Сожги свой дом 2

гнул деревья, стучался в окна особняков, выл в дуле пушки, поставленной у здания мэрии. Желтая церковь поблекла и выцвела, Олег не понял, то ли из-за погоды, то ли от старости. Он увидел, как оттуда вышел священник, уже другой, не тот молодой мужик, которого он помнил, и побежал к трапезной. Колокола молчали. Из  ворот автовокзала, переваливаясь, выплыл громадный серебристый автобус на райцентр и канул в метели, как большой воздушный шар. «Надо бы заехать к дяде с тетей», - мелькнула мысль. - «Проведать их, коли я здесь. Я, конечно, сволочь, но ведь все-таки не чужие... Авось, простили уже».
Олег перешел реку по вздрагивающему мосту, хотел было постоять, посмотреть на ледяное пространство, на сопки на горизонте. «Олег, они совсем фиолетовые сегодня». Вот ведь глупая дурочка....
Он было остановился, вытащил сигарету, но ветер не дал ему закурить и погнал дальше, стегая и подталкивая в спину, и Олег почти сбежал с моста, быстро миновал заречные пятиэтажки на улице, где раз в час по расписанию должен был курсировать автобусный рейс, и завернул в проем между расшатанных серых заборов, сейчас не расчищенный, засыпанный снегом. Посередине вилась узкая протоптанная тропинка и он, оскальзываясь на льду, съезжая ногой в сугробы, пошел вперед, опасливо взглянул на Колькин дом (он не заметил там никакого движения, Коля, наверное, еще спал, но двор был аккуратно расчищен, и подъезд тоже был расчищен и накатан). Стараясь не шуметь, он прокрался к своему участку. Калитка открылась неожиданно легко.
У деда Лексея явно недавно кто-то останавливался — во дворе обнаружились дорожки — от ворот к дому и от дома к туалету и бане с поленницей. Олег долго возился с дверью, пригибая голову под деревянной балкой, но в конце концов ключ повернулся, и он вошел внутрь. В доме пахло сыростью и гнилью; Олег сразу направился растапливать печь.
Печь надымила, но согрела комнату довольно быстро. Олег ожидал увидеть запустение и разруху, в глубине души он боялся, что дома и вовсе уже нет, но дом сохранился почти таким же, как прежде, разве что слепые окна совсем исчезли под снегом. Здесь убирали: внутри оказалось чистенько, даже посуда вымыта и аккуратно уложена в буфете. Олег добавил туда свои скудные припасы. Он сначала намеревался поужинать в городе, но затем решил до акции не показываться на улицах, перекусить консервами и лечь спать.
Олег еще в Москве, перед отъездом, лежал, ворочался, не мог заснуть, вставал, пил бесконечный чай (хотелось выпить водки, но не рискнул, переборол желание). Он все гадал, как встретит его родной город после нескольких лет разлуки, что он почувствует — радость ли, злобу, тоску по прошлому? Ему было любопытно, и он очень боялся. Он боялся и не хотел ехать, но выбора не было.
В результате Олег не почувствовал почти ничего: может быть, слишком устал с дороги, или просто «перегорел»; так, легкая ностальгическая печаль, которая совершенно не мешала и даже приятно щемила душу. Он не спеша приготовил себе нехитрый ужин и поел, потом убрал тщательно со стола, даже отряхнув крошки. После ужина он уселся к печи и долго смотрел на наконец переставший дымить чистый огонь. Образы прошлого спокойно проходили мимо него: вот проковылял за дровами дед Лексей («нешто вы понять можете»), вот и бабка Марья положила старческую руку, всю в выступающих из кожи венах, на лоб мальчику, который не хочет учить уроки. Брат, невысокий, но жилистый и сильный, делает зарядку во дворе, сердито отбрасывая упавшие на глаза волосы. Папа и мама о чем-то вполголоса говорят у крыльца, а немного погодя появляется из глубины дома дядя Слава, важный, пузатый, и Полина за ним спешит, они теперь разговаривают все вместе.... Колька-хохол тащит свою настойку. Его сын Володька подходит робко к распивающей в парке у реки вино компании и получает затрещину — а не ходи без своего, не примазывайся... Они вместе тайком курят за сараем. Он падает в лужу и слышит из-за соседского забора колокольчатый смех... «Давай куртку, почищу».... «Молчи, глупый, молчи». Олег уснул и спал в эту ночь очень крепко.
