ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

приходил настолько уставшим или пьяным, что его хватало только рухнуть на кровать и уснуть мертвецким сном.

Завершался тридцать восьмой год. Рахиль, загруженная сверх меры преподавательской и общественной работой, была почти счастлива, но это «почти» упиралось как в стену в моральное состояние мужа, который всё больше и больше уходил в себя. В самом начале декабря он вдруг заявился домой среди дня растерянный и радостно возбуждённый, схватил жену в охапку, закружил и едва слышно зашептал на ухо:
- Ежова сняли, слышишь? Сняли ежика, наконец! Неужели этот кошмар закончился? – он шептал, кружил её, но вдруг упал на кровать и зарыдал, завыл, как смертельно раненый зверь. Потом внезапно заснул и проспал двое суток, никем не потревоженный и не вызванный срочно на работу. Убирая в шкаф вещи мужа, Рахиль вдруг заметила, что тяжёлая прежде кобура была легка и пуста.

Теперь Семён редко выходил из дома. С раннего утра до поздней ночи он сидел за столом, о чём-то размышлял, что-то писал, сжигая написанное в печи и перемешивая золу кочергой. Рахиль рано убегала в школу, на обратном пути заходила в ведомственный магазин, выкупая паёк, покупала папиросы и ставшую уже привычной четвертинку водки. Дома готовила, мыла посуду, прибиралась, стирала и гладила, проверяла тетради и контурные карты и уже ночью падала без сил в скрипучую кровать. Иногда вечером прибегал посыльный и что-то шептал Семёну на ухо. Он возвращался в комнату с серым каменным лицом, доставал форму, чистил и гладил галифе и гимнастёрку, начищал до блеска сапоги, рассовывал по карманам документы и какие-то бумаги, долго курил, потом ложился в кровать и говорил:
- Рохле! Бросай всё и иди ко мне.

В такие ночи Семён одаривал Рахиль необычной ласковостью, но в конце всегда пугал, в последний миг выпрастываясь из неё,  пачкая ноги и простыню тем, что могло бы стать их ребёнком. В одну из таких ночей, привыкшая не обсуждать рабочие дела мужа, Рахиль не выдержала и спросила, что с ним происходит? Семён долго молчал, пытаясь найти ту форму ответа, которая могла бы и что-то объяснить, и не напугать, и сохранить секретность. Неожиданно в памяти всплыло одно из дел прошлого года. Он уже не помнил фамилии того полусумасшедшего поэта, которого он оформил на десять лет по статье за антисоветскую агитацию, но одна строчка из крамольного стихотворения врезалась в память и Семён прошептал:
- За всё платить ценой безмерной…
- За что, Сеня?
- За всё, Рохле, - пробормотал он и снова стал ласкать её отзывчивое тело.

В школе закончилось полугодие, приближались новогодние праздники. Рахиль металась между базаром и распределителем, чтобы добыть продукты и накрыть стол для нескольких гостей. В тот день она вернулась домой рано, принеся лишь две бутылки водки и вино. Семёна в комнате не было. На столе лежал исписанный лист бумаги, и Рахиль бросила в него любопытный взгляд. Она успела прочитать лишь несколько строк, прежде чем услышала шаги возвращающегося мужа, но и те, что прочитались, повергли её в шок:

                                                              Начальнику Следственной Комиссии
                                                                  майору НКВД (фамилии она не запомнила)
                                                                        от следователя Уварова С.И.

                                            ОБЪЯСНЕНИЕ
По сути предъявленных мне вопросов могу пояснить следующее:

Шаги прозвучали у самой двери, и Рахиль едва успела отпрыгнуть к кухонному столику.
- Зря стараешься, Рохле, в этот раз гостей  не будет, - мрачно произнёс Семён и склонился над своей бумагой.
Новый год отмечали вдвоём. Семён почти не пил и в кровать лёг рано. Рахиль убрала стол, вымыла и расставила посуду, сходила в ванную, надела новую ночную рубашку и пришла к мужу, всем своим нутром готовая к немедленному зачатию, но Семён спал, постанывая и повизгивая во сне.

