула дверью и убежала. Теперь она пришла, чтобы сообщить об отъезде.
Мать повела себя и странно, и непривычно: разрыдалась, вспомнила молодость, отца и как тяжело рожала её, неблагодарную Рахиль, в местечке под Бердичевом в условиях немецкой оккупации. Вспомнила, как они втроём бежали в Россию, спасаясь от войны, зелёных и жовто-блакитних, как скитались и бедствовали, пока не осели в Нижнем Новгороде. Она помолчала и неожиданно добавила:
- Правильно его в Горький переименовали, не принёс он мне счастья. Все меня бросили, сначала Борис, теперь ты.
- Неужели артист тебя оставил? – посочувствовала Рахиль.
- Нет ещё, но блудит, кобелина, в открытую, на улицу выйти стыдно – пальцами уже показывают.
Теперь она завела пластинку про подлых мужиков, замучила советами и наставлениями и Рахиль испытала стыдную радость, выйдя наконец на улицу.

Вежливо постучавшись, в купе заглянул проводник, поставил перед ней стакан чая с лимоном и сахаром, положил пачку печенья и пожелал приятного аппетита. Она грызла печенье, не замечая сыплющихся крошек, и вспоминала свой последний час пребывания в городе, подарившем ей великую радость любви и смертельный ужас разлуки. 
Рахиль сидела в прихожей  на «бегемоте», когда снизу прозвучал автомобильный клаксон, и через пару минут раздался стук в дверь.
- Входите, открыто, - крикнула она.
Дверь распахнулась, и на пороге возник тот самый Николай. Он был явно смущён, скороговоркой поздоровался, сообщил, что ему приказано проводить её к поезду, запнулся, покраснел и вдруг произнёс:
- Вы простите нас, Рахиль Борисовна, напугали мы вас тогда.
- Прощу, если объясните, что произошло.
- Так у мужа спросили бы, он бы и рассказал.
- Не рассказывает, отшучивается, говорит: «Тебя на верность проверял». А вы объясните мне, за что прощение просите.
Николай удивлённо посмотрел на неё, мотнул головой и склонившись к самому уху, зашептал:
- Не положено, нарушаю, но кто не без греха. У нас ведь что приключилось? Ежова сняли, да вы знаете, в газетах писали. Приехала, значит, комиссия из Москвы, чтобы приспешников его вычислить и вычистить из рядов, как говорится. А как узнать кто беленький, а кто в крапинку? Вот они почти весь начальствующий состав вроде как в отпуск отправили, говоря по ихнему: «вывели за штат». Вызывают их по одному, дрючат, объясниться требуют. Чистят, одним словом, до блеска. Мы с Серёнькой, с тем молодым, что со мной был, в гараже служим, шоферами, а тут выдёргивает нас дежурный и приказывает: «Срочно сюда доставить!» Мы смотрим, а кругом все сержанты из разных вспомогательных служб носятся, как угорелые, ничего не понимают и мчатся по адресам. Мы в машину и поехали, а сами гадаем, что происходит-то? Вот этот Серёнька меня с панталыку-то и сбил. «Едем, говорит, арестовывать». Нам, шоферам, на аресты выезжать часто приходится, да только мы всегда у машин остаёмся, вывод во двор и погрузку обеспечиваем, а тут чужую работу поручили. Как это делается, понятия не имеем. Вот Серёнька и разыграл всё, как в кино показывают. За этот цирк и винюсь перед вами, Рахиль Борисовна.

Рахиль стояла, зажмурившись, заново переживая ужас того вечера. Он тронул её за руку, возвращая в действительность.
- А вызывали-то зачем, и почему держали так долго?
- Не положено нам, Рахиль Борисовна.
- Нет уж, говорите, раз начали.
- Верно говорят: «Согрешивший раз, согрешит ещё». Ладно, но только между нами. Никому, даже мужу. Дайте слово.
- Даю.
- Перевели их по тревоге на казарменное положение, и стали они проводить бесконечное собрание. Сидят, друг дружке грехи вспоминают, оправдываются…  Да, что говорить? Вы и сами всё представить можете. В последний день собрали тех, что чистку прошёл, и объявили решение: кого понизили, кому взыскание, некоторых повысили, как вашего. Одних на месте оставили, других, как вас, перевели. Они после этого в нашу столовую отправились. Водки притащили несколько ящиков и так нарезались на радостях, что наутро их, бесчувственных, пришлось по домам развозить. Я и вашего привёз. Раздел, уложил, а он мне: «Догола раздевай! Пусть жена сразу увидит, что жив, не покалечен и причиндалы на месте». Пьяный был, что с пьяного взять? Всё, Рахиль Борисовна, больше ничего не скажу, хоть убейте. Да и ехать нам давно пора – поезд не машина, ждать не будет.
- Спасибо, Николай, - с чувством произнесла Рахиль и протянула ему руку.
- И вам спасибо, - облегчённо ответил он и повернулся к чемодану, - Ух, какой у вас чемоданище, ручку бы не оборвать.
Николай осторожно приподнял чемодан и рассмеялся:
- Велик сундук, да в сундуке пук. Простите.
Он усадил Рахиль в купе, закинул чемодан на багажную полку и снова пожал ей руку.
- Прощай, девушка, счастья тебе, радости и детишек кучу.

