пошутила:
- А Быки где?
- То вы Быки, а я Добрякова, - грустно улыбнулась Нюра.
- Какая у тебя точная фамилия, - Антонине не хотелось мириться с ее неожиданной печалью, - а я корова, моя фамилия Коровина, я не стала ее менять.
- Правда? - обрадовалась Нюра, - и я не буду!.. - и снова стала серьезной, - бабка говорит, нужно менять, раз не имею своего батьки, та я не хочу...
Быки жили почти на окраине; поселок довольно быстро кончился, и это Антонину устраивало, так как, можно сказать, она сразу полюбила степь. "Что там, за деревьями? - рассуждала она, - где север, где юг, поди разберись, а тут все как на ладони, на тысячи верст. Солнце садится за горизонт, значит запад, значит там моя мама..." Из откуда ни возьмись поплыла на нее паутина, большая и прямоугольная, как ковер-самолет, сравнение усиливалось еще и солнечными лучами, которые заставляли ее светиться то пурпурным, то фиолетовым, то зеленым светом, в зависимости от волнения ее поверхности и наклона к горизонту. Оказывается, воздух - это совсем не ничто, а довольно плотная среда, и не всегда прозрачная, и в ней можно плавать, - вот чего она никогда не чувствовала в лесу, мешали деревья своей грубой массой. Она вздохнула полной грудью, и с сожалением нашла в его изумительной терпкости что-то совсем инородное и техническое. Справа серебрились огромные баки; Нюра пояснила, что это нефтебаза, и к ней проложена железная дорога; и вправду - к ней медленно приближалась дымящаяся на одном конце цепочка.
Нюру быстро утомила молчаливая созерцательность "тетки Тони", поэтому она направилась в сторону дома, часто оборачиваясь в надежде, что та ее призовет, но та, наоборот, окончательно отвернулась и, уселась прямо на землю. На вопрос матери Нюра обиженно поджала губки и махнула рукой, и тоже уселась, но на скамеечку под яблоней; расслаблено закачала ножками, стараясь найти что-либо интересное в возне смоляного жука на желтом листе, да и тот вскорости спрятался под ним, и начало темнеть, а тетки Тони как не было, так и не было, пока, наконец-то, бабка не велела ее привести, так как уже пришел дядька Иван с вонючей своей цигаркой.
И все другие уже собрались, пока Антонина оторвалась от степи.
Братья Быки - братья не только выдающимися носами, но и в одежде, - начищенные до блеска сапоги, серые брюки, пиджаки, рубашки, застегнутые на все пуговицы, картузы; и не без разницы, конечно, - в залысинах старшего из-под заваленного на ухо козырька, и в наличии грязных "заячьих" ушей от повязки на большом пальце его правой руки, внимательно прислушивающихся к "козьей ножке", зажатой между желтыми, торосовыми ногтями. Кто бы мог подумать, что первое восклицание Ивана прилипнет к Антонине так надолго, и так крепко, что не будет ею восприниматься третьей, временной, кличкой в ее жизни, а новым, крестным... именем. Прозвучало оно так:
- Кукла!..
(Может быть, с него все и началось?.. Ей бы тогда решительно воспротивиться, но...)
Она рассмеялась.
- А давайте, - поперхнулась, - давай... перевяжу палец.
И перевязала - быстро, ловко, красиво. Иван воздел его к небу, зачарованно прищурился, - но глаза у него все равно оставались раненными, и не той ножовкой, что и палец, а чем-то страшно глубоким, как безлунная ночь, как вечность.
- За место фонарика будет!
"Не для такого фонарика, такая ночь!" - подумала Антонина (теперь уже - Кукла).
Говорил он с каким-то едва уловимым, но чужим акцентом, и она в который раз дивилась странным оттенкам в этой семье, - и когда объявился Бык (злой, как туча) опять же не зазвучали фанфары, не распахнулись объятия, словно он только что на минутку отлучался в магазин за папиросами.
