Кадар

лысина приподнялась и на меня глянули тусклые отсутствующие глаза.
— Доброе утро, — пробормотал я несмело. — Смерть лесу.

Взгляд у Шлепень-Шлеменя стал более осмысленным.
— А, Корд, — произнёс он низким глуховатым голосом. — Проходи, дорогой, присаживайся.
— Спасибо.

Я осторожно присел на краешек стула.
— Ну, что скажешь?
— Нож вот потерял, — вздохнул я.
— Нож! — фыркнул Шлепень-Шлемень. — А вместе с ножом и вездеход впридачу, да?

Я вздохнул снова.
— Ладно, — сказал Шлепень-Шлемень после паузы. — Давай, что там у тебя.

Я протянул ему через стол подобранный по дороге кусок полуобгоревшей древесины. Директор взял его, потом встал и подошёл к синтезатору. Не желая упускать лишнюю возможность понаблюдать за работой диковинной машины, я зашагал следом.

Роста директор был невысокого, зато фигуру имел широкую, кряжистую. Свисавшие чуть ли не до колен руки увенчивались огромными пудовыми кулаками. И мне, и всем прочим жителям города эти кулаки внушали невольное уважение. Такими разве что сваи забивать. И откуда это только пошло, на директора, занимавшегося исключительно бумажными делами, столько биомассы изводить? Впрочем, как и я, он всё-таки специалист, нужная для города единица. Вполне возможно, что интеллект и физический облик друг от друга неотделимы. Стоит ущемить одно, как сейчас же изменится и другое. И далеко не факт, что в лучшую сторону. М-да.
Шлепень-Шлемень набрал на пульте нужную комбинацию, сунул в верхний раструб кусок древесины, и синтезатор загудел. Секунд через пять, впрочем, он замолчал, а из другого раструба, внизу, выскользнул и упал на пол свежеиспечённый нож. Я сейчас же его подхватил. Нож был чуть тёплый.

— Учу вас, учу, — проворчал Шлепень-Шлемень, усаживаясь обратно за стол. — И никакого толку. Как об стенку горох. Ну как ещё мне вас убеждать, что технику надо беречь? Ведь когда утрачивается что-то крупное, то это уже навсегда. Понимаешь — навсегда?

Я виновато кивнул.
— Эта пукалка, — сказал Шлепень-Шлемень, ткнув пальцем в сторону синтезатора, — только мелочь вроде твоего ножа сотворить может. Вездеход ей не по зубам. — Директор на несколько секунд задумался. — Ладно, рассказывай, что было вчера.

Я принялся рассказывать. Всё время повествования лицо у Шлепень-Шлеменя сохраняло непроницаемое выражение. Только когда я дошёл до описания зелёной равнины, он вроде бы как слегка оживился. Глаза его с интересом уставились на меня, но вслух он не сказал ничего. Наконец я закончил.

Некоторое время мы молчали.
— И что ты обо всём этом думаешь? — спросил он потом.

Я пожал плечами.
— Ну, трудно сказать... Лес, он всякое... горазд...
— Чушь! — перебил он меня с презрением. — И ты это сам понимаешь.

Не зная, что сказать, я промолчал.
— Это был не лес, — объявил директор чуть погодя. — Это был Океан. Ты, наверное, и слыхом не слыхивал про такое. — Он усмехнулся. — Так вот, объясняю. Издревле человечеству были известны три великие силы: Небо, Лес и Океан. Улавливаешь?

Я пожал плечами снова.
— Небу мы поклоняемся, — продолжал директор. — С Лесом воюем. Океан же сохраняет по отношению к нам нейтралитет. Что же до изображения Цугенгшталя, которое ты якобы видел над горизонтом, то это галлюцинация. Улавливаешь?

Я вспомнил висевшее над горизонтом изображение Цугенгшталя, его манящий гипнотический взгляд, и подумал, уж на что на что, а на галлюцинацию оно, пожалуй, походило меньше всего. Вслух, впрочем, я свои сомнения высказывать не стал, молча только кивнул.

