исповедь

улыбнулся, но также печально, - под одним командующим ходили, пока...
Он поднялся, шинель съехала с его плеч, обнаруживая вместо локтей узлом завязанные рукава гимнастерки.
- Ой! - невольно вскрикнула она.
- Ничего, ничего, - пояснил (именно - пояснил) он и ей, и тем, кто уже проснулся (он хотел бы вернуться в сон, и проснувшись, произвести на окружающих совсем другое впечатление, но не попишешь...), - есть приспособы. Приеду домой, к левой - лопатку приделаю, к правой - крючок, а там, глядишь, и протезы поспеют... с моторчиком, - саркастически усмехнулся, выстраивая культяпки вровень с полкой, - я вам помогу спуститься, а вы мне поможете, пока народ не проснулся.
- Я сама! - заторопилась она, свешивая ноги, - конечно! Я сама!
Но он уверенно подхватил ее тело, мягко опустил на пол.
- Вы мне помогите привести себя в порядок, в туалет потом не пробьешься, - он по-детски потупил глаза, - вы уж извините, я к вам, как к медицинской сестре обращаюсь, не подумайте, что...
- Нет-нет, что вы, пойдемте.
Проводник смерил ее свирепым взглядом, - но на солдате моментально смягчился и предусмотрительно открыл перед ними дверь в туалет.
Странно, да и что тут странного? все, что она проделывала в госпитале не один раз, сейчас вызывало стыдливое чувство, она не специально, но очень долго никак не могла справиться с пряжкой на его брюках, и вызвала плоть к такой здоровой, напряженной жизни, что он со стоном, еще дольше, не мог сделать обыкновенного дела; и дальше справиться ей было еще труднее, с пуговицами, с прорезями в ширинке, - в глаза ему она старалась не смотреть. Он зашатался, пытаясь положить культяпки на ее плечи, но она отстранилась. Были девчонки, которые в госпитале уступали себя раненым из жалости, но она нет, - она оставляла о себе добрую память совсем другими качествами, и ей писали, и какие писали письма... Она тщательно обмыла ему лицо, вытерла полотенцем.
- Ну вот и все!
- Все! - эхом отозвался он, - спасибо.
Вернулись. И хотя тусклый вокзальчик и сам ленился, но и он терял терпение, в ожидании Быка, и тот, зрачковой молнией зафиксировав жену в наличии, понесся по проходу, и под окном в обратную сторону, придерживая рукой фуражку, последним, отставшим звеном в пассажирской цепочке. Солдат же согнулся, к чему-то прицеливаясь, и примеряясь своими физическими возможностями к остатку времени, - зримо убывающему, судя по тому, как удовлетворенно захлебывались в нем (во времени) возвращенные.
- Не... не успеть! - с сожалением констатировал он.
Запахло горячим картофелем, солеными огурцами. В желудке Антонины давно урчал голодный припев. Бык... переплюнул всех горячей курицей на вытянутых руках, и торчащей из карманного флюса сургучной головкой. Носы дружно заворачивались вслед слюноточивому запаху, но завидовали не зло, с пониманием: ну кому, как не геройскому капитану, причитается?.. Поезд тронулся, и оказалось, что жизнь-то здесь кипела, но только слева, привокзальной грыжей из торговых рядков, над ней все еще кружились запоздалые "мухи".
- Эх!.. - горько вздохнул солдат, - раньше сто раз бы обежал...
Завтракали на чемодане: Бык с Антониной по одну сторону, солдат по другую; Бык постоянно перехватывал его летящие к ней взгляды, а те с каждым глотком становились все откровеннее; Бык терпел, и ей становилось страшно: насколько бы его еще хватило, - но, к счастью, бутылка вовремя обнаружила пустое донышко. Питался солдат ловко: разместив на уровне губ фанерку на культяпках, он только и ждал, когда они, что-нибудь на нее положат, или поставят стакан, ну а потом - "фокусы да и только..." Наконец он уронил фанерку на колени, защемленным о полку рукавом вытер жирные, под самый нос, губы, сытно откашлялся.
