Запись двенадцатая. Роман "Медвежья кровь".
Запись двенадцатая. Кавказ
Александр Осташевский
18 июня – 4 июля.
Запись двенадцатая.
Кавказ.
Несколько дней близости с Алсу ничего не изменили в наших отношениях: все возвратилось на круги своя. Через неделю я уезжал на Кавказ, и, как Алсу ни рвалась поехать со мной, с работы ее не отпустили: напарница тяжело заболела.
Однажды мы, как обычно, пошли погулять, и я любовался зеленью и небом, представляя их роскошь на кавказской земле. Здесь же, рядом с Алсу, ее домом, все вокруг было таким неподвижным, застывшим и жалким в изнуряющей летней жаре, что казалось нереальным, отвлеченным. Мы сели на скамейку. Скучно. Поговорили на незначащие темы, и Алсу спросила:
- Ты как думаешь насчет нас?
- В каком смысле?
- Ну, насчет наших отношений?
- А-а…. Трудно сказать. Тебе необходимо замужество?
- Нет… просто, как ты думаешь о нашей дальнейшей жизни?
- Решай сама: хочешь – я женюсь, но, я думаю, надо подождать.
Она замолчала.
Началась старая песня: только ради замужества все они и встречаются, и ублажают мужиков. Зачем тут чувства, любовь….
- Тогда выполни одну мою просьбу, - тихо сказала Алсу.
- Какую? – я насторожился.
- Купи бутылку коньяка.
- А зачем, если не секрет?
- Ну… мне надо гинеколога отблагодарить… за одно дело….
- Какое дело? Ты заболела?
- Я забеременела, а раз мы жениться не собираемся, то я должна….
- Аборт сделать?!
Алсу опустила голову. Я вскочил со скамейки и нервно заходил вокруг Алсу:
- Я женюсь на тебе!
- Не надо, Саша, ты ни в чем не виноват, это я сама.
- Как ни в чем?! Я обязательно женюсь на тебе!
- Нет, Саша. Тут нет ничего серьезного, поверь, потерплю немного… ничего, обойдется.
Бедная, бедная Алсу!.. Она действительно любит меня… или…. Нет, я должен жениться на ней и «положить душу свою…» за нее…. Откуда эти старинные, молитвенные слова? Где-то я их слышал… или читал…. Впрочем, может быть, потому я и несчастлив, и одинок, что «я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия….».
Через два дня мы пошли к гинекологу. Погода была мрачная, небо все в тучах, и вскоре перед нами возник одинокий пятиэтажный дом на пустыре. Алсу ушла в этот дом на операцию, а я остался ждать, и сколько же я всего здесь перечувствовал и передумал, даже чуть не погиб!
Во-первых, мне было стыдно, бесконечно стыдно и совестно. За себя… и за нее. Она пошла убивать моего ребенка…. Значит, не любит. А как ей растить его на нищенскую зарплату фармацевта? Тем не менее, благородство ее по отношению ко мне поразительно.
А я? Как и в истории с Варварой, не ушел вовремя и натворил беды. Здесь я подлец и эгоист. Даже коньяка ей не купил… а как его купишь, когда бутылку дешевого вина в магазине не найдешь: сухой закон. И шерсти-то медвежьей на груди сколько прибавилось, так и тянет вниз….
Я отвернулся от дома, где мучилась Алсу, и увидел бескрайний пустырь с голыми кустами, поблекшей травой и болотом. Пошел мелкий дождь, а я отчего-то двинулся к пустырю, но вскоре остановился, потому что уже не видел ни тропинки, ни сухого, твердого места, почва колебалась под моими ногами. Оглянулся – дома не было: один бесконечный пустырь с топорщившимися ветками голых кустов и кочками посреди болота, даже травы не было. Дождь усилился, медвежья шерсть росла и намокала понемногу под рубашкой, и я горбился под ее тяжестью.