— Небу мы поклоняемся потому, — объяснял Шлепень-Шлемень, — что именно оттуда пришли наши предки и именно туда мы когда-нибудь ещё вернёмся. С Лесом же мы воевали всегда, воюем сейчас и будем воевать и впредь, пока не истребим его на корню. Что же до Океана... Хм. Пока что он действительно сохранял нейтралитет. — Тут глаза директора как-то недобро блеснули. — Но если придётся — что ж, повоюем и с ним...

Шлепень-Шлемень говорил что-то ещё, но я его уже не слушал. Я даже не смотрел уже на него. Я смотрел на стену за его спиной, которую вдруг стала покрывать какая-то странная жёлтая мгла. Сама стена, стремительно теряя очертания, вздувалась бугром, вздувалась, словно бы накатываясь на директора сзади, толкая жёлтую мглу перед собой. Я вытаращился на это диво, не в силах произнести ни звука. Шлепень-Шлемень же, увлечённый собственным монологом, вообще не замечал ничего. Вот жёлтая мгла коснулась его, и он стал меняться прямо на глазах. Его голова вдруг вытянулась на полметра, словно бы отражённая в кривом зеркале, нижняя челюсть со стуком упала на стол, он захрипел, попробовал встать, но не смог, лишь с шумом разбросал вокруг пластмассовые стаканчики. Потом он рухнул на стол, сливаясь с ним в единое целое, в какую-то бурую неопределённую массу, которая всё вспучивалась и пузырилась, словно бы кто-то увязший в ней пытался выбраться наружу.
Нестерпимым жаром и вонью дохнуло на меня.

Тут только я сообразил, что на меня надвигается Циклон, имя которому — смерть, ибо ещё никому, кто оказывался от него в такой близости, не удавалось спастись.
Вот он, взламывая буграми пол, приблизился к дивану, расплющил его, висевшую над ним картину в одно мгновение скатал в трубку, стул, на котором я только что сидел, превратил в трёхногое чудовище. Я попятился к двери, но хотя бы узнать то место, где она раньше находилась, было уже никак невозможно — вся стена бурлила бурыми потёками. Да что там стена. И другие стены, и пол, и потолок, и всё, что в этой комнате находилось, превратилось теперь в сплошную бурлящую кашу. Как же это всё чертовски напоминало Извержение. Безумная догадка появилась вдруг у меня в голове — конечно же, никакого не леса это проделки, лес на такое просто не способен, не под силу ему такие масштабы, наверняка это происки Океана, никакого нейтралитета он, поганец такой, никогда и не соблюдал. Как же мне стало ясно это теперь, в эту минуту, но... значения это не имело уже никакого. Через мгновение-другое я погибну, превращусь в один из потоков этой отвратительной безликой массы, погибну, как несколькими секундами раньше погиб Шлепень-Шлемень, погибну, унеся эту невероятную догадку навсегда в небытие. Никому и никогда ещё не удавалось выживать в такой близости от Циклона.

Я с отчаянием огляделся. Незатронутым оставался только незначительный клочок пола у окна, где я как раз и находился. О, Небо! Святое, непорочное, помоги, помоги мне! Я с силой ударил кулаком по стеклу, но оно, словно бы насмехаясь, не разбилось, спружинило только, оставшись невредимым. Тогда я выхватил из-за пояса недавно сотворённый нож и принялся колоть им стекло. Оно, словно плёнка, прорвалось, но тут же стало затягиваться снова. И я, не мешкая ни секунды, сейчас же бросился в образовавшееся отверстие головой вперёд, почувствовал, как плёнка-стекло в какой-то момент сдавила меня, рванулся из последних сил и вывалился на груду камней у стены, сильно расшибив при этом руки и колено...




Я сразу же вскочил и, прихрамывая, бросился прочь. Я бежал так, как не бежал, наверное, ни один чемпион, и всё равно мне казалось, будто я стою чуть ли не на месте. Всё, и я в том числе, казалось мне словно бы застывшим, наполненным какой-то прозрачной липкой патокой, преодолеть которую нет никакой возможности. Мне казалось, что Циклон не в это, так в следующее мгновение всё-таки меня настигнет, настигнет своей безжалостной хищной лапой. Перед глазами у меня мельтешили какие-то светящиеся точки, верх живота наполнялся тошнотворной мерзостью, готовой, словно тухлая бомба, вот-вот взорваться, голова, бедная моя голова, кружилась, как после карусели, никак не желая успокаиваться.
На противоположной стороне улицы стояли Дорз и ещё какие-то люди. Они что-то кричали мне, но я ничего, абсолютно ничего не слышал.

