что заросшие, так ещё старыми колеями в хлам изъезженные. Спасибо партии родной, угробленными угодьями удержала меня от встречи с медведицей. А вот на медвежат я всё-таки набрёл.
— Да с чего ты решил, что мамка их по ручью шлялась? — возмущённо-заинтересованно справляется малознакомый гражданин, прибывший за легко доступной Лидочкиной водкой из центральной усадьбы.
— А вот с чего. Сначала послушай, потом сам решай!
— Не любо, не слушай, а врать не мешай! — наезжает некто на мой литой диск заимствованным, явно штампованным. Пропускаю мимо ушей, к чему оспаривать штампы? Этого сам Пушкин не велел.
Тут, при воспоминании о гениальном нашем почти что земляке, надобно сделать лирическое отступление в стиле "Тиха украинская ночь", "Роняет лес багряный свой убор" или "Унылая пора, очей очарованье". Местность наша того заслуживает. С юга и с запада почти подступает к полям соседнего Марьина относительно ровный, без перепадов высот, край Сорокового бора с сухими белоснежными мхами, корабельными соснами, студёными ручьями и озёрами. Восточный мощёный булыжником спуск деревенской улицы, давно размытый ливнями, упирается в речку Ёглинку. Широкий изгиб речушки, не заметный мальчишкам с крутого берега, но известный картографам Генерального штаба, охватывает лесные пространства к северу от поселения. Туда ведёт слабо наезженный, поросший аптечной ромашкой прогон, прежде именовавшийся в народе Украиной. Вдалеке за речкой теряется среди тёмных урочищ, знойных вырубок и болот с гоноболью, захламлённых треклятым буреломом, то самое Волошно.
Если идти на север по прогону и дальше, слева остаётся клюквенный мох, именуемый Тетерником, справа, за ручьём и полями, углубляется в лес дорога, ведущая на Котятник (знаменитый по старине, разумеется, своими рысями, а не домашними кошками). Напрямки дорога приводит к шедевру ледникового рельефа, поросшим негустым смешанным лесом Гришиным горам. Дальше за Ёглинкой, в стороны Зубовщины, Волошна, Жеребятина, изрезанная оврагами местность напоминает перепадами высот Карпаты. Так и представляется на вершине очередного высокого холма гуцул, уставляющий в небо свою трембиту. Гуцулы здесь вправду встречаются, один из них – мой сосед. Только вместо трембиты в его натруженных руках звучит, вгрызаясь в древесные стволы, бензопила "Дружба". Тем же ремеслом лесоповала промышляют у нас и гордый внук славян, и финн. Тунгус с калмыком до здешних сосняков, ельников, осинников да березников за дальностью пути пока не добрались. Но мнится, что это только вопрос времени.
Гришины горы, благодаря неудобству лесоразработок, остаются пока нетронутыми. Никсон называет их "Гришины ямы", в его словах есть доля истины. Никсон – это Лидочкин муж, уважаемый, единственый на деревне, да, пожалуй, во всём "товариществе" механизатор. Президентская фамилия прилипла к нему как единственно возможное имя со школьных времён, когда парень невесть по какому чудачеству сотворил себе судьбоносное надписание: "Тетрадь по математике Исакова Никсона". Проницательный читатель легко догадается, что на самом деле знатного хлебороба зовут Николаем.
Гришины горы недаром именуются по версии Никсона ямами. Именно здесь можно легко оказаться на зримой возвышенности, никуда не взбираясь, не карабкаясь. Идёшь себе по лесной поросшей земляничником колее, как вдруг оказываешься будто бы на гребне холма. Вниз с головокружительной крутизной уходит двухсотметровый склон, лететь вдоль которого приятно разве что малой лесной пташке. С другой стороны пологие впадины моренного рельефа уводят к ручью сквозь перемежаемые соснами, молодыми елями березняки. Здесь под сенью папоротников нет-нет да встречаются белые грузди. Как раз в преддверии несказанной лесной красоты по правой стороне открывается абсолютно плоская площадка с ёлочками, высотою подходящими для новогодья в районном доме пионеров. Здесь-то и оставила мамаша-медведица своих близнецов на попечение прошлогоднего чада-пестуна. Сама же, судя по всему, спустилась до ручья, чтобы по сырой ложбине совершить вылазку к деревне, туда, где мирно паслась на лужках живая говядина.