Я увидел себя стоящим на двух кочках, которые, колеблясь от моего дрожащего тела, начинали медленно уходить под воду. Теряя равновесие, я ухватился за голые ветки близко стоявших кустов, но они впились в ладони с такой пронизывающей болью, что я невольно отдернул их. Тогда я нагнулся вперед и схватился за пару видневшихся впереди кочек, и, наверное, вновь стал похож на человека-медведя, как это бывало в Медведеево. Намокшая шерсть все сильнее тянула меня к земле, которая медленно уходила из-под ног и рук, - болото пустыря засасывало меня, лишая возможности мыслить и чувствовать. И, как всегда, никого вокруг!..
Я погружался быстрее и быстрее, ближе придвигалась к лицу желтая гнилая вода. Ледяная медвежья шерсть сдавливала меня со всех сторон, лишая возможности дышать. «Зачем тебе жить?!» - кричало все вокруг: и пустырь, и болото, и шерсть, и все мое тело, все мое умирающее сознание. Я весь превратился в один немой вопль ужаса и отчаяния.
Сейчас я с трудом вспоминаю свое чудесное спасение, помню только, что я бессознательно обратился к какой-то высшей силе, управляющей миром, к силе, о которой инстинктивно знает любой человек и зверь. И вот, когда я уже стал захлебываться, глотая эту гнилую жижу болота, что-то освободило меня от его власти, от власти медвежьей шкуры, и я, сделав отчаянный рывок всеми четырьмя конечностями, вылетел, как снаряд из пушки подводной лодки, и мешком упал на твердую, влажную от дождя землю. Вся моя жизнь пронеслась передо мною в одно мгновение, и я не нашел в ней ничего достойного, чтобы иметь право жить.
Вдруг рядом я услышал спокойный, знакомый голос:
- Ты что, купался что ли, Саша? А почему в одежде?
Медленно поднял голову: передо мной стояла Алсу, живая, здоровая и совершенно спокойная. Я долго смотрел на нее, приходя в себя, и никак не мог понять, почему она на ногах и так выглядит после такой ужасной операции. Наконец, с трудом выдавил из себя:
- Как ты? Все сделали? Тебе же очень плохо, надо ехать в больницу!.. Ты можешь упасть!..
- Ничего….
- Так тебе сделали операцию?
- Да.
- Но как ты после этого ходишь?
- А мы, женщины, как кошки, живучи, у нас девять жизней, - она бесчувственно улыбнулась бледными губами.
- Надо немедленно брать машину!
Значит, аборт ей сделали, и у меня что-то оборвалось внутри…. Моего ребенка убили!.. Она убила…. Я убил…. Меня всего затрясло от холода.
Медленно, цепляясь за землю-спасительницу, постанывая от боли, я стал подниматься. Встал, коченея и дрожа в ознобе, меня зашатало, и голова закружилась. Я бессознательно оперся на Алсу.
- Саш, что с тобой? – она заволновалась, оживилась, и так, поддерживая друг друга, мы стали выбираться из этого проклятого пустыря.
Я что-то наплел ей про неудачный прыжок через болото, она поверила, и на подвернувшейся легковушке мы, наконец-то, добрались домой.
Прошло несколько дней, и мы опять сидели на лавочке, такой же зеленой, как и около ее дома, когда говорили об аборте, но здесь было больше ветра, движения – это был аэропорт. Низко нависли темные тучи, давили на нас, создавая вокруг мрачный колорит, а мы сидели, взявшись за руки. Оба чувствовали вину друг перед другом, оба избежали смертельной опасности, и это невольно сблизило нас.
Я постоянно думал о том, какая сила спасла меня тогда, на болоте. Объективно я должен был погибнуть и обязательно бы погиб, если бы в отчаянии не обратился к этой высшей силе. Кто это: Бог, демон, сатана? Или… тот мой добрый Друг…. Бог? Нет, не может Бог так просто с человеком разговаривать… Он слишком высоко и далеко. И, тем не менее, после всех чудес, происшедших за все это время со мною, я был готов поверить во что угодно. Бога я не знал, демон, лермонтовский, был мне ближе, но от кого же столько зла испытываю я? Бог наказывает человека за грехи, сатана обольщает и ведет к гибели – кто же из них властвует над моей жизнью: ведет к злу и неожиданно спасает меня? Я не знаю. Спасает, скорее всего, Бог, ведь недаром Его называют Христос Спаситель.
