исповедь

ступенька лестницы, он выругался такими злыми коленцами, что Ребра в страхе уцепилась за подружку, и обе чуть не упали, если бы не выдавленный тенью Солдат не просунул под мышки Ребры свои культяпки и бесстыже не наложил лапы на ее грудь, Ребра вдобавок еще истерически закричала, и все, вероятно, получилось чересчур громко, потому что дверь наверху распахнулась сама - в дневном прямоугольнике комиссаром стояла строгая, пожилая женщина, перетянутая крест-накрест, как в кино, (но пуховым) патронташем. Она молча брала документы, молча тискала штампиком, пальцем отчеркивала свободную строку в журнале с влажными страницами, сама несколько раз обмакивала перо в чернильницу и просовывала его на карандашном черенке между чужими пальцами, и где-то - между сосредоточенным дыханием, шуршанием бумаги и подошв, скрипом стула, услугами которого воспользовался только Солдат, и неузнанными звуками за двумя окошками звучало ее равнодушное, почти мужское: "здесь и здесь!" И только единственный вопрос расколол эту полумолчаливую идиллию на две части, прибавив ко второй длинную, мучительную паузу: "Чью фамилию выбираете?", - причем как-то так спросила, что как бы выбор представлялся из великого множества, включая сразу же исчезнувшую (да и произносимую ли?) фамилию Солдата.
- Свою, Коровину, - пролепетала она.
- Тогда, - комиссарша, не поднимая головы, вероятно, тоже почувствовала иней на белках Быка, поэтому и вручила документ именно ему, - храните свидетельство как зеницу ока!
Антонина поежилась; Ребра всхлипнула, но тут же спохватилась и поехала кривой улыбкой в ту сторону, где должна быть по данному случаю радость.
Свадьбу праздновали веселую, почти довоенную...
Дверь из комнаты Коровиных распахнули настежь, стол развернули вдоль, придвинули кровати, к нему приткнули другой с родными стульями из комнаты Ребры, за столами сидели Коровины, Ребры - их только двое: мать и дочь, и еще хромой матрос - жених Ребры, - вторая свадьба тоже не за горами, - всем жаждущим Бык выносил шкалик разбавленного спирта, и что-нибудь кусочком на вилке, набежали и из других соседних казарм, таращились, особенно усердным Бык подносил и по второй - не скупился. Солдат поначалу неуклюже прошелся по клавишам, но скоро-скоро, приклеившись ухом к перламутровым разводам роскошного аккордеона, нащупал "верный подход к инструменту", и разлился глуповатой улыбкой в оба конца длиннющего коридора. Громче его были только молоденькие металлические каблуки из трубы своего казарменного умельца. Бык отплясывал остервенело и акробатически, под распахнутым кителем, под рубахой без устали тайно сокращались мышцы, не имеющие отношения к тому, что вытворяли конечности, и стучало ли там сердце, и слышала ли его Антонина прошедшей ночью? В перерыве Солдат, кажется, подзабылся, и подвыпивший матрос Ребры положил свой кулачище на его плечо, и тот картинно встал перед Реброй на колени коленями, но не глазами, - глазами он был сильнее, как в госпитале, выживал тот, у которого чувствовалась сила во взоре. Бык за время войны был ранен дважды и серьезно, вчера, уходя в себя, он отгородился от мира серой непроницаемостью; какой он на самом деле - этот Бык?
Дочь украдкой следила за матерью, - или за мамой? Интересно, существует ли подобная разница у других дочерей, или только у плохих? У Руфы - только мама; Руфа погибла уже после победы, и как-то странно; получив извещение, они долго и навзрыд ревели: мама и доченька, потому что остались одни на всем белом свете, если не учитывать родную сестру мамы - тетю Фиру, где-то под Рыбинском. Поделиться горем мама поехала к ней в маленький городок, где та служила большим начальником, а значит жила вполне сытно: по статусу, хотя и отличалась безукоризненной честностью и мужицкой принципиальностью, - и вернулась неожиданно быстро, разругавшись насмерть. Дело в том, что тетя с головой ударилась в революцию, в нее стреляли кулаки, тяжело ранили, может быть, поэтому она так и не вышла замуж, а скорее всего потому, что природа второпях что-то напутала между родами: уж очень в ней было много от мужчины. Она взяла чужого мальчика из детского дома - и так его выхаживала, нежила и так лелеяла, - в то время как родная кровь не сводила концы с концами, вот почему дочери и сбежали на фронт следом за отцом, а Руфа так и не вернулась...