Второй брат - Яков, имел очень добрые, пепельные глаза, и как выяснилось потом, между ними было еще три брата, но те умерли по разным причинам, - через два года появился младший Бык, и затем любимица материи - Маруся, начиненная (в отличие от братьев) шипящими, ядовитыми колючками, - и было бы полезнее, родись она четвертым мужиком.
Жены братьев - хотя и с разными лицами, включая носы, - но в одежде - тоже родные сестры, в одинаковых черных ботинках с длинными, завязанными под банты, коричневыми шнурками, - и выше - тоже привычный (с небольшими, непринципиальными отличиями) набор: чулки, платье, вязаная кофта, платок, с гребешком и без гребешка и еще какая-то блестящая мелочь. Маруся - к ним ближе, чем Антонина (теперь уже - Кукла), и по лавкам тоже. Но когда выпили и заговорили, то тут уж жены - громче всех, и от самой весны. И копали, и "грабляли..." А летом, когда окучивали картошку после недельного проливного дождя, в тот день когда у председателя поссовета родила жинка дочку, или сына ("та ти чо, мальчонка вже у вторый класс пийшов!.." - в точности она не смогла бы повторить услышанное) у кого-то украли одежду, и бедняга степью, километров десять до поселка, и задворками ("задком" - не понимай, что задницей вперед) бежал до хаты, - а они его и тогда, и сейчас - спустя полгода, ухохотали до смерти... А Кукла все ела и ела, и не могла себе представить, что бы она сказала о себе, если бы, вдруг, оказалась среди них, кося в свою сторону унизительные глазки. Но... плевать.
Вот дети у Быков были занимательными, и глазенки их светились из-за штор таким интересом, - им накрыли отдельно в другой комнате, что было верно с педагогической точки зрения. "Мои дети тоже будут скромными, - Антонина (Кукла) старалась сосредоточиться на собственных мыслях, - и они тоже не будут допускаться к общему со взрослыми столу".
Бык вполне прилично (надо же...), с грустными переливами сыграл на гармошке, затем - на мандолине, но вида он был не добродушного, итальянского, а... и тут все произошло или в подтверждение ее наблюдениям, или - наоборот: пожалуй, самый умный из братьев - Яков, неожиданно ударил Быка алюминиевой кружкой по лбу. Бык не растерялся, - но лишь тогда заметался ладонями по столу, в поисках чего-нибудь более тяжелого, чем кружка, когда осторожно повесил мандолину на гвоздик. Две жены гирями повисли на его руках, и оказались столь холодными, сколь и тяжелыми, - Бык, поваленный на лавку, сразу остыл, и обмяк.
Пока женщины варились в собственном соку, мужчины выясняли свое "пока" - в устной форме.
Почему Бык пришел страшнее тучи?..
До конца дня тянули его за нос в поссовете, и только вечером, откровенно выдали, что принять его в органы милиции, несмотря на такие награды, не имеют возможности, так как брат его, Иван, был во вражеском плену, в Норвегии. И в сердцах, на другом конце стола, Бык вывернулся перед братьями наизнанку, сказав, что лучше б Иван так и оставался в своей Норвегии, тем более, что мать получила письменное извещение о его героической гибели. Яков долго крепился, и разрешился только под звуки Санты Лючии...
Когда все разошлись, и Кукла забралась под одеяло, Бык еще долго, бледной тенью, рисовал в ночи однообразные иероглифы, и тут же переводил их в шепот:
- На трактор не пойду, на трактор не пойду!..
- Почему? - простодушно спросила она его, на что он прямо-таки взбеленился.
- Я с детства на нем отпахал свое! Путь теперь другие, у меня награды Родины! У меня награды Родины...
Засыпая, она слышала еще и нарочито громкий голос Маруси из соседней комнаты о том, что она больше такую рань вставать не будет, и что пусть теперь встают те, которые получали посылки, и пусть отрабатывают, а то вырядились...
3.
