Сожги свой дом 2

балладой.
На несколько дней история приобрела популярность, послужила причиной нескольких  словесных баталий в рунете, где большинство восхваляло покойного как героя, а меньшинство — посчитало за полоумного отморозка. Но уже совсем скоро, в марте, после взятия Дебальцева, стрельба стала потише, и она потеряла актуальность. Каждому времени нужны свои легенды, а времена нынче меняются быстро.
Ты меня любишь? Да, да, да.

Погода в марте установилась сумасшедшая: весна пришла рано, с первых чисел месяца, и обошлась без легкомысленных глупостей вроде капели и сладкого легкого ветерка, сулящего обновление и романтику. Она вдарила сразу, мощно, из тяжелого калибра, так, что тот снег, который после слякотной зимы еще сохранялся кое-где в оврагах, слизало начисто и сразу обнажилась жухлая прошлогодняя трава.
Люди в этой ситуации выглядели смешно и пестро: кто-то поспешил скинуть зимнюю одежду и вырядится в весеннее, девушки к удовольствию мужчин смело надели соблазнительные наряды и сверкали стройными ножками и изящными ручками, но иногда перебарщивали и мерзли. Но многие не смогли перестроиться так быстро и продолжали кутаться в пуховые куртки или шубы, ходить в шапках и надевать перчатки. Забавно это выглядело: красивая девушка в легкой одежонке и ее кавалер, мрачно кутающийся в зимнее теплое пальто и спрятавший чуть ли не в ушанку лоб.
Весна дождалась, когда последние упрямцы поверят, что она пришла всерьез и надолго, и повернула, зараза, вспять. Налетел холодный резкий ветер, принес жесткий, больно бьющий по щекам снег, прогнал кокеток и их ухажеров с улиц в теплые недра баров и кафе, разогнал очереди в «обменники», и напомнил всем, что радоваться еще рано, до настоящего тепла еще далеко.
Поэтому на мероприятиях в честь годовщины присоединения Крыма решили шествие не проводить, ограничились митингом. Впрочем, и на митинг пришло немного народу. В такую погоду проявлять солидарность и патриотизм гораздо удобнее дома.
Да и патриотизм за прошедший год заметно поблек. Он, несомненно, никуда не делся и массы ликовали с удовольствием, но уже немного наиграно и натужно, с оглядкой. Крым уже год как принадлежал России, это потеряло свою новизну; людей гораздо больше волновал экономический кризис, который то признавали, то отрицали; то убеждали, что уже все хорошо и пик пройден, то предупреждали, что дно еще не достигнуто и, может быть, по нему придется некоторое время ползти.
Время тощих коров никуда не делось, и тощие коровы заняли место Крыма. Таков, к сожалению, обыватель — все ему мало; великие дела забываются быстро и перестают быть великими, и тогда требуются новые великие дела.
Об этом и еще о многом другом думал Олег, собираясь на митинг. Его ожоги более-менее зажили, оставив на одной стороне лица обширное розовое пятно, на котором борода росла теперь неохотно, и ему приходилось ее тщательно выравнивать. В сочетании со сломанным носом его лицо теперь выглядело как у старого бойца, прошедшего ни одну стычку.
Олег, вернувшись из поездки в родной город, стал совсем молчалив и замкнут. Когда его отпустили из полиции, он заехал в райцентр, и там узнал о гибели Ильи и смерти дяди.
Потеря сына сразила Вячеслава Алексеевича. Высохшая и очень постаревшая Полина довольно спокойно рассказала племяннику, что, получив весть про Илью, Владислав даже не удивился, махнул неловко рукой и пошел к себе в спальню. Ночь Слава провел тихо, и Полина даже не поняла, в какой момент он умер. Утром он уже окоченел, смотрел открытыми глазами прямо перед собой, и лицо его было спокойным и сосредоточенным. Врачи сказали: «А что вы хотите? Сердце, такой стресс...»
