ПРИВЫЧКА

                ПРИВЫЧКА.


Осень, хотя бы своей частью, обязательно бывает очень серой и равнодушной. Словно у Художника в определенное время не оказывается под рукой других красок, кроме черной и белой,  и Он механически  переносит с палитры на огромный холст скучное однообразие. Земля, небо, все стороны света, машины, дома, люди - неодушевленными пятнами плывут в вязком тумане. Мир переспел влагой - но не дождем; на лицах ломаются губы - но не загораются улыбки. Осень.
Клюев сидел на стуле, упираясь локтем в письменный стол, положа подбородок на ладонь, - смотрел в квадратный пятиэтажный двор, смотрел в то место, откуда около часа назад отъехал трехтонный фургон. Отъехал, впервые, без него - без Клюева.
Внутри Клюева тоже сидела осень - тихая и никакая, как в книжном шкафу с разбитым стеклом на дверной половинке. На полках лежали "вредные" книги, виновато помалкивая в затылок своему хозяину и ученику. Они  постоянно талдычили ему о вечных истинах; они так искренне сжимали для него время, что не замечали его мелочных треволнений; они! сделали его слабым и беззащитным. Как они радовались, изгоняя из своих рядов детективы, мелодрамы, и прочую "несерьезную" литературу.
Чему радовались? Мнимой победе?
Быть может...
Быть может они чего-то и не понимали, но на предательство способны не были, за что и любил их Клюев беззаветно.
Он вынул из шкафа книгу наугад, наугад раскрыл ее, привычно пробежался по строчкам - они что-то говорили ему, но он не слышал; его глаза тянулись вверх, через подоконник, к тому месту, где совсем недавно стоял трехтонный фургон...
Наступила ночь, за ней утро, и Клюев навсегда зашторил окно выходящее в пятиэтажный двор, чтобы не видеть как к подъезду, напротив, подчаливает трехтонный грузовик и из него вываливается знакомая, широкоплечая фигура в кожаной куртке, и как он позднее отъезжает, но без него - без Клюева.
... Огненно красная рябина на рекламном календаре поникла и прогнулась от безнадежного сопротивления агрессивной безликости перестарелых обоев, цифры исчезли и электронные часы мигали слабыми точками между черными бесконечностями. Телевизор вконец обленился, и только деревянная кровать, перешедшая на рабочую трехсменку, преждевременно старилась и ветшала, - но как всегда, с пониманием, относилась к своему хозяину.
Зима грязно-белыми пунктирами пробегала мимо Клюева: до булочной в соседнем подъезде и обратно, и была ли она морозной и  лыжной? и обсыпала ли по утрам клены оранжевогрудыми снегирями? и приносила ли она с собой Новый год? - и была ли в нем, в Клюеве, та разность потенциалов, которая и заставляет человека жить и сопротивляться?.. Зеркало знало ответы на многие вопросы, но и оно в испуге отворачивалось от двух, тлеющих в щетинистом хворосте, угольков.
И кто бы мог подумать, что обыкновенная, черная, жужжащая муха обладала такими способностями: сделав несколько стремительных кругов вокруг лампочки, она пробежалась по клюевскому носу, заставляя его чихать,- после чего загадочно пристроилась на, пылающих странным цветом, занавесках. Клюев распахнул их, и ему в лицо, неожиданно, со всего размаха, ударила... весна!
Он побрился, умылся, улыбнулся,  вышел на улицу, и утонул - в красках, звуках, запахах, - он растворялся в весне.
Он шел по мосту через реку, налегая всей грудью на свежий ветер, ощущая  ослабевшими мышцами прилив здоровой энергии, он... Навстречу двигался трехтонный фургон, в ветровом стекле которого, рядом с водителем плыло круглое, в улыбке, женское лицо.
Оно принадлежало... Наташке? Нет, его Клюев видел впервые, и все равно, чтобы не быть узнанным, побежал вниз по ступенькам к воде, одновременно опускаясь по временным ступенькам в свое детство...
.................................................................
Два друга тайно строили летний театр, единственный на тысячи верст вокруг.
В поселке сельского типа две ленивые, уличные ниточки, нанизывающие на себя одноэтажные деревянные бусинки завязывались в два невеликих узелка - магазин и школу, и теперь, усилиями двух друзей, в нем рождался третий, очень важный, узелок - театр. Актеры выпиливались лобзиками из фанеры, на них фонарем направлялся свет таким образом, что зрители видели тени и слышали из-за одеяльной кулисы шипящие, и рычащие звуки, отрепетированные Клюевым и его другом Юркой. Идея построить театр принадлежала Клюеву, и журнал, который руководил каждым их действием был привезен клюевским отцом из командировки.
На последние детали Клюев заострит внимание  позднее, а пока он с утра до ночи вбивал гвозди в неподатливый горбыль, и прыгал на досках, проверяя прочность сцены и зрительских лавок. Юрка занимался организационными мероприятиями: рисовал рекламу, писал объявления, обустраивал кассу.
До премьеры оставалась одна ночь и один день, Клюев очень волновался, и утром, как только Юркина мама вышла на улицу, он прошмыгнул в его комнату. Растолкал друга.
- Слушай! У меня есть предложение!
- Не спеши, - Юрка с преувеличенным удовольствием потянулся на постели, - есть изменения. Знаешь, волка заменим на лису.
- Как на лису? - Клюев решил, что Юрка еще не проснулся, затряс его плечо, - пищать по девчоночьи? Да ты что! Я не смогу!
- Конечно! - с какой-то непонятной радостью согласился Юрка. - Поэтому пищать будет Наташка!
Клюев тогда не сел, - он рухнул на табуретку.
- А как же я?..
- А ты, -  бесстрастно продолжил Юрка, - займешься очень важным делом, - будешь продавать билеты. Там честный человек нужен!
- Я не буду кассиром! - обреченно выдохнул Клюев.
- Правильно! - В юркином голосе звучали противные, потому что подделанные под мамины, нотки. - Будешь сидеть бесплатно, на первом ряду, и хохотать в свое удовольствие, пока мы потеть будем! А?..
Клюев уносил тяжеленные башмаки, - у него больше никогда в жизни не было таких свинцовых ботинок, и если бы тогда Юрка вдруг одумался, и догнал его, и попросил бы прощения, то он, Клюев, все равно бы не вернулся. Но и Юрка не одумался...
А вечером Клюев сидел в кустах акации, размазывая слезы по лицу. Взрослые, и дети, по-настоящему, покупали билеты, смеялись во время спектакля, и громко хвалили Юрку и Наташку. И он слышал, как Юрка врал его родителям, что он, Клюев, неожиданно, сам, отказался от спектакля.
Мама тогда тоже проплакала весь ужин, а папа молчал, и только перед сном обронил фразу, которой и сам не мог следовать в  своей жизни:
- Привыкать надо! Привыкать!..
.................................................................
Река жила размеренной своей жизнью. Она протискивала свои воды между тесными берегами и морщилась от напряжения. По щекам Клюева катились слезы и падали в реку, и от этого она становилась еще полноводнее, и рыбаку, стоящему ниже по течению, достигала уже коленей. Кое-где еще торчали из воды ледяные горбушки, но рыбак при этом не испытывал никаких неудобств, - вероятно, сказывалась привычка...