Вначале проснулась она в вагоне, который, почему-то долго стоял, и очень долго; открыла глаза в испуге, - почему так тихо? – и уж затем сладко вытянулась на белоснежной постели. За окном день уже желтый и звуки звонкие, перелетающие из одного мнимого конца в другой мнимый, потому, что через минуту они раздвинутся дальше и дальше и совсем угаснут, и неожиданно возродятся, чуть ли не у самого изголовья; или однообразно протопочут где-то у центральной аллейки и захлопнутся калиткой. Петухи - в финале городских соревнований - эстафета, приз - очаровательный, осенний, мягкий день; Быка - нет; она на крылечке устраивает себе потягушеньки.
- Мамо! - кричит она Акулине Ивановне, хлопочущей у печки, - а почему так странно пахнет?
Та замирает, распрямляется, и... разглаживает морщины на недовольном лице: ей нравится подобное обращение, она его ждала.
- Так то поросяткам! - она затрепетавшим рукавом приглашает ее за собой.
Оказывается, за домом еще и сараи, а в них удивленные и пренебрежительные куры, все упитанные, выискивающие между щедро просыпанным просом что-то еще более изысканное; петух на страже, колоритный, с мощными шпорами на (кукурузной выделки) ногах от избушки на курьих ножках. Лихо заломленный набекрень, сочный, вишневый гребень, - авторитетным начальником хлопает крыльями, задирает клюв, и... простужено хрипит. Не он разбудил ее, и не те данные здесь в почете. За перегородкой из кривых жердей две бело-розовые (если отмыть) свиньи, - из толстых пятачков истекает слюна, под свисающими губами угадываются зубы, должно быть, мелкие, как и глазки, ну такие простофильные, - завидя хозяйку, хряки тяжело преодолевают и земную тяжесть, и одышку в несколько этажей. Акулина Ивановна, перегнувшись через ограду, опоражнивает ведро в корыто. Кукла придерживает дыхание, чтобы не вобрать в себя парка, обнявшего ее фигуру по своевольной прихоти. Громкое чавканье; Кукла больше не выдерживает, выбегает на свежий воздух; навес, под ним целый холм сена, и от него приторный степной запах.
- А там, - Вишня! - поясняет Акулина Ивановна, но показывает на широкие ворота в следующий сарай.
- Вишня? - Кукла задерживает взгляд на дереве явно не фруктового происхождения, на нем листочки мелкие и тоже изрядно морщинистые.
- Та телка наша, - поясняет Акулина Ивановна, а Кукла себя убеждает: "Мамо она, Мамо!.." - и неожиданно вслух добавляет:
- Спасибо, Мамо!
- Та за что, благодарствуешь? - подозрительно косится она.
"Мамо она, ну, конечно же, Мамо..."
- А за все! - говорит Кукла, и с радостью понимает, что они остаются довольными друг другом.
Мамо жарит для нее картошку на сале; Кукла умывается на улице перед странным сооружением, похожим на стул, на спинке которого закреплен умывальник, - ладони складываешь лодочкой, подпираешь ею торчащий стерженек и не останавливаясь подтягиваешь кверху, вниз струится вода неожиданно теплая, на печке попыхивает самодовольный чайник - это его работа, рядом с ним варево, подобное вчерашнему (для поросяток!), но не пахнущее так дурно, наверное потому, что ветерок в противоположную сторону, а может быть потому, что у нее совсем другое настроение; внизу стула вместо сидения ведро; а справа на деревяшечке - зеркало, маленькое, и от влажных разводов по краям сузившееся до пятачка, в котором по очереди - нос, губы, подбородок, щека - и все такое свежее, здоровенькое... Она уже поправилась?.. Так быстро - за один день? Вот бы мама обрадовалась, ее мечта близка к осуществлению... После картошки - топленое молоко, с пенкой.
- Ух!.. А где, все остальные? - спросила она.
- Маруся заведует в магазине, у центре, - в голосе Мамо нескрываемая гордость, - Санька снисло, усегда так, усе сам... - построжела, - пора, пишлы!..
В руках Куклы - ведро, скамеечка; в руках Мамо - ведро, скамеечка; они спускаются по склону к шевелящемуся, живому, пятнистому пятну; к нему
