Над старинной, местами проглядывающей из-под напластований песка советской эпохи, мостовой порхают первые вестники листопада. С утра не то чтобы зябко, а по-настоящему холодно. Крона Марфиной липины охотнее, чем в цветущем июле, пропускает сквозь себя небесную синь. Люблю это время года. Природа заставляет забыть о беспечности. Выскакивать на улицу в чём придётся уже не позволяет загрустивший об осени, ставший густым, плотным воздух.
Накидываю на заштопанный тельник видавший виды ватник, оба два – джентльменский набор сельского интеллигента. Заправляю ноги в растоптанные кизачи, запихнув в карман многоразовый полиэтиленовый пакет спешно иду в сельпо. Сегодня хлебный день. Вместо манны, нисходящей с небес, население ожидает грузовую машину с крытым кузовом светло-серого цвета, не без претензий на славянский стиль украшенную незамысловатой надписью "ХЛЕБ". Народ знает своё дело. Совершенно вне моисейского предводительства и фараонитского преследования все собираются у бревенчатого здания магазина.
Дом некогда построен для себя председателем-"тысячником" из останков местной гидроэлектростанции, но впоследствии справедливо экспроприирован общественностью. По сельской местности магазин потребкооперации - аналог английского клуба, правда, не элитарного, а вполне общедоступного. Пожилые ударники трудового фронта, страдающие ногами или сердцем, уже с утра занимают позиции на узких лавочках вдоль краёв крылечка. Разбитная молодёжь неизвестного происхождения подкатывает на джипах и квадриках к самому открытию, влезая вне очереди, по причине привелигированной закупки спиртного. Встречаются здесь дачники из отдалённой деревеньки с мешковатыми рюкзаками "на неделю вперёд", щеголяющие обносками эпохи стиляг, в жаркое время года по причине хуторской разрозненности усадеб страдающие эксгибиционизмом. Остатки некогда могучей когорты высланных на сто первый километр занюхивают дешёвую выпивку доступной твердотопливной пищей.
Магазин – место, обезличивающее спикеров и слушателей. Не то что бытовавший прежде на деревне "вбыльной" клуб – капитальное здание царского времени, постройки эстонских мастеров, ныне выгоревшее изнутри, но всё ещё воздерживающееся от превращения в руины. Когда на стене из тёсаного камня вывешивалось объявление киньщика об очередной индийской мелодраме, все ожидали не только вздохов Зиты и Гиты, ударов мягкими чреслами танцовщиц о симметрично-филейные части неустрашимых героев, да бутафорских хлопков недолетевшим кулаком по перекашиваемым, согласно сценарию, смуглым мордасам. Непременной приправой к фильму становились гнусавые причитания Тани Пепы, в молодости работавшей молочницей-сливачом. На порядок более эмоциональная, чем интеллектуальная Пепа непритворно сочувствовала всему, что для проницательного городского зрителя было ясно на несколько серий вперёд. Дополняли дуэт провоцирующие реплики тракториста дяди Женьки Федотова, здоровенного лысого мужика со шрамом на верхней губе, отчего лицо его вечно казалось ухмыляющимся, да так оно и было на самом деле.
Тот, кто смотрел со стрекочущего в полутьме киноаппарата фильмы, сдобренные остро-сладостной приправой сельских картинных возгласов, не променяет эти впечатления ни на какие 3D кинотеатры! Разговоры посреди сельпо, хотя местами цветисты, всё ж таки далеко не то. Cухой остаток магазинных бесед подобен забывчиво-обезличенной формуле "британские учёные доказали". Кто говорил, как говорил - часто пропускается мимо ушей. Внимание присутствующих, в первую голову, отвлекают разложенные-расставленные на полках товары, пусть незамысловатые, но представляющие, за утратой кинопередвижки, единственное общедоступное зрелище.