Первый день тридцать девятого года был мокр, сумрачен и уныл. Они долго валялись в постели, изредка ласкаясь и любясь, но чаще вдыхая дым  папирос и слушая тяжёлые вздохи, то одного, то другой. Сизый дым, повисший под потолком их комнаты, представлялся Рахили внезапно налетевшей тучей, накрывшей её счастье своим чёрным крылом. Проснулись часа в четыре, когда обоим вдруг захотелось есть.
- Картошечки пожарь. А кислая капуста есть? – сладко потянулся Семён.
Рахиль вскочила, накинула халатик и принялась за чистку картошки. Во входную дверь постучали, и она заметалась, разрываясь между картошкой, грязными руками и рукомойником.
- Не суетись, - каким-то деревянным голосом осадил её Семён, - соседи откроют.

Они слышали, как открылась входная дверь и как прозвучала фамилия Уваров, они слышали стук каблуков, направленный к их двери, они слышали всё, но оба впали в какое-то оцепенение, прошедшее только после того, как без стука распахнулась дверь их комнаты и на пороге появились два человека в форме НКВД.
- Табельное оружие есть? – спросил тот, что был старшим.
- Сдал ещё в декабре, - отозвался из постели Семён.
- Ещё оружие в доме есть?
- Никак нет.
- Уваров Семён Иванович, кто будет?
- Ты чего, Николай, не узнал что ли?
- Узнал, не узнал…  Документы предъявите.
Семён поднялся, смешно завернувшись одеялом в нелепый кокон, достал из кармана гимнастёрки удостоверение и показал старшему.
- Собирайтесь.
Семён направился к платяному шкафу.
- Надеюсь, дурить не будем? – поинтересовался старший, и прошёл к шкафу вслед за Семёном.
Всё это время Рахиль стояла у кухонного столика, держа в одной руке картофелину, в другой нож.
- Нож быстро положили и прошли в дальний угол, - рявкнул второй, доставая наган.
Рахиль выронила нож и пошла к постели, трясясь, скуля и подвывая. Семён надел форму и шинель, накинул и застегнул портупею с пустой кобурой, и повернулся к Рахили:
- До свидания, - хрипло произнёс он, и Рахиль бросилась к мужу, уже не видя ни страшного нагана, ни злобного лица младшего.
- Назад! Немедленно вернуться на место! – кинулся между ними младший.
- Дай попрощаться с женой, Коля, - просительно произнёс Семён, - будь человеком.
- Не положено! – Николай грозно посмотрел на Семёна и перевёл взгляд на подчинённого, - Обеспечь выход из квартиры.
Младший с наганом выскочил на лестницу и встал за порогом.
- Выходим, - сурово произнёс Николай, вышел в прихожую и отвернулся.
Семён развёл руки, и Рахиль в одно мгновение припала к его груди.
- Что происходит, Сеня? – шепнула она.
- Чистка кадров, - шепнул Семён в ответ, - но я скоро вернусь.
- Выходим, я сказал! – позвал Николай, и Семён пошёл к выходу.
- Жди, Рохле! – крикнул он и скрылся за дверью.

Она бросилась за ним, но у самого выхода Николай твёрдо порекомендовал ей не покидать квартиры до утра. Рахиль послушно остановилась на пороге, потом заметалась, бросилась к окну и увидела, как к чёрной машине прошёл Николай, открыл заднюю дверцу и махнул рукой. Повели Семёна. У дверцы он остановился, поднял глаза к окну, увидел её силуэт, хотел махнуть рукой, но конвоир грубо ткнул его в спину и муж исчез в чёрном чреве автомобиля. Одна за другой, как глухие выстрелы, хлопнули дверцы и машина унесла в неизвестность счастье, любовь и саму будущую судьбу.