Тухлая бомба всё-таки взорвалась. Меня согнуло пополам, я задёргался, вываливая на землю что-то зелёное и как бы волосатое, мелко-мелко задрожавшее. Казалось, пришёл мой последний час, так мне было плохо, но потом, после приступа, я почувствовал облегчение.

Способность более-менее адекватно воспринимать окружающее постепенно ко мне возвращалась. Я почувствовал, как волосы на моей голове слабо шевелятся, одежда стала как бы другой. Что-то кардинально изменилось в ней, пуговицы стали мягкими, ткань не походила больше на неодушевлённую материю, как прежде, а напоминала словно бы содранную с кого-то кожу, ещё живую, не умершую кожу. Я поёжился. Как же чудовищно сильно успел потрепать меня Циклон. Надо сейчас же, не медля ни минуты, подстричься и облучить одежду. Но сначала... Сначала надо узнать, как там Циклон, где он?

Я огляделся. Административного здания, как такового, больше не было. Вместо него была теперь неопределённая серая глыба, подрагивавшая как гигантский студень. Примыкавший к ней забор раскачивался, словно живой. Он разваливался прямо на глазах. Гвозди с чмокающими звуками вытаскивались из него и, извиваясь как черви, расползались в разные стороны. Менее проворные столбы и доски ползли медленнее, складываясь и распрямляясь. Некоторые из них исчезли в серой глыбе, другие убрались в соседние дворы. Одна такая доска проползла рядом с нами, и Дорз облучил её. Она затвердела в тот момент, когда сложилась, образовав какую-то нелепую загогулину, годную разве что на дрова.

Циклон был мощнейший. Покончив с административным корпусом, он пересёк улицу, уничтожил ещё несколько домов поменьше и пошёл вниз по склону в сторону леса, оставляя после себя реку бурлящей бурой массы. Лес на его пути уже расступался, пропуская его вперёд. Какое счастье, что наш город он зацепил только по краю. Ведь бывали случаи, когда Циклоны уничтожали населённые пункты полностью. Достаточно вспомнить Вадлуп, например.

По обе стороны бурой реки уже суетились боевики с огнемётами и облучателями в руках. К самому же Циклону никто приблизиться не посмел. Все знали, что Циклоны победить нельзя, что адекватных методов борьбы с ними просто не существует. Единственное, что здесь остаётся, это ждать, ждать, когда Циклон уберётся сам, уберётся, насытив своё бездонное чрево новыми жертвами.

Я вздохнул.
Потом меня вырвало снова.
Дорз, подойдя, участливо наклонился ко мне.

— Как ты себя чувствуешь, Корд? — спросил он.
— В порядке, — прохрипел я, вытирая тыльной стороной ладони рот. — Послушай, облучи мне, пожалуйста, одежду.
— Конечно, Корд.

Я разделся, потом оделся снова, но уже после того, как Дорз проделал необходимую процедуру. Какое же это всё-таки блаженство, снова ощутить на себе нормальную одежду. К нам подошли ещё двое.

— Вот зараза, этот лес! — выругался один из них. — Вечно что-нибудь придумает. Казалось, прижали его уже. И деться ему уже некуда, и вот тебе на!
Он махнул с досадой рукой.

— Это не лес, — сказал я, поглядев на него. — Это Океан.
— Чего?!

Все трое с удивлением на меня уставились.
— Не лес это, — повторил я, досадуя вместе с тем на себя за собственную болтливость. — Лес слишком маленький для подобных штук. Вчера мы с Кипом добрались до его края...
— Да разве у леса есть край?! — удивился второй из подошедших.

Первый хохотнул.
— Как выяснилось, есть, — сказал я мрачно.
— Корд, с тобой всё в