Сожги свой дом 2

говорят, Крым, когда здесь хреново до ужаса, власть поборами задушила, не дает никому подняться, люди нищают, и еще Крым на шею себе вешать. Надо, говорят, не Крым присоединять, а с властями бороться.
Ну, тут я вижу, во-первых, ту же самую пресловутую инерцию мышления. Это как наши фашики — те в мигрантском вопросе застряли, а эти — в своих провинциальных шахерах-махерах. Длинный таким оказался, все талдычит про крутой украинский национализм. Бандера ему, понимаешь, нравится. Как историческая фигура. Он, говорит, за свою страну жизнь готов был отдать, в концлагерях сидел. Вот и шел бы в Киев, целовался бы там с «правосеками». Чего же здесь сидит, мразь?
Я, как с длинным познакомился, еще тогда, сразу на самом деле понял, что у него нутро гнилое.
Не дошло еще, видно, до некоторых регионов, что Крым — это навсегда наша земля, что его возвращение — историческое, величайшее достижение, и достижением этим Россия обязана нашему руководству. Руководство можно и должно критиковать, брат, но надо же смотреть трезво на вещи и отдавать должное тому, кто способен на великие свершения!
А во-вторых, гнать надо таких отщепенцев в шею! И точка, нечего с ними канителиться. Враг — он и есть враг, а время военное, с такими цацкаться нельзя, более того, вредно это. Во время Великой Отечественной таких сразу к стенке ставили.
Во-общем, разброд и шатание в моей бывшей организации, ни хрена с ними каши не сваришь. Так что я отказал им в участии в митинге, буду я еще светиться с такими бесполезными и ненадежными людьми, это же хана карьере. Не пойду от них никуда баллотироваться, нечего мне там делать. Буду работать в Москве, я уже обсуждал с соратниками, что надо выдвигаться в Думу в 16 году, и тут есть разные ходы. Мы тут, например, обсуждаем, что можно влиться в ОНФ — мы, как патриоты, готовы на этой платформе работать на благо Родины.
По дороге домой заскочил в местечко одно, мне давно о нем рассказывали, хотел осмотреть культурные достопримечательности. Красиво, ничего не скажешь. Церковь такая замшелая, настоящая, брат, русская, прямо на сердце тепло становится от такой вот старины. Это тебе не какая-нибудь вычурная, чуждая нам готика. Мне фотки пацаны, которые за бугром побывали, показывали - не церкви там, а елки зеленые, на ежа похожи. Аж взгляд режет, до чего нелепо.
Герману и компании, правда, чего-то не понравилось, что я не стал вестись на их гнилые посулы. Герман мне даже письмецо накропал обиженное, что, мол, я их кинул и за это и ответить могу. Но я тоже не лыком шит, на меня где залезешь, там и слезешь, да еще бо-бо будет. Так я ему ответил, что перекрою ему, если будет выебываться, канал финансирования, просто скажу спонсорам, чтобы денег ему не давали, и все. Я решаю!
А кроме того, есть в моем распоряжении бумажечка одна, типа. Ты же сохранил ее? Если что, предоставишь? Я же все-таки брат тебе. Так что ты бумажечку-то побереги, может, и пригодится, не дай бог.
Ну а Герман, тут он примолк. Скоро, впрочем, приедет, будем разбираться. Думаю, все нормально будет, Герман, он такой, чует всегда, откуда ветер дует, как флюгер. Вот и определится в правильном направлении. Если честно, жалко было бы рассориться с таким соратником, человек он дельный, нужный, со связями.
Ну а ты как там сам-то? Бог мой, я, когда о твоей жизни думаю, понимаю, что я бы, наверное, от тоски уже давно утопился бы. Ничего не происходит, болото, никакого движения, на плац — в столовую, борщ жрать, — домой, на плац — в столовую — домой. Жуть! Только человек с таким вялым характером, как у тебя, может так жить. Никакой от тебя пользы, да ты и не знаешь, что такое борьба. Пустой ты человек для общества, бесполезный.
Да, я к тебе заезжать не стал, уж извини, очень был напряженный график. Ни секунды свободной не выкроил.