Уже три часа Рахиль сидела на кровати, пытаясь осознать произошедшее. Мозаика событий последнего месяца вдруг стала складываться в её сознании в цельную картину. Туда вошли и радость мужа от снятия «ёжика», которую она восприняла равнодушно, тем более, что была в те дни  переполнена радостью от отправки на пенсию директора их школы – хама и самодура. Туда же легла эта непонятная стихотворная строчка «за всё платить ценой безмерной» и его странный ответ: «За всё, Рохле». Она сопоставила напугавшую её бумагу под заголовком «Объяснение» с отсутствием револьвера в кобуре и ужаснулась, но успокоила себя его уверенным требованием: «Жди, Рохле!», и стала ждать, как уже не раз ждала из командировок.

Тянулись дни. Каждое утро Рахиль бегала на площадь к телефонной будке и звонила Семёну на работу. Равнодушный голос отвечал, что Уваров отсутствует на рабочем месте, и рекомендовал позвонить завтра. На пятый звонок голос раздражённо приказал ей больше не звонить. «Когда что-то прояснится, вас известят», - произнёс он и повесил трубку. Рахиль, поняв только то, что решения ещё нет, побежала домой, приготовила очередной обед и села ждать мужа, почти уверенная, что он сегодня вернётся. Её сумбурные мысли вращались вокруг их совместной жизни, сжимаясь к какому-то неясному ещё центру, постепенно воплотившемуся в ребёнка. Она разрыдалась, найдя простое и логичное объяснение его странному «убеганию» в кульминацию их близости.
- Дура я, тупая, эгоистичная баба! - почти кричала она сквозь рыдания, -  Прости, Сеня! Ты ведь знал, предвидел такой поворот, а я, мещанка безмозглая, не понимала, что ты меня оберегаешь, думала незнамо что, воображала себе разные гадости. Прости, Сеня, и возвращайся скорее.

Все последующие за этим пониманием дни Рахиль провела в смятённом состоянии надежды, отчаяния и вины, попеременно впадая в каждое из них и не находя выхода ни из одного. Между тем заканчивались зимние каникулы, и Рахиль озадачили новые проблемы. По каким-то правилам каждый педагог, у которого был арестован родственник, обязан был немедленно сообщить об этом директору школы. Был ли арестован Семён, Рахиль понять не могла, надо ли сообщать, тоже. На первый урок она отправилась невыспавшейся, подавленной и откровенно к уроку не готовой. Ожидание прихода в класс директора с объявлением об отстранении от занятий парализовало её волю, мысли и речь, и Рахиль Борисовна никак не могла совладать с собой, одновременно ненавидя и презирая себя за непрофессионализм. Она ничего не сказала и отпросилась у директора домой сразу после окончания своих уроков, сославшись на недомогание. Директор отпустил, но напомнил про классное руководство и скорую годовщину смерти Вождя Мирового Пролетариата, «к отмечанию которой её класс обязан быть подготовлен во всеоружии». Рахиль обещала, что всё будет хорошо как всегда, но уходя, чувствовала себя обманщицей, испытывала какое-то подспудное чувство вины лично перед товарищами Сталиным и Лениным и перед будущей Мировой Революцией, рядовым солдатом которой привыкла себя ощущать.

Домой она пошла пешком по свежему хрустящему снегу, путаясь в мыслях и новых чувствах вины, где вина перед мужем переплеталась с виной перед Вождём и всей страной в целом, где уверенность в Сёминой невиновности упиралась как в стену в его же слова: «Мы зря никого не сажаем». Её вдруг посетили страшные мысли о несправедливости власти, но она прогнала их, ужаснувшись самому факту их появления.

Ноги с трудом подняли её на третий этаж, руки с трудом отыскали в сумке ключ и долго пытались вставить его в замочную скважину. Она вошла в прихожую и замерла у порога, увидев отсутствие навесного замка на двери своей комнаты. Рахиль крадучись подошла к двери, слегка приотворила и заглянула в щёлку.  Прямо перед ней на стуле висели синие галифе и знакомая до последней пуговицы гимнастёрка. Рахиль со стоном вбежала в комнату. Голый Семён лежал поперёк кровати, что-то бормоча и всхлипывая. Таким пьяным она его видела