Всё это стоило бы описать в красочных географических подробностях, будь я Сельмой Лагерлёф, составляющей сагу о путешествии Нильса с дикими гусями. Но в сельпо все прекрасно информированы о том, каковы Гришины горы и где они обретаются. Потому расписываю только самое основное: иду это я вдоль ёлочек, замечаю - кто-то на заднике сцены дал дёру в сторону ручья. Явственно слышно, что бежит – трещит сучьями не одно живое существо. Кто его знает: может, кабаны, а может, косули, пугаться нечего, тем более - они бегут от меня, худого ждать не приходится. Иду себе дальше. Сделав шагов пятнадцать, боковым зрением вижу, как из-за густой разлапистой ёлочки выкатывается тёмно-бурое мохнатое нечто, размером с хорошую собаку. Лицезреет меня, замечает, что я его тоже вижу, резко подпрыгивает вершка на два вверх, совершая полный разворот на толстеньких задних лапах, и молниеносно удирает следом за собратьями. Но недалеко. Те, как было слышно, продирались до самого ручья, по мамкиным следам. Этот — вроде как затаился, но вдругорядь не показывается.
Не доверяя собственному зрению, улучившему краткую долю секунды для созерцания медвежонка, сам себя уговариваю: может, всё-таки, кабаны? Наслушался деревенских россказней о засилье медведей, вот и поблазнилось? Замираю на месте, выжидая: что дальше? И замечаю, чутко напрягая слух, как мой недавний знакомец пробирается на спешно оставленные им позиции. Такое любопытсво, окромя людей, могут проявлять только медведи! У остальных зверей инстинкт бегства стопроцентно должен был возобладать!
В воздухе повисает лёгкая напряжённость водевиля. Атмосфера даже начинает слегка звенеть и вибрировать, ибо фибрами души отчётливо понимаешь: мамаша-медведица где-то рядом. Партизански озирая пространство, где за ёлками явственно продолжает подкрадываться маленькое любознательное существо, ретируюсь вглубь леса где боком, где задом, невзирая на пересечённый характер местности. Впрочем, через какой-нибудь километр принимаюсь обыденно собирать грибы. Сюда медвежата не побегут, побоятся нарушать наказ матери оставаться на своей "детской площадке". Тут, если медведица даже учует грибника, скорее всего уведёт своих малышей в чащобу, не станет попусту связываться с человеком. А вот при тесном контакте... Заревёт медвежонок, обидевшись, что с ним не хотят играть - получай лесной гость оплеуху тяжёлой родительской лапой. Пожалуется малыш кормилице, что с ним играют не так, как он того хотел, опять в сухом остатке оплеуха. Да если бы одна!
— Так что вот, имейте в виду: на подходе к Гришиным горам не хитро набрести на медвежьи ясли, — резюмирую своё лесное приключение.
— Га! — откликается мужичок затрапезного вида, судя по всему, прибывший со стороны Марьина. — А что у нас за Пантелеевом в иван-чае, знаете?
Ну что может быть за Пантелеевом в иван-чае? Трёхлитровая банка бражки? Неразорвавшаяся мина второй мировой? Молодка инопланетного происхождения, обольстившая с похмела сего мужичонку? Логика подсказывает, что там этому жихарю встретилась никак не судьба всей его жизни, а некая лесная животина. Нет, чтобы сразу сказать, какая. Он, как и положено сельскому рассказчику, начинает издалека:
— Еду это я на лисапете в сторону Родни, орехи посмотреть. А дело к вечеру, мы с кумом что-то засиделись за культурным разговором, я и оттянул чуть ли не дотемна свою ехспедицию.