- А расскажи, отважный капитан, как ты Рейхстаг! с одним наганом взял! - цирковое представление окончилось, и столь громкое название переключало внимание окружающих на Быка, - говори, говори! - было что-то в его словах двусмысленное, не совместимое с благодарностью в кашле, - не стесняйся, пусть знают, какая она, победа!
Он мстил, но за что? Он знал что-то большее, чем она? Бык ночью разоткровенничался? Это так на него не похоже...
Нечесаный старик напротив, в валенках и галошах, пристраивая внука на колени, лукаво усмехнулся в длиннющую бороду.
- Значит, одним пистолетом взял?
Бык сдержался, но в жестком вопросе к солдату:
- Ты говорил, что сойдешь утром, не забыл?
- Когда надо, тогда и сойду! - тот огрызнулся мелко, визгливо, зло и с вызовом. "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!" - говорит пословица, а солдат пьянел на чужих глазах, свои же - голубые, вообще замутил. - Сколько таких, как я, положил за энти побрякушки?
Хорошо, что в наличии у него одни культяпки, а то бы и сорвал в порыве ордена с груди Быка. Перебарщивал, явно; Бык бледно вытянулся, задрожал, но Антонина рядом - сдерживающим фактором, как и другие женщины, в испуге чуть ли не въехавшие задницами в заоконный пейзаж, - но главное, главное, Антонина успела шепнуть ему на ухо:
- Не надо, Саша...
Пауза, - казалось, что и колеса притихли от страха. Солдат зубами подтянул к себе вещмешок, голову просунул под ремень.
- Ладно, бывайте!
Мстительные (минутой раньше - беспомощные) позы он адресовал прежде всего Антонине, но та старалась на него не смотреть, теперь он казался ей не только и не столько жалким, сколько гадким, неблагодарным человечком, а Бык сильным, и, правым. Когда солдат, покачиваясь, исчез за дверью в тамбур, она прижалась к его плечу, ощущая ответную, преданную, почти собачью, радость.
- А ты и вправду первым Рейхстаг захватил? - тихонечко спросила она.
- Первым из нашего батальона, там других уже много было?
- А-а... - неопределенно протянул дед, оказывается, к их разговору продолжали прислушиваться, - а я-то думал поперед его... как его... Кантария!
- Нет, дед! Не поперек его! - громче пояснил Бык, - но отметину оставил.
- На стене? - уточнил дед.
- И на стене, - Бык поднялся, чтобы поправить шинель для Антонины на верхней полке, тем самым показывая, что разговор окончен, - и на сердце, дед, на сердце!..
Опираясь на его руки, Антонина взбиралась на полку и думала, что обязательно уточнит все подробности при более удобном случае, и что ни говори, а хорошо иметь мужем героя Великой Отечественной войны, вон и проводник, в который раз проходящий мимо, уважительно прикладывает ладонь к улыбке под козырьком, на манер военного, младшего по званию.
Вагон подергался, подергался и затих, прислушиваясь к тихому, умиротворенному состоянию Антонины. "Семафор закрыт!" - кто-то громко пояснил кому-то, и... где-то там - собирается мама, пьет чай из самовара, или уже бежит на фабрику, вот она столкнулась с подружкой в месте слияния двух тропинок в одну широкую, мама зябко прячет руки в карманы... нет, в одной руке она держит старенькую сумку, в другой, оригинально, папироску, - в этом месте у Антонины засосало под ложечкой, и она постаралась поскорее избавить от нее (и маму и себя) вероятным монологом о своей счастливой доченьке. Напарница поддакивает и, если это Дуся, то нетерпеливо ждет минутки для своего рыжего, непокорного сына, в десятый раз сбежавшего из дома. "Никуда не денется, вернется", - успокаивает мама, и они входят в проходную. А Ребра - врушка, давно спит с матросом, но не признается, - и как она выведывала у нее интимные подробности о первой ночи с Быком, Антонина же и не делала из этого тайны, просто рассказывать было нечего, а той хотелось поделиться пикантностями, но как же до свадьбы... А, вдруг, ей есть, тако-ое рассказать, как в госпитале девчонкам, - да придумывали они больше... По обе стороны вагона - низкорослый лес в несколько рядов, по линеечке, но еще с листьями, и со многими - зелеными, сыро, но день светлее, чем дома, потому что едут они на восток, где солнце встает намного раньше, и как-то странно, что в одно и то же время люди говорят друг другу: с добрым утром и спокойной ночи, - и теперь они с мамой будут засыпать с разницей почти в два часа.