Хоронили его всем городом — покойный оставил за собой хорошую память, все-таки бывший депутат, когда-то человек важный. Мэрия взяла похороны на свой счет. Олег чуть-чуть не успел, приехал буквально на следующий день.
Собаку Олег забрал с собой. Пес последнее время был сам не свой, не ел, едва прикасался к воде и часами лежал около двери, глядя на нее слезящимися глазами: не иначе конъюнктивит подхватил где-то. Он безропотно позволил себя увести. Олег с некоторым облегчением попрощался с седенькой старушкой и покинул область с твердым намерением в ближайшем будущем туда не возвращаться, потому что больше ему там было нечего делать. И вспоминать нечего. Нечего и некого.
Зато ему понравилось дважды в день гулять с псом, он стал рано вставать, цеплял поводок и вел собаку по дворам. Пес плелся за ним еле-еле, но сам Олег с удовольствием дышал воздухом: он обнаружил, что во время таких прогулок ему очень хорошо думается.
По возвращении он зашел в штаб партии и интересовался Германом; никто не смог сказать ему насчет этой персоны ничего определенного. Больше он с соратниками не контачил, и подготовка к митингу проходила без его участия, лишь за несколько дней до мероприятия ему позвонили и все-таки пригласили выступить. Он согласился.
Место дали опять у черта на куличках, и, добираясь туда на метро, он думал, что националисты всегда будут на задворках, особенно в России, потому что национализм стал исключительно государственной привилегией. В таких условиях их деятельность казалась Олегу ненужной и глупой. Зачем пропагандировать и воплощать в жизнь то, что и без них делает само государство — и делает гораздо успешнее?
Олег немного опоздал; митинг уже начался, но шел вяло и тускло. У трибуны поникли несколько разномастных знамен, какие-то подвыпившие парни выкрикивали «Россия - для русских», «Крым — наш», и «Новороссии — слава», но их голоса звучали глухо в насыщенном влагой воздухе и быстро терялись, сходили на нет. Полиции зато нагнали зачем-то аж несколько десятков автобусов, вставших по периметру площади.
Олег выяснил, что организаторы даже не предусмотрели выступлений музыкальных коллективов, которые так хорошо разогревают толпу. Он холодно поздоровался со знакомыми, подождал, пока очередной оратор пробормочет скороговоркой какой-то невнятный набор штампов и вышел на сцену.
Толпа, знавшая Олега по прошлым выступлениям, сбилось у сцены кучней. Кто-то свистнул. Олег молчал, и сначала никто не удивился, потому что это был его стиль — он всегда перед речью выдерживал паузу, концентрируя внимание на себе.
Но на сей раз он молчал по другой причине. Олег разглядывал горстку людей внизу и вдруг ясно и отчетливо понял, что они проиграли. Он ощутил себя усталым, одиноким и никому не нужным. Тогда он сказал негромко:
- А что вы, собственно, от меня ждете?
Кучка людей у сцены шевельнулась и продолжала слушать.
Олег усмехнулся.
- Молчите... То есть вам нечего сказать. И вы думаете, что мне есть, что сказать. А мне тоже сказать нечего.
Он опять помолчал.
- Мы весь год визжали на митингах про «Русский мир», - выдавил из себя он. - Самые глупые из нас отправились в Донбасс, и многие погибли там, а некоторые выжили и вернулись, вот им, наверное, есть что сказать, хотя, боюсь, ничего хорошего они не скажут. Что хорошего может сказать человек, побывавший на войне? Что она глупа и бесполезна? Никогда. Он скажет — надо продолжать до победного конца. Я много слышал таких слов. Я и сам так думал. Я выступал перед вами, призывал к борьбе, а на войну попал мой брат. Я вот все спрашиваю, зачем туда поехал мой брат? Ведь он был не дураком и не глупцом. Он был гораздо умнее и лучше меня, и он погиб там, как погибли многие. Зачем все это?
Люди удивленно глядели на сцену, где крупный толстый человек держал микрофон и говорил какие-то странные вещи, а слезы катились по его лицу (слушай, а что за пятно у Иваныча такое страшное, а? Выглядит он жутко, прямо урод какой-то).
