Ярая

семье держится только на ней. Она и варила, и убиралась, и говорила за всех. Наверное, так и надо было себя вести хозяйке дома.
     А, вот, Александр изменился сильно. Внешне он оставался всё таким же общительным, улыбчатым. Но иногда  вдруг замолкал, замыкался в себе и уходил к себе в комнату или на балкон. Но это ещё терпимо. А вот то, что он почти перестал бывать дома – это тревожило всех домашних.
    Сашка отговаривался тем, что на работе запарка к концу года, но Елизавета через знакомых случайно выяснила: он сам берет дополнительные смены.  А перед Новым годом он, лежа в постели с женой, вдруг сказал:
     - Лиз, я работаю в Новый год. Попросили.
     Та не вытерпела:
     - Сашка, не ври мне!  Я знаю: ты сам напросился! Зачем, Саш?! У тебя кто-то появился?
     Долго молчали.
     - Нет у меня никого, Лиза, - наконец, сказал Александр.  – Никого у меня нет… Пусто мне дома. Пройдёт это всё… Потерпи, родная. Должно пройти… Поработаю я пока. – И отвернулся
     Бывают такие времена, такие моменты, когда накатывает что- то – жить не хочется. И ведь ничего не происходит, всё по-прежнему, как и день, как и неделю, как и месяц назад… Какие-то мелкие неурядицы, дождливая или наоборот – жаркая погода…  снег… Всё, как всегда… чуть лучше, чуть хуже… А на душе – помойка и пустота. Не от чего… Даже предчувствий никаких… А жить не хочется.
     Уревелась она тогда – спасу нет. Сашка давно спал, а она ревела молча в подушку, не веря, что у него никто не появился. Что это всё из-за какой-то собаки. Ведь почти полгода прошло…
                                         .     .     .
     Прошло три недели, как Ярая заблудилась. Трудно было признать в этой исхудавшей, с грязной, свалявшейся шерстью прежнюю Ярку. За все эти дни она лишь один раз наелась досыта: вновь перед ней из травы выскочил заяц-дурак. Но теперь Ярая  не оплошала, успела его перехватить за загривок и держала, не смотря на удары задними ногами,  до тех пор, пока заяц не затих. А потом рвала его ещё теплую тушку и ела, ела… И даже не замечала, как у неё самой капает кровь из разорванного зайцем уха.
     Ночью её страшно тошнило. Желудок выворачивало наизнанку непереваренной заячьей шерстью. И днём она только пила и пила.
     А вскоре начались затяжные нудные дожди. Даже лягушки и мыши, которые спасали её до этого от голода – и те постепенно исчезли.
     Она пробовала заходить в селенья, но и это не получалось. Уже на окраинах на неё начинала тявкать какая-нибудь шавка. Ярая виляла хвостом и настороженно пыталась приблизиться, обнюхаться. Но на истошный истеричный лай с соседних дворов и улиц уже мчалась ватага разномастных псов, и Ярая позорно сбегала. Чужаков нигде не любили.
     А, вот, в последней деревне свора её нагнала, у самой кромки леса, за дорогой.
     Когда до неё дошло, что убежать не удастся – она резко развернулась и оскалилась. Каким-то звериным чутьём поняла – это смерть! Хоть дерись, хоть беги – смерть!
     И она остановилась.
     На нее налетели сразу две собаки, но помешали друг дружке, и все они, сцепившись  в  визжащий клубок, покатились по траве. Вокруг, оглушительно лая, носились остальные и пытались за что-нибудь цапнуть Ярую.
     Сколько это продолжалось – она не знает. Показалось – миг! Не больше!
     Рядом взвизгнули тормоза. Раздался отборный мат и оглушительно жахнул ружейный выстрел. Драка распалась. Стая россыпью бросилась к деревне, а Ярая – в лес.
     Мужики, вылезшие из машины, еще раз, для страховки, стрельнули в воздух, похохотали и уехали.
     Больше к селениям Ярая старалась не приближаться. Бежала, куда глаза глядят, плутала в облетающих по-осеннему  лесах и пролесках, пересекала сжатые поля, переплывала ледяные ручьи и речушки. И, останавливаясь, вытягивалась в стойку и что-то тревожно вынюхивала. Но ни разу не учуяла родных знакомых запахов. Пахло выпавшим снегом, стылостью, зимой.
     У нее очень чесалось и болело в паху, куда её укусил чудом не впавший в спячку клещ. Ярку знобило, глаза гноились, постоянно хотелось пить. Она облизывала жестким сухим языком опухшие брыли и пила, пила постоянно.  Она сейчас даже не пыталась зайти в лес, а понуро брела по обочине грунтовой дороги.
     И наступил день, когда она легла и смогла только периодически приподнимать морду. Затем опустила её на промерзшую землю и закрыла глаза. Сверху падал и падал снег. Он ложился на Ярую, будто укрывал её белым пуховым одеялом.