На следующий день он в оговоренное время пришел на встречу с участниками акции. К его удивлению, людей собралось немного; кое-кого, из тех, кто постарше, он узнал, но в основном лица были незнакомые, молодые. «Всего-то несколько лет прошло, а как все изменилось», - с досадой подумал Олег.
- Вы согласовали акцию? - деловито спросил он, садясь в машину.
В ответ загоготали.
- Ха, да с кем тут согласовывать? С этими недоумками в мэрии? - сказал Юра. - Это у вас там в столицах надо бегать, а у нас все просто. Воля народа, бля, какие тут согласования.
- Повяжут, - нахмурился Олег. - Надо, чтобы все прошло законно. Где будем митинговать? В центре? Вы агитацию провели?
- Не бзди, не повяжут, - отмахнулся Юра. - Сейчас тебе все покажем.
Темнело. Тронулись колонной из трех машин, проехали по замерзшей центральной улице, миновали церковь, тихую, и, казалось, пустую, увильнули от очередного автобуса. Пересекли мост, внизу мелькнул черный лед застывшей реки.
- Куда это мы? - спросил Олег.
- Куда надо.
Олег занервничал.
- Так, парни, что вы задумали? - спросил он. - Почему акция в такое время суток? Вы что хотите сделать-то?
- Не бзди, все нормально, - вновь сказал Юрок, проезжая мимо пятиэтажок на заречной улице, где раз в час должен ходить автобус. Он свернул в какую-то щель между заборами, а Олег еще ничего не понимал; машины медленно и беззвучно ползли, обтирая бока о сугробы, сложно и долго петляли между безжизненных хаток и наконец замерли. Вокруг стояла морозная тишина, даже собаки не лаяли; только издали, с железной дороги, раздавался едва слышный шум и невнятные слова диспетчера на станции. Стало совсем темно.
- Приехали, - сказал Юра. - Сейчас пойдем.
Олег выглянул наружу и увидел, что машины стоят у дома деда Лексея.

Вид здесь оказался унылый до крайности. Сразу за жилыми домами начинались терриконы, имевшие зябкий и неприглядный вид; некоторые дымились. Те из этих громадных груд шлака, что находились подальше, озеленили, высадив акацию; другие  торчали из степи просто голым отвалом, как нарыв. Рядом с ними тянулся бетонный забор, опоясывающий территорию завода. Там было пусто и безжизненно: предприятие давно не работало. Плиты забора кое-где вынесло прямым попаданием, и проемы кое-как закрутили колючей проволокой, чтобы не шастали посторонние.
Степь имела один цвет — бурый, и кисла под нависшим тяжелым брюхом неба. Их привезли сюда на старом грузовике, который весь скрипел и каждую минуту грозил развалиться, но машины хватило на то, чтобы прокрасться между холмов по раскисшей глинистой колее. Бойцы набили себе синяков, ворчали.
Света в городе не было уже три дня — подстанцию разбомбили, а электрики боялись идти чинить ее даже под угрозой попадания «на подвал». Подстанция превратилась в «горячую точку», били по ней и украинцы, и ополченцы. В жилые кварталы старались не целить, а завод не щадили.
Проверка в этот раз проводилась более серьезная, даже жесткая, мурыжили Илью долго, а потом распределили в один из отрядов. Разница с летом оказалась колоссальная, ощущения того, что это все — большая историческая реконструкция, уже не возникало. Это уже была осознанная война, впереди - враги, и невозможно было представить, что с ними можно о чем-то вести переговоры или, тем более, совместно крыть крышу в перерывах между обстрелами. И люди стали другими.