Накурили. Дым паутиной плавал под потолком, медленно тянулся в коридор, завинчивался в трубу, ускоряясь, поворачивал - это потом, вначале же из парных струек и колечек объединялся в единое облачко над - столом, под - оранжевым, когда-то, абажуром. Антонина тоже курила, но тайком - пристрастилась в госпитале; мама курила - всегда. Смешно держа папироску двумя пальцами: большим и указательным, оттопыривая остальные далеко в сторону, словно боясь обжечься, - при Быке она стеснялась, но все равно дымок тайной лесенкой спускался с ее завороженного думой лица на угол стола. В немецком креповом платье (на темном фоне мелкие, белые крестики), прячущем, - и зачем? (такая духота!) - под серым пуловером изощренное искусство тамошнего закройщика, она выглядела уставшей, но красивой. Стянутые назад волосы остывали упитанной, черной, с серебряными прожилками, бабочкой, и тоже, благодаря немецкой роговой заколке; и обувка, незаслуженно загнанная под табуретку, подмаргивала слезными носками, жаловалась на новую хозяйку... Громко завозились в коридоре, Антонина поддалась общему вниманию, но когда возвратилась по дымчатой лесенке от стола к ней, то сразу же угодила на дно запоздавших уйти в прежнее состояние темных глаз.
Мама родилась в деревне Грибово, в семье шорника Петра, четвертой и последней дочерью. Старшую перед самым выданьем изнасиловал сын барыни, их усадьба тянулась во всю длину улицы, но с другой стороны. Бедняжка не выдержала позора и утопилась в озере; а деревня, как бы кривой селедочницей, наклонно спускалась к этому самому озеру, и маленький деревянный домик их располагался почти у самой воды. Следующая родилась ненормальной, целыми днями сидела на лавочке у ворот с открытым ртом, глазела на дорогу, проявляя интерес к проезжающим мимо на подводах. Бежала, размахивала руками, клянчила подачки, так и скрылась в лесу за очередной повозкой. Поискали, поискали, да где уж там... Потом тетя Фира - вступив в партийную ячейку, исчезла в столице, и затем уж Наталья Петровна уехала в город на заработки. Хоронила отца одна, дом отдала соседям, с условием, что одна комната в нем должна будет освобождаться по первому ее желанию. Сколько себя помнила Антонина, условие это было реализовано всего лишь раз, и то до войны. Она помнила усадьбу с толстенными кирпичными стенами, но тоже хиреющую, в нее на лето выезжал откуда-то детский дом, огромные, в два обхвата, липы, желтые, быстрые ручейки во время дождя, спешащие к озеру, о котором ходила легенда, что образовалось оно на месте провалившейся церкви, и что во время сильного ветра к его берегам прибиваются старинные иконы, и что, однажды, кто-то нашел настоящий, золотой крест, но вовремя скрылся: когда приехали чекисты, того и след простыл. О своем деде Антонина знала - шорник Петр, о бабушке - ни одной подробности, неужели, - думала она, - и мои дети ничего не будут знать о своей бабушке, может быть я уже беременна после вчерашней ночи, - конкретнее подумала она, и почувствовала такую нежность, такую жалость, к этой усталой, еще не сказавшей ни единого слова за столом, женщине - к ее маме...
Она передвинулась на краешек лавки, наклонилась, лозой вытянула тело, чтобы головкой дотянуться до ее плеча, сплела кисти рук гроздью за спиной, окропила шею грустной росой.