     Глава   6

     Кончилась  сумрачная осень. Прошла метельная зима. И пришла  затяжная тягостная весна. Постоянно дул холодный пронизывающий ветер. Небо было сплошь покрыто серыми мохнатыми облаками, из которых сыпало то мелким дождём, то снежной крупой. Сугробы – грязно-голубые, ноздреватые – всё пытались стаять, сочились мутными каплями – и не стаивали!
     Александр стоял в углу курилки,  смолил сигарету и, подшмыгивая носом, выслушивал своего начальника, а заодно и закадычного дружка Анатолия.  Тот напористо вытягивал из него обещание поехать на открытие весенней охоты на уток.
     - Сань, тебе понравится! Почти одни наши будут: Лёшка Бадыгин, Кузьмин с планового отдела, Борис Сергеевич.  Поехали! А то ты, я смотрю,  совсем  квёлый стал. Дома чего? Или заболел?
     - Да нормально дома, - вяло отбрехивался Сашка. -  Не болею я. Просто… Настроения чего-то нет, чего я поеду? Вам портить? Да и не охотился я ни разу. И ружья нет.
     - Будет тебе ружьё! На три дня всего-то!.. И две ночи… Посидим, водочки попьём, погутарим… Егерь там – мировой мужик! В баньку сходим! Хотя, это… навряд ли… не до баньки ему будет с открытием сезона… А смены я тебе внеурочные – уж извини – больше подписывать не буду. У тебя, вон, брюки спадывают, а ты опять: давай, давай, подежурю… Нет у нас сейчас аврала! Всё, сиди, отдыхай. Живот нагуливай…
     - Дурак ты, Толя,-  устало  бросил ему в ответ Сашка и вышел из курилки.
     Но на охоту  с друзьями всё-таки поехал.  Прав оказался  Толя: надо было ему развеяться. И в последнюю пятницу апреля они уже сидели на берегу озера метрах в ста от камышей, где предстояло охотиться, варили ушицу, выпивали, разговаривали.
     Егерь Иван Павлович оказался компанейским человеком. Часа в три забросил их на эту стоянку, показал охотничьи места и укатил далее по своим делам. А потом уж приехал  часов в шесть, с рыбкой, со своим самогоном и собакой, спаниелем  Бушем. Ну, и сели коротать вечерок.
     