Сердце трепещет в предвкушении: на сколько обсчитает сегодня продавщица, восторженно-суровая Лидочка. Бальзаковский возраст хозяйки прилавка напрочь нивелируется крутостью движений, ловкостью жестов, а главное, природной сухопаростью. Если бы не доподлинно известное эстонское происхождение, то смуглость, чернявость, кареглазость и умелое обхождение со счётами побудили бы всякого очевидца признать в ней явную цыганскую сноровку. Цена на всё возникает у Лидочки по вдохновению, ибо ценники за дальностью проверяющих комиссий не надписаны. Перед началом калькуляции на счётах неизменно остаются не сброшенными костяшки от предыдущей фискальной операции. Мало кто ропщет, ведь никому не хочется получить обследованную крысами буханку, оставшуюся с прошлого привоза. А Лидочка неизменно стремится подсунуть сей дар нелюбимым покупателям.
Лотки с хлебом и булками "Колосок" выгружены, наконец, за прилавок, плотная очередь выстраивается "на ход конём" вдоль Г-образного барьера, ограждающего обладательницу товара от держателей карманных денег. Марксова диалектика прибавочной стоимости начинает свой неторопкий разбег. Тут, крашеная половой краской дверь с мутноватыми стёклами отверзается, на дощатый пол вступает одинокий путник из деревеньки Волошно, до которой грибнику случается тащиться пол-дня, крюк же скорым шагом займёт не менее трёх часов. Какой уж там, в этом Волошне, был волок, в какие незапамятные времена — неизвестно. Реки с той поры изменили свои русла, а открытые пустоши поросли густыми кустами да дремучим лесом. Из таких-то диких нетей предстаёт на пороге сельпо перелётное видение, тут же переключающее на себя внимание Лидочки.
— Ну, как грибы? — вопрошает продавщица выжидательно-бодро, ибо частная прибыль приёмщицы даров леса превосходит доход от общественной повинности хлебопродавицы.
— Какой там! — безнадёжно машет путник рукой, облечённой широким брезентовым рукавом. Это движение напоминает просвещённым покупателям падение театрального занавеса в финале спектакля. Уныло уроненная рука безмолвно свидетельствует: "Финита ля комедия, финита!". Бывают же на селе типажи в стиле итальянских паяцев!
— Едва не обделался, хорошо, что отделался! — продолжает пришелец, не подозревая о поэтических достоинствах случайного каламбура.
В индийском фильме, ради поддержания интриги, тут полагалась бы долгая песня с покачиванием бёдрами, звонкими возглашениями грудных гласных, демонстрацией двусмысленных комбинаций пальцев у виска с завитым смоляным локоном. Однако, не такова русская деревня. Хотя издалека, но безотлагательно, начинается разъяснение обдельно-отдельного полу-катрена, внезапно затмившего всё наследие Нострадамуса.
— Пошёл я за лисичками, как же! — детина утирает рукавом раскрасневшийся нос, — Спустился по горушке ко мшаге, иду вдоль по тропочке. Погода-то стоит сухая, дождя давно не видать. Поверху я всё о прошлый раз уже выбрал, коли что и наросло – так к сыринке поближе. Слышу, топает кто-то сзади. Шагах этак в десяти. Слышно так топает, не то, что крадётся. Я и не подумал на зверя какого. Первая мысля: что за конкурент в моих законных владениях?
— Ну да! — подаёт голос кто-то знающий из народного большинства. По канонам греческой трагедии, хор не должен молчать. Унаследовавшие от Византии хорошее и плохое, наши люди всегда придерживаются высоких правил развития сюжета. Говорливый статист уверенно продолжает, разворачивая на экране штирлицевскую "информацию к размышлению":
— Ты ж там один теперь, в Волошне. Как этот ваш дурной дачник пол-деревни спалил заодно с прошлогодней травой, так и ездить городским стало некуда. Поди, с медведем чокаешься, кады выпить приспичит?
