провалилась в тяжелый сон. И первое при пробуждении - ядовитый мат уже одетого Быка.
Не просто бык, а як - опустив голову, метался между двумя свободными углами комнаты, из глаз его сыпался пепел, вслед за которым обещалось вырваться пламя и поджечь съехавшую на лоб русую копну, через нее оконные занавески, и дальше - слабый рассвет, и может быть правый конец улицы, до самого вокзала. Почувствовав, что она проснулась, он задержался на ней, в мгновение обретя осмысленность, скакнул к вешалке, судорожно прорвался ко внутреннему карману шинели - выхватил пистолет; она в ужасе опустила веки, и подняла - на грохот летящих по чугунной лестнице сапог. Поежилась то ли от холода, то ли от страха, приподнялась на локте к окну; Бык летел - бесшумным жуком, хлопая множеством крыльев из рук, ног, незапахнутого кителя, распушив на ветру хвост из белого низа рубахи... Осторожно приоткрыв дверь, заглянула мама, затем на цыпочках протекла в комнату и тоже приклеилась к окну.
- Что это с ним? - призадумалась, - а и впрямь дочка, стоит ли с ним связываться? Вот и Ребры волнуются, всю ночь отговаривали.
- Поздно, - Антонина притянула ее за рукав на краешек кровати, - чего теперь.
- Да... - обреченно согласилась она, - схожу-ка я за самоваром.
Пили чай, строили догадки, которые концами сводились в одной, наиболее достоверной - все дело в Солдате с аккордеоном.
- Он мне сразу не приглянулся, рябой! - подытожила мама, когда объявился Бык, потный и злой, но уже в остатке, без прежнего перегретого пара в обреченных словах.
- Вот гад, к стенке таких...
В дверь вкрадчиво на уровне пола поскребли.
- Чья это там мышка? - откликнулась мама, - у нас открыто! - для детей в казарме сохранился еще тот язык военного времени, когда выхаживали (без исключений) всем миром.
Объявилась узкая щелка, медленно со скрипом поползла вширь, привлекая к тайне всех, включая Быка. Бледная лодочка из ладошки проплыла по волнам вперед, затем картуз, носик, шаровары... и вот, наконец, мужичок с ноготок, явившись миру, уверенно прошел к столу печатным шагом.
- Дяденька Бык, ты потелял!
Его ладошку переполнял орден Красного Знамени. Бык спохватился; на груди только планка - значит орден его... Быстро приладив награду на законное место, он, пододвинув поближе табуретку, водрузил мужичка между собой и женщинами. И то было очень важно, что исчезали, испарялись, вместе с потом на лице, и Солдат, и аккордеон, - прихватывая с собой и мстительный прищур глаз, и нервную дрожь подбородка, - ослабляя напряженную нить синих губ, усмиряя ветер в полотнищах ноздрей, и возмещая (без сожаления!) утерянное, одной общей светлой радостью. В "зеркалах" женщин она, эта радость, отражалась, усиливалась и возвращалась, - и снова отражалась, и еще более усиливалась. Бык зацепил носком сапога вещмешок под кроватью, развязал тесьму, выудил из потощавшего за день свадьбы брюха буханку - ополовинил, кусок сала - ополовинил, крупную белую сахарную головку оставил целой.
- Тебе! - пододвинул изобилие к мужичку. - Ты знаешь, что мне велнул?
- Олден! - понятливо пояснил тот.
- А вот и ошибаешься, ты мне велнул Гелоя Советского Союза, понял?
- Я пойду, - мужичонке не терпелось утереть богатством носы тем, кто давно и натужено сопел за дверью.
И пока Бык провожал его до двери, мама надрывно вздохнула, как бы подготовляясь к обыкновенному женскому реву, но уж как-то совсем невпопад, и не по ясному случаю.
- Ошиблась она, значит, не мог он этого сделать...
- Чего, этого? - спросила дочь, - и кто это - она?
Мама, почему-то отвернула (и мгновенно!) испуганное лицо к окну. "Что еще за тайны такие?" - только подумала дочь, не собираясь уточнять, но та вообще напустила такого тумана.