     Рано-рано, еще темно было, Александр вылез из машины. Ночь, на удивление, была теплой, ласковой, но Сашка всё - равно передёрнулся от прохлады, поспешил к еле тлеющему костерку.
     Здесь, растянувшись вдоль сидений из брёвен, похрапывали Анатолий с егерем. Спаниель Буш настороженно привстал, принюхался и вновь завалился  досыпать.
     Александр разворошил костер, поставил котелок с ухой на треногу, сбоку придвинул чайник. Закурил.  Искорки нехотя взлетали в темноту, ложились остывшим пеплом на спящих, на заставленную остатками ужина клеёнку. Блестело оловом озёрное зеркало. В ивняке уже копошилась какая-то утренняя пичуга.
     На душе Сашки было легко и немножко грустно. Давно уже так не было, с начала осени. Правильно, что он приехал с ребятами. Может, успокоится сердце…
    Буш всё-таки поднялся, потянулся и зевнул.
     - Иди ко мне, кушать будем, -  поманил его Александр. Тот с готовностью просеменил к нему, уселся рядом. – Держи! –  Ложкой выловил кусок тушенки из банки. Собака недоверчиво обнюхала кусок, но съела.  Сам же почерпнул ухи, налил в кружку егерского самогона. – Что бы всё было хорошо, - подумал он и  выпил, закурил повторно и пошел на берег.
     Всё понемногу серело вокруг. Рассвет приближался.
     Александр уселся на влажную гальку и бездумно, будто в трансе, уставился на восток.
     Подошел, облизываясь, Буш. Вскарабкался к нему на ноги, растянулся во всю длину и тоже замер.
     - Чего, не спится? Кайф ловите? – заставил их вздрогнуть глухой голос не опохмелившегося егеря. Как он подошел – они даже не слышали. А тот, отойдя немного в сторонку, расстегнулся, зевнул протяжно: - Эх-хэ-хэ-хэ-хэ! – И, не прерывая оправления, продолжил: - На «номера» пора. Готов?
     - Я не пойду, - Сашка продолжал гладить опять заснувшею собаку и всё так же пялился на восток. – Я же так… за компанию приехал… Толя, вон, очень на зорьку хотел.
     - Толя твой… - Иван Павлович застегнулся. – Послал меня сейчас – и снова спит, как убитый. И остальные такие же: ни в тятю, ни в матю. Охотнички…  Поехали, чего ты?.. Поправим сейчас малость здоровье – и постреляем. Чучелки я ещё с вечера выставил.
     Александр тяжело поднялся  с Бушем на руках.
     - Нет, Палыч, не проси. Не поплыву я. Жалко мне тварь божью убивать. Не охотник я.  Я лучше здесь посижу. Выпьем сейчас – и посижу. Целую вечность восход не видел.
     - Ну, как знаешь. Жалко тебе… А шурпу – то трескать будешь, - поддел его егерь.
     - Буду, - согласился спокойно Сашка. –  Ежели подстрелишь. А сам стрелять не буду. Ты собаку с собой возьмешь?
     - А что? Понравилась? – егерь попутно потрепал Буша по загривку. – У меня их четверо в хозяйстве.
     - Богато, - Сашка подставил свою кружку. – У меня тоже собака была. Убежала в конце лета.
     - Как «убежала»? Течная, что ли, была? С кобелями?
     - Нет, - Александр пригубил из кружки, перехватил поудобнее Буша, присел к костру. – Просто убежала. Не знаю даже почему... Грибы в Сосновке собирали…
     - Взрослая?
     - Полтора года.
     - Странно, - егерь захрустел теплым солёным огурцом. – Взрослая уже… Бил, небось? Иль наоборот: муси-пуси?.. С ними так нельзя! Лучше жестко, чем сопли пускать. Что за порода-то?
     - Немка.
     - Да-а, жалко. Дорогая, поди… Да не бери ты в голову! – толкнул он смурного Сашку. – Наплюй и забудь! Новую заведёшь. У меня, вон, целая псарня была фокстерьеров, на барсуков натаскивал. Так ты не поверишь: пару-тройку за год хоронил! А калечных было – не приведи господь!
     Сашке совсем не хотелось его слушать, но он пересилил себя и спросил:
     - А сейчас?
     - Да распродал всех! Накладно. У меня сейчас Бушка да две лайки. Да перед Новым годом овчарку подобрал в лесу. Их у нас много одичалых бегает по осени. Давай ещё по одной, ага? Всё, нормально, себе наливай… А собак у нас здесь брошенных много. А чего… сады рядом… Сезон кончается – их и бросают. По весне смотришь: то там вытаивает, то там… Жрать-то нечего, только кошаков таких же, брошенных… Я и про эту-то подумал: трупак. На объезде был. Качу на снегоходе, а она у обочины валяется, свеженькая ещё.  Смотрю: шкурка, кажется, приличная. Думаю: на рукавицы или на пояс, может, что сгоношу... Начал грузить, а она шевелится. Ну, ветеринара знакомого привёз, тот ей чего-то вколол, таблетки оставил, проинструктировал…  Выходил я её, - с сожалением проговорил Палыч, даже головой помотал. – Заботу на хребтину, называется… Бешенная какая-то оказалась, дикая… Никого не подпускает, только меня со жратвой. Так и держу на цепи всё время у свинарника. А ты чего вылупился? Дурак ты, Саш. Подумал чего… Где Сосновка твоя, а где Шиманы наши… Больше сотни верст. Не заморачивайся. Я ж говорю: здесь каждый год уйма брошенных собак.
    - Да нет… это я так…
     Александр отвернулся. А ладонь продолжала гладить собаку.

     Ребят растормошили, когда шурпа  из трех подстреленных   Иваном  Павловичем уток уже была