- Как же ты теперь одна, мама?
- И хорошо, доченька! - ее ладонь проборонила, ласковым гребешком, локоны, - хватит тебе в Царицах Голодных ходить. Куркуль он, свой дом, корова, и не одна поди, курочки, поросята, отопьешься на парном молочке, вон круги под глазами какие... В отпуск приедешь Царицей Сытой, все лопнут от зависти. А мне одной-то много ли надо? Чайку попью, письмо тебе напишу...
Антонина крепче прижалась грудью к ней, и выпела-то строчку из известной частушки:
- А чегой-то я боюся!
На что мама (почему-то?) нервно задрожала, но откликнулась веселым, переиначенным припевом:
- Стерпится, милая, - слюбится! - и зашептала в ухо назидательно, как учительница первоклашке, - а ты будь похитрей, зови Сашей, пригласи на дамский танец, а то - Бык, да Бык, какому мужику понравится.
- Ну, вот еще, - засмущалась Антонина, - какой он тебе Сашенька, он...
- Да не мне он, Сашенька, - она мягко оттолкнула от себя дочь, заглянула в глаза, - а тебе! Тебе жить - то!
Ребрина мама, тем временем, выбежала на середину коридора, задробила каблучками.
Вика с Чечевикою!
Чечевика с Викою!
Подержите ридикюль,
Я пойду посикаю!..
... Эх!..
Солдат подхватил ее аккордеонными басами и губной трелью; поехали лавки, подошвы; перекрывая друг друга, взорвались такие частушки, с такими картинками!.. Антонина залпом выпила ближайшую рюмку, зажмурилась, сдерживая теперь уже другие, и непонятно какие, слезы. Держась за стол одной рукой, другой, как бы накачивая комнату воздухом, добавляла массы тому, что так громко выкрикивала:
- Саша! С-Сашенька! Разре-ши-те пригласить на вальс!
Здесь не принято было обращаться к собственным мужьям на "вы", может быть поэтому, вся казарма на какое-то мгновения оглохла с открытыми ртами, и аккордеон сфальшивил особенно нахально, но и к чести своей, спохватился первым - неторопливой, претендующей на красивость, мелодией. Бык, Бык торжественно поднялся, кто-то по аристократически раздвинул стулья, и Антонина, покачиваясь, шагнула навстречу... Подхватив ее за талию и прокладывая дорожку клином из двух сцепленных рук, он провел ее через дверь, как через Бранденбургские ворота, и, очертив свободный круг, закружил в медленном вальсе. Танцевал Бык вполне прилично, жаль, что ее не видела мама - она куда-то исчезла.
После танца Антонине захотелось покурить, и Ребре тоже, они опустились на этаж ниже и расположились на площадке с таким расчетом, чтобы увидеть спускающегося Быка загодя, если тому, вдруг, понадобилась бы такая необходимость. И она ему понадобилась, но снизу, - бесхитростный военный маневр через такую же лестницу, но на противоположном конце здания... и так далее... - в общем "противник" был застигнут врасплох.
- Еще раз увижу - убью! - он сильной клешней, до боли, сжал ей плечо.
Ребра побледнела, Антонина же нашла его замечание вполне законным, ей и самой хотелось покончить с вредной привычкой, и казалось, что она уже это сделала. Она обняла его, и в первый раз, и открыто (потому что пьяная?), поцеловала в губы; Бык размяк...
Он поднялся в комнату и объявил, что на сегодня хватит, недовольных выталкивал руками-ковшами, как снег за ворота; от ворчащих откупился бутылкой спирта и Солдатом с аккордеоном, предупредив того, что дверь будет не заперта, и что позднее тот может уснуть на соседней кровати.
Последнее, что услышала Антонина уже раздетой, за закрытой дверью, это серьезное пояснение старшего мальчишки младшему. "В поле, на задках видел, как бык на корову зализаит? щас тоже будит..." Мальчишка оказался провидцем: все так и было, пока она не