- Вы не можете ответить, зачем все это. И вы ждете, чтобы я что-то вам сказал. А мне нечего вам ответить. Я не знаю. - Олег отвернулся и неловким жестом вытер глаза. - Но я обязательно попытаюсь понять. В отличие от вас, вы же не хотите понимать. Вы же бараны, куда вам скажут, туда вы и пойдете, вопя лозунги и лопаясь от собственной значимости. Я тоже был таким. Но я уже вырос. Я знаю людей, которые сделали меня таким, и я хочу найти их. Слышишь, Герман? Лучше беги, спрячься, если слышишь меня сейчас, потому что я буду искать тебя.
Олег как-то судорожно всхлипнул.
- А вы, вы все, которые собрались тут и думали, что можно будет всласть поорать, погорланить, кинуть зигу, продемонстрировать свою жеребячью удаль, вы подумайте вот над чем — как все теперь исправить. Я не знаю, возможно ли это теперь, но надо попытаться. Хотя бы ради того, чтобы наши мертвые погибли не зря. Подумайте над этим. Но я подозреваю, что вы на это не способны. И потому мне с вами больше делать нечего. Вот так.
Олег повернулся и ушел, и его никто не останавливал. За все свое короткое выступление он ни разу не повысил голос, почти шептал, поэтому многие даже не расслышали, о чем он толкует. Те, кто услышал и понял, попытались оратора освистать, но народу было слишком мало, и слитно не получилось. Тогда захотели идти бить Олега за предательство, но когда сколотили группу, его уже и след простыл.
Даже организаторы признали, что в этот раз акция явно не удалась.
- Жаль, Олег чего-то скис, - сказал вечером один из них. - Стоящий оратор. Умел завести толпу. Надо бы потом ему позвонить. Может, помощь какая требуется мужику, а там, глядишь, и опять можно будет его использовать.
- Ну его к черту, - ответил другой. - Тряпка. Рассопливился, как младенец. «Зачем все это, зачем?» Ишь ты! Нет, других найдем. Пальцев — отработанный материал, ну его к черту.
Первый кивнул, соглашаясь, и они перешли к обсуждению планов на будущее.

Из «Яндекс-почты». Конец марта 2015 года.

«Здорово, сукин сын.
Извини, что давно не писал, такое тут количество дел случилось, страшно вспомнить. Даже не знаю, с чего начать. Представляешь, я опять чуть не влип. И опять меня подставил этот гаденыш — Герман. Он, брат, просто для меня какой-то злой гений. Я где-то читал, что так бывает — появляется в жизни человека некто, и жизнь у человека летит под откос, так и у меня получилось.  
Ты не думай, я вины с себя не снимаю. Все эти годы я писал тебе письма, в которых говорил, как я тебя ненавижу; я не врал. Я до сих пор тебя ненавижу, сволочь, за то, что ты тогда выследил нас, избил меня и отлучил от родственников, расстроил мою свадьбу с Верой, ненавижу! Но больше всего я тебя ненавижу, потому что ты ушел от меня, теперь уже навсегда.
На самом деле — теперь-то я могу тебе в этом признаться, раньше гордость (или гордыня, как это называется, брат? Ты умный, подскажи, а?) мешала. Конечно, ты был прав: сильнее всего я ненавидел себя. Я ненавидел себя так, как никто из вас не может. Я презирал себя и старался доказать, что я — крутой, что я — мужчина, что я — серьезный человек, и все получалось плохо, криво, пожалуй, кроме моего пустобрехства на митингах. Это я умел. А мной умело вертели и крутили,  льстили мне, лебезили передо мной, а сами вели за ручку, куда надо, и я шел, как баран, и первый, кто вел меня, был Герман.
А я — я, брат, боялся его. Одно время я был уверен, что я управляю Германом, а на самом деле он управлял мной, но я — по трусости своей — сорвал им митинг в Н-ске. Они там думали за мой счет приподняться, а я струсил и убежал. И тогда Герман еще и зло