Верку тоже, естественно, не видел. Ну и не надо, подумаешь, фря какая, докторша, надо оно мне больно. Все эти интеллигенты — зануды и ботаны, те еще сволочи и либералы, не люблю я их, а иногда — так просто предатели, помнишь, я тебе про журналиста писал этого, который на вид был ничего, а таким дерьмом оказался? А их жены — просто глупые курицы. И Верка тоже глупая курица. Не вздумай о ней мне ничего писать, ненавижу ее, и тебя тоже ненавижу, сука.
Твой брат Олег.

Границу пересекали во второй половине дня. В это время года краски становятся особенно четкими и яркими, но Илья даже не понял, что находится на российской территории; блок-посты промелькнули мимо сознания и растворились в донбасских далях. Ростовская распаханная степь, пересеченная посадками и поросшими терном балками, уныло мелькала за окном кунга и казалась Илье неприятной, враждебной, ничуть не похожей на домашнюю. Вороны крутили свои «мельницы» и солдаты глазели на это странное зрелище: медленный воздушный водоворот из оглушительно орущих огромных, черных как ночь птиц.
- А ведь если сейчас по ним долбануть, ну, из «Града», всю эту хрень можно накрыть, - сказал какой-то боец без ноги, он сидел, вытянув культю, вторую ногу подогнул под скамейку, рядом положил самодельный костыль.
- Много мяса, - заржали вокруг.
- Да «Град» сквозь них пролетит, они и не заметят... Вон воронья сколько. Часть — вон из строя, а остальные дальше полетят. Отряд не заметил потери бойца, бля...
- А чего это они? - изумленно спрашивал совсем молодой белобрысый паренек, широко раскрыв глаза.
Боец без ноги сплюнул в угол:
- А хрен их знает. Они по осени всегда так. Я еще пацаном был, помню, батя говорил: «Ну все, вороны кружат, скоро дожди пойдут».
- Ты что, местный, что ли?
- Ага, тутошний. С-под Хапра, слыхали?
У него было жесткое изможденное лицо и тусклые глаза, но рассказывая, он слегка оживился:
- Да... Это, бывало, в степь пойдешь, а там хорошо. Ветер. В наших краях в конце августа поднимается ветрище, дует и днем, и ночью, «афганец» называется. Как провода запели, все - «афганец» пришел. Он завсегда тоненько так воет, заунывно. Бабки на огород идут, копать, что не убрано. «Афганец» запел — скоренько осень...
Он помолчал.
- А в степи как-то пусто в это время становится. Летом-то в степи жизнь. Животины бегают, птицы опять же... У нас рядом с селом болото есть — старый рукав Дона, под Хапрами. Мертвый Донец...
- Это что, название такое у речки?
- Ну.
- Веселое название...
- Да ладно. Зато там рыбы — ух. Рыбалка у нас, брат, знатная... - боец пошевелился, устраиваясь поудобнее. Говорил он с теплым малороссийским акцентом, напевно, смягчая твердые согласные, отчего в кунге делалось уютно, мирно.
Машину подбросило на ухабе, и костыль упал на пол рядом с Батей-вторым, да так и остался лежать: никому не хотелось делать лишних движений.
- Да вот он разливается, и болото образует. Камыши! Ох, круто бывает, когда они горят. В дельте Дона каждый год горят, пламя идет, как грузовой поезд, ураган просто. И шум такой же, как от поезда — вшших, и уже у села. В дельте-то его не тушат, незачем, туда просто в это время никто не суется... А у села все стоят уже, с ведрами, со шлангами. Бывает, и машины пригоняют с водой. Ну и бьем огонь...
- И как?
- Да по разному... Иногда и сгорит дом-другой.
- Даааа.
- А на болоте, - продолжал боец, - гнездовья. Птиц там, ну просто миллион. Да какие! Выпь там. Выйдешь вечером по маленькому, а гудит, как ветер, бывает, гудит в трубе. На всю степь — гуум, гуум. Даже страшно. Я пацаном боялся, к бате сразу бежал. Отец знатный охотник был, смеялся. «Это выпь так орет, сынок», - говорит. - «Водяной бык женится». Птице там, в болоте, раздолье. Если кто вздумает приблизиться, сразу слыхать, издалека. Вот они там и гнездятся. Журавли там, куча журавлей. Эх, и красиво же, когда они летят. Огромные такие, вроде бы неуклюжие, а как взлетят, такие стремительные, аж дух захватывает. Шею вытянули, в полнеба крыльями машут...  А орлы — те вообще крыльями не шевелят. Зависнет такой в небе и висит часами, не шевелится.