— Ехспедиция от слова "ехать"? — подмаргивая, вопрошает очкастый дачник из Дуброшкина.
— А что ж? Пешком мне, что ли, идти? Там до Родни, почитай, километра четыре будя. Да лужи такие были на пути, а я в сандалетах к куму пришёл. Без лисапета никак, вот технику у кума и позаимствовал.
— Ты про иван-чай давай городи, а не про руль с педалями! — проявляется народный хор.
— Ну, так вот, — удовлетворённо продолжает мужичок, — подъезжаю это я как раз к самой широкой луже, кругом глина склизкая – того и гляди, брякнешься с колёс. А на левую руку горушка с иван-чаем, большая такая заросля, соток десять будя. И вижу я, как по той заросле ходит пригорбившись какой-то чобот в чёрной фуфайке. Что, думаю, он тут собирает али разыскыват? Тольки так подумал – а он уж и пропал, токо трава колышется. Ползком, думаю, что ли, продвигается? Нешто пьяный?
— Да у вас за Пантелеевом такое немудрено! — раздаётся из толпы судейский бабий голос.
— Хэ! Мудрено ль, немудрено ль, а только вижу, как это колыханье размножилось: то там трава закачается, то здесь. И насчитал таких сумнительных мест до целого десятка.
— Да ты сам-то был тверёзый? — сострадательно спрашивает некто от мужской части хора.
— С кумом-то посидев? Сам скумекай! — стучит себе по лбу костяшками согнутых пальцев рассказчик, — Но, однако же, разумен как стёклышко!
— От пивной бутылки стёклышко – ох как темно! — вставляет ехидную реплику пришедший за "Клинским" бывший тракторист Малыш, прозванный так за изрядный рост, бочкообразный живот и общий вес на границе полутора центнеров.
— Так ведь хрюкать оне начали! Я свистнул легонько, думал – напугаю. Не тут-то было! Они скрозь этот иван-чай на меня пошли, уверенно так, всё ближе да ближе похрюкивают! Обиделись, значит, что я их с законного лежбища пугнуть пытаюся. Ну, тут уж нечего делать, прощай орехи! Развернул лисапет – и обратно к куму на посиделки...
— Это какой же должен быть кабанище, чтобы так вот над иван-чаем возвышаться? Или цветочки были – хилые недомерки?
— Думаю, как раз до грудей будут! — уверенно полосует себя мужичонка ребром ладони по военной защитного цвета рубашке.
— Выходит, секач росточком в холке едва ли не по плечо? Брешешь ведь! Или черти тебе привиделись. У них, поди, тоже заместо носов пятаки, значит, должны похрюкивать!
— А мы вот с батей возвращались однажды с Чудского, с рыбалки, — перехватывает инициативу другой "британский учёный", даже, кстати, чисто выбритый, а потому лучше подходящий под определение "британец", — У меня велосипед новый, а у бати с военных времён, на нём ещё мой дед, поди, ездил. Руль вихляется, педали не прожимаются. Отъехал я на новой технике немного вперёд, поджидаю батю. И хорошо, что вовремя остановился. Дело-то было в сумерках. Вот там-то как раз всё с хрюка началось.
— А трезвые были? — уточняет наново народный контролёр из толпы.
— На рыбалке-то? Обижаешь! — оборачивается к тому рассказчик, — Ну, так вот. Слышу, по правой стороне в канаве метров за полста впереди раздаётся некий сигнальный хрюк.
— С чего ж ясно, что сигнальный? У тя что – шифр к хрюканьям на руках имелся? — интересуются из народа.
— По дальнейшим событиям явствует! — степенно одёргивает спикер полы кургузого пиджачка, — Только, значит, оно прохрюкало, как с того же места вылетает пулей кабанище и несётся на другую сторону, из канавы в канаву. Не скажу, что огроменный, но попадись рыбак на его пути, яицы бы всяко пострадали! Про велосипед и не говорю!
— Сберёг значит, и то, и то! — весело выносит вердикт та же судейского зыка молодка.
— Не говори!