Люди изменились, стали злые и беспощадные. «Во имя мира», - говорили они, - «Во имя свободы». Правда, у Ильи закрадывалось подозрение, что многие, кто так говорил, приехали издалека. Украинской речи уже нигде не было слышно.
Местное мирное население — те, кто не уехал, а таких осталось не так уж и много — привыкало к войне, приспосабливалось, с обреченным философским спокойствием спускалось в заменявшие бомбоубежище подвалы пересидеть обстрелы, покупало (если было на что) втридорога продукты и бензин из гуманитарной помощи, который моментально разлетался по еще оставшимся заправкам. Иногда ездили на украинскую территорию, к родственникам, оформлять документы, за товаром. Туда ездили даже ополченцы — 400 гривен на блок-посту, и все дела.
Ходили автобусы, и странно было наблюдать на улицах города или на дорогах между поселками «Пазики», обыденные старенькие машины с маршрутной табличкой на лобовом стекле, терпеливо пережидающие на остановке движение колонн военной техники — мощных «Уралов», волокущих пушки, БТРов, танков.
На заснеженном поле под Волновахой, перечеркнутом черной ниткой шоссе, как-то вдруг вздыбилась земля, забила множеством фонтанов, разбрасывая мерзлые комья и сталь, и разнесла в клочья такой автобус. Местное кладбище пополнилось 12 свежими могилами, и обе стороны поклялись отомстить: ополченцы - «кровавой хунте», а украинцы - «террористам и убийцам». Этим обстрелом закончился период новогоднего затишья, впрочем, оно было весьма относительным. Сразу вцепились в аэропорт, бились яростно, размолотили комплекс в бетонные ошметки. Этой зимой оттуда вывезли немало тел.
Илья не раз слышал обрывки разговоров гражданских, шепотом ругающих новые власти и проклинающих Россию, но при виде ополченцев люди замолкали. Один раз вышел на площадь сумасшедший и долго кричал, проклиная оккупантов и бандитов, захвативших его родной Донецк, его вопли метались между стен обожженных домов  и таяли в сером небе, с которого сыпало на больной город мелкой мучнистой крупою, потом его увели и больше несчастного никто не видел.
Илью поставили в отряд, как гайку, накрученную на винт, он стал частью этой машины, бездумно выполнял приказы, он вновь стрелял из АГС, только рядом теперь не случалось тактанье батиного автомата и никто не выпевал: «Очень меня достал этот их миномет, Молчун. Попробуй еще раз, Молчун. Давай, Молчун, попробуй». Таня не хотела приходить, ее образ  размывался, бледнел и растворялся в памяти. И пес не тыкался мокрым носом в руку. Илья редко теперь вспоминал о них. На войне нечего вспоминать. И некого.
Их перебросили в терриконы, и они разворотили на пару с украинцами подстанцию, оставив город без света, и Илья уже не размышлял, зачем они это делают. Несколько дней они били по подстанции, затем пошли вперед по чавкающим скользким колеям и заняли несколько населенных пунктов, в которых хаты покосились и чернели дырками в занесенных снегом крышах. Потом ополченцы перерезали какую-то трассу, подбросили артиллерию и долго и гулко ухали вдоль дороги, снаряды улетали к маленьким домикам на горизонте. Отсюда они казались совсем игрушечными.
Горизонт в ответ огрызался огнем. Тогда в этот горизонт пошли танки и подмяли под себя окраины крупного города.
Этот город назывался Дебальцево. Илья до этого даже не знал о существовании города с таким неблагозвучным названием, которое, разумеется, сразу начали передергивать на матерный лад. Дебальцево, крупный железнодорожный узел, важный стратегический объект. Очень важный.

Шел самый темный час после сумерек, когда глаза еще не привыкли к ночи, этой хитрой девке, так хорошо умеющей скрывать и жизнь, и смерть под своим подолом. Выделялось бледным пятном только лицо Олега, ошеломленного,