- А охота?
- А что — охота. Охотились, конечно. Но в болоте — это зряшное дело. Говорю же, не подойти. В степи сидели, в посадке, бывало, спрячешься, и ждешь. Может, и добудешь кого... Да мне, честно говоря, стрелять-то сейчас уже неохота.
- Что, настрелялся? - спросил маленький кавказец из глубины кунга. У него была перевязана голова, и сквозь повязку проступали кое-где засохшие бурые пятна.
- Навоевался, - с горечью ответил солдат, и такая безнадежность послышалась в его мягком говоре, что все притихли. - Вот, без ноги. Приеду сейчас, буду думать, что теперь делать. Раньше-то я нормально вкалывал, механик я был в совхозе. А теперь — как еще примут, не знаю. Кому я без ноги-то нужен? Семья-то не знает, где я. Сказал им, что в командировку долгую услали... А теперь, выходит, без ноги вернулся, нахлебником буду. Баба у меня жесткая, вот уж не знаю, как там получится...
Его лицо сморщилось, передернулось.
- Ну уж так... Ты же теперь герой, тебе везде почет и уважение, - растерянно сказал белобрысый.
- Герой, герой... Толку-то мне с этого геройства. Я бы это геройство в глотку кое-кому затолкал, да и перерезал бы эту глотку и не поморщился.
Боец отвернулся и стал глядеть в окно. Остальные тоже молчали.
Батя-второй лежал на полу на носилках и молчал. Он был очень бледен.
- Батя, ты как? - спрашивал время от времени Илья, всплывая на поверхность от муторной дремы, вызывающей тяжелую головную боль. Командир не отвечал, он глядел в качающийся потолок пустыми глазами и лежал неподвижно. Он даже не стонал. Наверное, ему было больно шевелиться, а может, он уже давно потерял сознание.
Он был ранен в пах: граната разорвалась в шаге от Бати в тот момент, когда они уже закончили зачистку улицы и, казалось, больше ожидать нечего, все уже закончилось. Кажется, для Бати-второго действительно все уже заканчивалось.
Машина пришла в Ростов-на-Дону уже под вечер, пропылила по городу, распугала голубей на центральной улице, прогрохотала по мосту через усыпанный корабликами Дон, с визгом остановилась у здания госпиталя, и раненые начали вылезать из кунга — кто сам, кто с помощью санитаров. Илья вышел сам.
Батя-второй остался в машине. Один из санитаров впрыгнул внутрь, повозился там, появился обратно, а «Урал» зафырчал, захрипел двигателем и укатил вместе с Батей. Медбрат подошел к группе солдат, стоявших у входа в здание, и недоуменно спросил:
- Этого-то зачем так долго везли? Он откуда?
- Донецкий.
- Надо было там оставить, - деловито сказал санитар. - Теперь морока  - тело обратно вести. Или тут хоронить будут?
Илья мягко приблизился и взял санитара за шиворот. Санитар, не маленькой комплекции мужчина, вдруг задергался в руках невысокого Ильи, замахал руками и как-то приподнялся на носки, будто захотел вдруг улететь:
- Пусти! Пусти, гад, пу-сти... Аааа.
- Да отпусти ты его, ты что вдруг.
Илью оторвали от санитара.
- Батю же лечить надо, - сказал Илья. - Что это ты его хоронить вздумал. Он же ранен. Его куда повезли?
И солдаты, и фельдшеры молчали.
- Вот ты ж... Парень, он умер давно, - сказал полузадушенный медбрат. - В морг его повезли, понимаешь? Ну что тут поделаешь, я виноват, что ли? Чего меня-то сразу?
- Извини, - уронил Илья, отошел в сторону и сел прямо на землю.
Чуть погодя он поднял сухие глаза и увидел, что во дворе больницы в окружении огромных узких пирамидальных тополей, похожих на ракеты, протыкающее совсем уже