  Поезд то мчался, то лениво полз, проскакивая полустанки и останавливаясь на станциях. Сквозь закопчённое паровозом купейное окно Рахиль всматривалась в просторы бескрайней страны, искренне радовалась каждому увиденному строительству и боялась пропустить момент переезда через Уральские горы. Урал переехали глубокой ночью, когда утомлённая Рахиль, свернувшись калачиком, мирно посапывала на диване купе мягкого вагона.

Она проснулась поздним утром, когда зимнее солнце всеми своими слабыми лучами ударило в окно. По расписанию оставалось ехать часов пять, и Рахиль прильнула к окну, воочию изучая природу Зауралья. Вскоре поезд въехал на какой-то железнодорожный узел, замельтешил по разъездам, запрыгал по разводным стрелкам и замер у вокзала. «Стоянка пять минут», - громыхнуло радио на платформе. До приезда и встречи с Семёном оставалось четыре часа и пятьдесят две минуты. Рахиль вздохнула и  уставилась в окно.

Дверь купе распахнулась. В её проёме возник человек, утопающий в невиданной Рахилью досель меховой шубе, пушистой шапке и меховых сапогах. Человек был сильно навеселе и бережно поддерживался проводником под ручку.
- Ой, и дамочка в купе, - воскликнул человек, всплёскивая короткими меховыми ручонками, - обожаю коротать время в мягком вагоне с дамочками.
- Ваше место слева, Игнатий Прокопыч, - льстиво подсказал проводник, снимая с него шубу и шапку.
- Значит в сердце и теле этой дамочки, - хохотнул нежданный сосед и тяжело плюхнулся на свой диван, - Где там моя сумочка, Кузьмич?  Подай-ка её сюда, - властно приказал он, -  сейчас мы с дамочкой наше питьё выбирать будем.
Проводник нырнул в коридор, и внёс большой прямоугольный кожаный кофр.
- Эта? – подобострастно спросил он, бережно ставя кофр на диван.
- Эта, эта, - сосед расстегнул замки, распахнул крышку и, продемонстрировав Рахили стоящие в четыре ряда бутылки, поинтересовался: - Что же мы пить будем для знакомства и установления глубоких отношений? Молчите, оставляете выбор за мной? Значит, постановим так: для знакомства и сближения мы дёрнем коньячка, потом разбавим портвейном и, если понравимся друг другу, отшлифуем близость шампанским. Так что, Кузьмич, волоки и стопки, и рюмки, и бокалы.
- Помилуйте, Игнатий Прокопыч, - взмолился проводник, - нет стекла кроме стаканов. Вы все рюмки до одной в прошлый проезд побили.
- Я что, вам мало плачу? – возмутился сосед, - вы что, не сподобились новых закупить?
- Сподобились, Игнатий Прокопыч, закупили, да всё в следующий состав загрузили, вы же на нём ехать собирались.
- Ладно, неси стаканы, - смиловистился сосед и Рахиль с изумлением посмотрела на него.

Напротив неё сидел невысокий лысоватый мужичок с маленькими сальными глазками, залипшими между пухлых щёчек. «Хомяк», - определила для себя Рахиль, вспомнив прозвище чемодана. Проводник принёс четыре стакана, явно намекая, что до шампанского дело не дойдёт. Выходя, он приободрил Рахиль соболезнующим взглядом, и прикрыл дверь купе.
- Ну, и как тебя величать? – начал атаку «хомяк», разливая коньяк по стаканам, - Что, дамочка строит из себя целку, и набивает себе ценку? Называй цену и не выё..вайся!
Рахиль, впервые попавшая в подобный переплёт, замерла в углу и сжалась наподобие пружины.
- Понятно, - тяжело вздохнул «хомяк», осушил свой стакан и пересел на её диван, - мы не хотим просто так, нашей дамочке нужен повод? Сейчас найдём, – пообещал он, положив свою пухлую ручку на спинку дивана за её спиной, - и сыграем в