- Да... Ребры говорят, мужики, мол, после войны жестокие, так и жди чего...
Знала дочь ее уловки, - нечаянно проболталась, - вот и темнила, но Бык снова возвращался от двери темнее тучи, и Антонина невольно переключила на него свое внимание.
Весь день Бык пил, спал, - или только валялся на кровати с закрытыми глазами, не снимая кителя, сапог, - храпел или хрипел влажно, сопливо - неприятно. Женщины ушли к Ребрам, а когда стемнело, натолкнулись на него у окна в коридоре, оставили щелку в двери, и по очереди, не сговариваясь, на цыпочках протискивались через нее левыми глазами и возвращались недоуменными, - "стоит статуей!" А он раскачивался с носков на пятки и наоборот, обе руки за спину, или одну - если курил, - подбородок чуть задран, значит – таращился на луну, так как ничего, кроме нее, в ночи не было. В черном стекле, расчерченном переплетом на прямоугольники, мерцало его расщепленное лицо, словно собиралось исчезнуть, - допустим, улететь по следу, проложенному взором к ее рогу, и там, преломившись, устремиться вниз, в прошлое или будущее, - наверное, - в прошлое, потому что во всей его, неожиданно тяжелой, фигуре, просевшей между плечами до сморщенных от напряжения сапог, не звучало светлого, медового ожидания, - он там уже что-то потерял, он был старше Антонины на целых десять лет. Она решила демонстративно раскрыться: подойти к соседнему к окну, и уставиться на ту же, но свою луну. Она увидела, что кто-то там, в ночи, приоткрыл круглое окошко, внимательно всматриваясь в них через серповидную щель и, видимо, недоуменно покачивая головой, так как свет, прорывающийся оттуда, частенько менял свою яркость от середины и ниже, но ни разу выше. Как-то сложится их совместная жизнь, спросить бы у кого, - ей так захотелось приветливо помахать ручкой тому лунному созерцателю, но она испугалась, и, не столько Быка, сколько себя самой - чужой, всегда избегавшей, подобных, "телячьих", нежностей.
- Скажи мамаше! - Бык не менял позы, - готовьтесь, с утра выправляю документы и домой, надо успеть на ночной поезд из Москвы.
Он так до утра и не вошел в комнату, а женщины плакали, потому что произошло ожидаемое неожиданно. "Думала, через недельку, - старшая Коровина обежала все двери на всех этажах еще раз утром, - а они сегодня..." Аккуратно укладывая в чемодан вещи дочери, постоянно оправдывалась: "Видишь, доченька, все его, ничего нашего, ничего моего, прости меня, не смогла я тебя накормить досыта, приодеть, сердце кровью обливается... Может теперь все и образуется, - а когда дочь в последний раз переступала порог своей комнаты, улучила момент, прошептала на ухо, - если чего будет не так, не терпи, на поезд и домой, люди добрые везде есть, помогут!" "О чем это она? - думала дочь с раздражением, - всегда так, накрутит, накрутит, недоскажет, и думай потом... и так на душе муторно..."
- Царица Голодная уезжает!.. Царица Голодная уезжает!.. - неслось по этажам.
Впереди бежали дети, кряхтели старые, дореволюционные ткачихи на ослабевших ногах, обежавших, как говорили на торжественных собраниях, земной шар по несколько раз; из казармы вывалили все, кому во вторую смену; обнимали, целовали, плакали...
- Мамаша, ты нас не провожай, здесь попрощаемся! - решительно остановил ее Бык, и она сразу съежилась, стала маленькой - маленькой, и сразу, и как бы даже радостно, согласилась; у Антонины сжалось сердце. Она, вдруг, отчетливо поняла, что освобождаясь от унизительного - "... Голодная", она одновременно теряла и первую, гордую, почетную часть своего звания - "Царица ..." А Ребра, та вообще потеряла сознание, жених отнес ее на лавочку на руках.