И она заснула, и проснулась от толчка, - поезд тронулся, и лес тронулся, но в обратную сторону - к Москве.
- Вон он!.. Вон Он! - дружно закричали женщины у противоположной стороны, призывая за собой и других (указательными пальцами и страстными фигурами) вывалиться из окна.
И вывалились бы, если б не толстое, двойное стекло: и дед, и внук, и проходящие по проходу, внезапным воплем застигнутые.
А там, отставали от поезда двое: она - со сбитой на ухо (летней?) шляпкой, с выгнутой в дугу от напряжения фигуркой, тащившая по траве тяжелую шинель в одной руке, другой, за пустой рукав - солдата. Он - упал, ткнулся лицом в землю; она развернулась, и тут же, спеленатая шинелью по ногам, завалилась на спину беспомощным жучком, бесполезными ручками загребая по воздуху. Солдат рывком поднялся на колени, налипшие на лицо листья мешали, и он замотал головой, словно лошадь, и вероятно, дул из себя с ожесточением, потому что один из листиков взметнулся вверх, как бы подхваченный сильным ветром, но сразу же ослабел и упал ему за спину, подведя под себя ступню, он, на мгновение, вырвался вверх, но нога провалилась и он снова упал, и снова лицом, так как она, наконец, встав на четвереньки, не вовремя дернула его за безжизненный рукав. Она ползла к нему, а поезд двигался независимо, и "куча мала" переместились в соседнее купе, и комментарии оттуда неслись столь подробные, столь сочные, что Антонина как бы продолжала наблюдать живую картину. Случайно ли, специально ли, но поезд на какое-то время притормозил, и те успели, и мужской голос, смеясь, сказал, вероятно, персонально Быку:
- Изголодался солдатик, не уложился, за целый час.
Потому что ответил только он, и так зло:
- Все они сучки! ППЖ!..
Когда в казарме очень хотели обидеть маму, то в адрес ее старшей дочери Руфы произносили эти три большие буквы, - тогда мама забивалась в комнату и поясняла младшей, что это все неправда, что ее судят под одну общую гребенку.
- И не все! - Антонина свесила голову с полки, - наша Руфа не такая, она по-настоящему любила Караичева!
Бык сидел с закрытыми глазами, широко и самодовольно раскидав ноги по проходу, - всей своей позой он отвечал ей на замечание, даже если бы она и не удосужилась его высказать. Не расщепляя губ, вдобавок, еще и презрительно хмыкнул.
- Ты же знаешь, - она падала с полки пока одним голосом, - разве не так?
- Так не так, почище других была! - Бык прошипел с остервенением, и она бы упала, если бы он вовремя не вскочил на ноги.
"Какие у него синие губы!" - подумала она, а вслух крикнула:
- Пусти!.. Я сойду с поезда, не понятно только почему ты женился на сестре проститутки!
Соседи дружненько переключились на новую сцену; он водворял ее на место и руками и шепотом:
- Я знаю, какая... Ты другая, и куда ты теперь без меня?
- Пусти! - она все еще пыталась высвободиться из его рук, - сяду на обратный поезд, к маме...
Одна из соседок прыснула в кулак, остальные поддержали кто как, но в общем немом рассуждении: "милые бранятся, только тешатся!" - включая, обрадованного непонятно чему, раннего внука.
Антонина отвернулась и заплакала, но и Бык понял, что перестарался, - заглаживая вину долгими, ласковыми (это так на него не похоже!) прикосновениями к шейке, к спинке, к ножкам и выше, не стесняясь, и учащаясь