А на болоте, на пустыре, я опять встретился с мертвым озером, но на этот раз узнал его как вполне реальную смерть. Но кто же меня все-таки спас? И спасет ли еще раз, ведь следующей встречи с мертвым озером мне не миновать?
Сейчас мне как никогда хотелось на Кавказ, в любимую мою страну, где, может быть, мне повезет и у меня не будет никаких любовных историй. Я сидел и считал минуты до объявления регистрации билетов, со страхом ожидая отсрочки рейса из-за этих тяжелых и злых туч над нами. Но все обошлось благополучно: я обнял и поцеловал Алсу и скрылся в комнате досмотра. Потом со своей туристической группой прошел к красавцу лайнеру ТУ-134, поднялся на него и сел около иллюминатора. Там, за стеклом, и дальше за забором, окружающим взлетно-посадочные полосы, наверное, стояла Алсу… или ушла домой, ведь она еще себя неважно чувствует. Но какое мне дело сейчас до Алсу, до пустыря с болотом, вообще до всей Казани: я улетаю в любимую страну, пускай на короткое время, но оно сейчас мое.
Я расслабился, откинул голову назад, ощущая всем существом эту новую жизнь, начавшуюся уже в салоне прекрасного самолета. Потом стал смотреть в иллюминатор и обратил внимание на огромное крыло моего корабля. Такой простой, вроде бы привычный кусок металла, который понесет меня на высоте пяти километров, над всеми облаками. Как вообще смог человек поднять этот гигант самолет, эту тяжелейшую груду металла, да еще вместе с людьми, в почти бесплотный воздух, да еще на такую высоту, и двигать ее с огромной скоростью? Сейчас я гордился человеком, его разумом и гением.
Наш корабль вышел на взлетную полосу, мощная сила моторов резко погнала его вперед, даже дух захватило, земля качнулась за окнами и пошла вниз. Все выше и выше поднимался лайнер, а земля все дальше уходила вниз. Лайнер гордо вонзился в темные тучи, и через несколько минут его залило великолепное сияющее солнце.
Это был новый, небесный, мир. Внизу мрачная, серая земля под нависшими темными тучами, а здесь нежная, светящаяся золотым солнечным светом небесная лазурь. Внизу остались люди, женщины, Алсу, которой я был чем-то дорог, а здесь безучастное, холодное, но такое радостное, светлое небо. На солнце нельзя было смотреть: такое оно было яркое, близкое, и темные тучи светлели, золотились. Все выше поднимался самолет, и я не раз смотрел на его крыло, такое земное, надежное, будто неподвижно висящее в этом неземном, ненадежном и опасном мире. Тучи напоминали застывшие волны моря или вершины гор, утесы, льдины, казалось, по ним можно ходить, и все это в безмерно широком, отрешающем пространстве покоя. Передо мной раскинулась несказанная сказка на высоте пяти километров, среди которой я мчался со скоростью 900 километров в час.
Долго мы так летели, тучи еще больше светлели и, наконец, превратились в вереницу кудрявых облаков, их становилось все меньше и меньше, некоторые таяли на глазах. И в голове моей зазвучала ария лермонтовского Демона:
«На воздушном океане
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил,
Средь полей необозримых
В небе тают без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада».
Холодные, без радости, без грусти плывут и не плывут эти облака подо мною:
«В день томительный несчастья
Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они».
Да, быть такими, как они – «вечно холодными, вечно свободными», не чувствовать, не желать и гордо отринуть весь этот ад страданий, который каждый год жизни делает равновеликим сотне лет. Но не мне жить в их мире: там жуткий холод, солнце ослепительно, режет глаза – не сыну человеческому, сыну праха, выдержать это, и я задернул штору. Затем посмотрел на пассажиров: никто, никто из них не смотрел в иллюминатор на эту красоту: одни читали газеты и
|