Поездку в пригородном поезде Антонина перенесла легко и незаметно, - покидала родной город с блуждающей улыбкой, как у тех пленных немцев, возвращающихся домой, - все, что проплывало мимо нее, как бы вращалось вокруг центра, в котором - вчерашний день, далее - память близкого прошлого, далекого, - но и редкие экскурсы в будущее тоже себе не возбранялись, и были - приятными, хотя и размытыми. Сказывались первые преимущества замужней жизни: не надо думать конкретно, принимать решения, следить за временем и тому подобное, - у тебя в руках совсем нетяжелый мешок, тебе говорят, куда поворачивать, где присесть отдохнуть, тебе принесут бутерброды и горячий чай, дорожку тебе проложат спиной, что-то скажут и примут эту улыбку в зачет благодарности. Только на Казанском вокзале ей пришлось немного поднатужиться, когда вокруг нее, сидящей на чемоданах (Бык где-то там, о чем-то хлопотал) закружили два оболтуса с засаленными глазами, и она им сказала... да так, чтобы сразу отклеились и навсегда, - она так умела - проверено. Один из них - бедняжка, от неожиданности, и надолго, пока пятился к выходу (а может и дальше), остался заикой.
2.
Проснулась она начинкой теплого пирога между двумя полами шинели, под головой - вещмешок. Вагон, стараясь забежать вперед, натыкался на передний, приостанавливался, и тогда задний ударял его жесткой металлической силой, тот охал, подпрыгивал, и тут же, снова получая по носу, ойкал, и все повторялось сначала. По неровным, ступенчатым волнам, мимо, проплывали головы: покрытые и непокрытые, в основном мужские: усатые и без, чаще немытые, - и далее, между двумя дверными дребезга-ми, особенно звонкими в стороне ее ног. Туда же выложились парными ступнями чужие ноги - зримо в один ряд слева, - опадали сонными волдырями, вытекали одутловатыми, желтыми, в мозолях "личиками без выражения" из нестиранных носочных избушек, где-то портянка вытянулась во всю длину вниз, ожидая последнего толчка, чтобы освободиться от неприятно пахнущего рабства, где-то ее родственница только - только рассупонилась - ну так ей стало жарко... А в целом, в вагоне, и на самом деле было тепло, и, конечно же, не от того, что заботились о пассажирах, топили, - они сами старались, - и даже душно, и особенно душно после того, как она об этом подумала. Уверенно проплыла форменная железнодорожная фуражка с кокардой, и дальше, под углом в противоположную сторону, обнаруживая в руках узенький совочек, - наверное, она не права, наверное, топили... По правому рукаву шинели бежала дорожка из гари, от паровоза, - к ее лицу пробивалось через щель свежее дуновение. Ну, в общем, - терпимо.
И вагон, кажется, угомонился; она почувствовала ногами опору, словно встала вместе с вагоном на попа; вагон ерзнул в последний раз и наступила подозрительная тишина, и на нее выпали глухие голоса; заскрипели полки, зашевелились, заползали тела, головы в проходе поплыли нескончаемой вереницей. Остановка.
Она свесилась вниз. Бык спал сидя, запрокинув голову далеко назад, с открытым, черным провалом рта. Зубы у него были целые, крепкие, здоровые, и если бы не они, то он выглядел бы ужасно. В противоположном сне, притаился другой военный, в накинутой на плечи солдатской шинели без погон, видимо, долговязый, чубом вниз, между затылком и стенкой предусматривалась пилотка, но она никчемно съехала вниз, и когда вагон снова дернется, ему будет больно. Он еще молод, значительно свежее Быка, и еще - чувствительнее: на ее внимание встрепенулся, поднял кверху голубые глаза. Разве может быть у человека спросонья столько печали в глазах, да и во всем облике?.. впрочем, в госпитале она и не такое видывала; она улыбнулась.
- Здравствуйте!
- С пробуждением, сестричка, - он еще продирался через утреннюю хрипотцу.
- А как вы догадались? - спросила она.
- А мы с капитаном долго менялись впечатлениями, - он проснулся окончательно, и тоже