— Во-во! — одинокого поселянина ажно передёргивает упоминание о медведе, — Оборачиваюсь: он и есть! Здоровущий, набычился, идёт за мной, как вот я в магазин за буханкой. Так ведь того хуже: я на него смотрю, он на меня, да как подымется на задние лапы! Ка-ак заревёт! Башку вот эдак набок свернул, пасть открыл, клыки жёлтые, а из пасти-то страсть смердит – не иначе, падину жрал. Это тебе не медведишка-овсянничек!
Тут страдалец показывает руками размер разинутой пасти медведя, очерчивает в воздухе титанический профиль чудовища, а склонённую на бок башку хищника демонстрирует "в лицах", напрягая над воротом пахнущего рыбой дождевика немытую жилистую шею.
— Оне такие, любопытные! — вступает в разговор второй статист из народа, — Я, бывало, когда ходил по межам за подосиновиками, в одну сторону пройду – чисто. А грибишки, они, сам знашь, каки: с энтой стороны не видать, а с другой как на ладони. Пойду, значит, обратно, гриб-другой запримечу, а к тому — на мой прямо след – от овсянничка медвежья визитка. Шёл, значит, за мной, приглядывал, может, даже с перепугу и навалил. И ведь что примечательно: нагадить нагадит, а сам себя никак не обнаружит, животное осторожное!
— Какой тут! — возражает, выпрямив, наконец, скривленную шею, волошенский страдалец. — Я уж ему говорю: "Медведюшка-батюшка, не ешь меня, я пропитой, прокуренный, весь невкусный. Найди кого послаще!" И так раз пять, что твою шарманку в голове завели.
— Тоже мне, Коля Басков! — хихикает кто-то из греческого хора, видать, человек, музыкально образованный.
— Ну и как? На чём договорились? — справляется некто более обстоятельно-рассудительный.
— Дык, постоял он и ушёл восвояси, развернулся, значит, и утоптал по тропке откуль пришёл. А у меня поджилки ослабли, так на кочку и присел. Да чтоб я ещё туда за грибами? Ни-ни, ни ногой! Я лучше зиму на солёных огурцах проживу!
У Лидочки на лице написано явное разочарование. Одним поставщиком лисичек меньше. Поражение в священных правах приёмщицы налицо. Чтобы придать мужества покорителям лесных просторов, продавщица бодро рапортует:
— Медведей в этот год везде развелось. И чего бояться? У МТС рыжеватенького видели, за речкой – чёрного с белым галстуком, а в сторону Зубовщины так вовсе медведица с тремя медвежатами пасётся...
— Кто им только костюмы шьёт, какой Юдашкин? Вот этому, чёрному, с белым галстуком? — прорывается из хора голос доморощенного остряка.
— Не знаю, какой Слава Зайцев обшивает местных косолапых, — в тон балагуру продолжаю опереточную партию я, — а только те медвежата много ближе к нашей деревне, чем к Зубовщине.
— С чего бы? — интересуется народ.
— На прошлой неделе пошёл я на Гришины горы по прогону. Слышу, собаки в том краю так и заходятся, так и лают без продыха. Старуха Уткина вела своего кобеля на поводке, так он шагу ей ступить степенно не давал. Старуха всё серчала: "И что это ты, дурак, разлаялся?". Смотрю: сразу за деревней пёстрые уткинские корова с нетелью навязаны. Это я к тому говорю, что медведице было что разведывать, а при случае — чем поживиться.
— Тю! Не бывало такого, чтобы у кого корову медведь задрал! — возражает знаток звериного рациона из старожилов.
— Бывало или не бывало, не скажу, не знаю, только в песне поётся: "Ты не тронь мою коровушку", а народ слово в песню зазря не вставит.
— Ну, и? — озвучивают невидимые греческие хористы дежурную реплику.
— Вот те и "и", — продолжаю начатый рассказ, — хорошо, что сам я в ручей не свернул, по овражку лисички поискать. Раз пять порывался, потом передумал: не хотелось по люпину переться, ноги сбивать. Поля-то там мало
