Запись двенадцатая. Роман "Медвежья кровь".

написал? – удивилась Зоя.
 - Сам.
 - Грустные стихи.
 - А вот еще:
И печаль, и тоска меня гложет,
И далекие звуки зари,
Но ничто так меня не тревожит,
Как прошедшая горечь любви.

Ведь я был тогда чистым и глупым,
Не ценил, что мне было дано,
Много в жизни рассматривал в лупу,
Забывал, что оно не одно.

Но я снова увижу рассветы,
Но я снова забудусь в полях,
Напою себя солнечным светом
И смолой загорюсь на углях,

И под шепот таинственно синий
Теплой ночью навек я усну,
А с берез опадающий иней
Белый саван сошьет поутру.

 - Ты знаешь, у тебя очень грустные стихи, как и ты сам.
 - Пойми, Зоенька, мне все надоело, осточертело, я не вижу смысла ни в чем. Вот я учу детей – а кому это нужно: ни детям, ни государству, потому что они вполне удовлетворяются липовыми оценками. Вот я пишу стихи, а могу их прочитать только тебе, кому-то еще – и все, потому что они не модны в своей простоте и задушевности. Я пишу диссертацию о Лермонтове, а у меня нет научного руководителя, потому что мои мысли о Лермонтове никому не нужны. Пойми, Зоенька, без этой моей работы меня просто нет, я существую только в ней. Но, если она не нужна людям, зачем мне жить?
 - А писать для себя и друзей, которые понимают тебя?
 - Я так не могу.
 Зоя задумалась.
 - Но и смерть тоже не выход.
 - Да, умирать страшно, я боюсь, а то бы, наверное, давно все решил быстро. И я вот живу, вот приехал, наслаждаюсь Кавказом, хотя и здесь опять встречаю зло, которое видел еще в Медведеево. И опять один, в обществе этих бездушных кретинов, которым, кроме барахла, на все наплевать.
 - Да, люди в группе нехорошие: сплетники, барахольщики, мне они противны.
 - Так в чем же я не прав?
 - Ты прав, но ведь жизнь… она ведь есть и другая…. Семья, дети… разве это плохо?
 - Да, это прекрасно, но ты разве видела когда-нибудь счастливую семью? Кажется, и живут мирно, спокойно, интеллигентные люди… уважают друг друга, и дети у них есть, и понимают друг друга, но не любят.
 - Ну а уважение, понимание… это тоже не мало. А дети, разве не счастье жить для них?
 - Да, конечно, но без любви родителей друг к другу семьи нет, как ни крути.
 - Да, пожалуй…. Но ведь любовь очень редка.
 - Да, редка, может быть, раз в тысячу лет.
 Мы помолчали, и я налил еще. Зоя вышла из комнаты, и я физически ощутил этот тяжелый сумрак, царивший здесь. Справа, за тяжелыми шторами, казалось, еще сиял солнечный свет…. Я встал и подошел к окну, отдернул штору, но вместо солнца передо мной возникла темно-серая кирпичная стена, вершины которой я не мог разглядеть. Справа от нее тоже была глухая стена, лишь слева, поодаль, начинался солнечный мир. Как обухом меня ударило: это же Медведеево, тупик за окном моего кабинета….
 Но меня уже качало, и мысли путались. Я видел перед собой только эту, мертвую, непоколебимую черно-серую стену, так похожую на стену учебного корпуса в Медведеево, и теперь ничего не существовало для меня, кроме нее. Посмотрел налево – солнечный свет мелькнул белым пятном, так как черная стена притягивала к себе взгляд, давила, мертвила душу, всего меня, наваливалась, губила. Придавленный ее тяжестью, я опускал голову все ниже и ниже. И растерянно, панически искал выхода, освобождения от этой черной стены. Раскрыл окно, высунулся, держась за оконную раму: вот, вот оно, освобождение! Там, далеко внизу, где был асфальт, на котором, как игрушечные, стояли машины и двигались крошечные людишки, было спасение – безболезненная, легкая смерть. Ни боли, ничего, лишь миг полета и миг уничтожения, но миг совсем безболезненный. Сейчас на темно-сером асфальте я увидел, кажется, тех же счастливых друзей-грузин, которые, обнявшись, опять ели сахарный арбуз кровавого цвета, и, поднимая ко мне свои усатые лица, показывая мне сочные куски, манили к себе, в свою настоящую жизнь, без моих проблем и страданий, обещая несусветную радость освобождения, дружбы, веселья и покоя. И было странно, что можно просто спуститься по лестнице и быть с ними… но живой я им не нужен… мертвый – тем более…. И себе я не нужен… а так манит асфальт!.. Один только миг – и этот мир, в котором я только мучаюсь, погибнет, вместе с незадачливым солнцем, которое отвернулось от меня, ушло от меня….
 Я подставил стул, встал на него, ступил на подоконник и, держась за верхнюю раму окна, опять взглянул вниз. Как высоко! Дух захватывает! Хмеля не было, я все четко видел и понимал, только меня неудержимо тянуло вниз, и в то же время – к последним лучам уходящего солнца, свету, где я буду безгранично свободен. Я уже ничего не боялся, вставшая за мной моя незадачливая жизнь и стоявшая передо мной черная стена мучительного настоящего физически толкали к последнему шагу, вниз….
                  «… претерпевший же до конца спасется».(Евангелие от Матфея, гл.24, ст.13).
 Этот чудесный, так давно знакомый мне голос влился во все существо мое, просветил солнцем, напоил силой, и я смог остановиться. Вдруг кто-то схватил меня за штанину брюк и сильно потянул вниз, прочь от окна. Я оглянулся: Зоя, с перекошенным от страха лицом, тащила меня к себе, что-то истошно кричала, потом обхватила мои ноги. И тут все поплыло передо мной, я обмяк и бессознательно покорился Зоиным рукам.