притяжение к этому человеку, - и до сих пор, зная, что с академиком на этом свете давно попрощались, притяжение это ему помнилось.
С некоторых пор Прянишников знал, что его притягивало, – данный Колмогоровым ответ на давно стоящий перед русской элитой вопрос о «чумазых».
Ответ на этот вопрос был ответственным, поэтому умные люди от него обычно уклонялись, предпочитая послушать, что по этому поводу скажут другие умники. Чехов, например, уклонился, зато Михалков решил за него договорить, как понял, в «Неоконченной пьесе для механического пианино».
В этом фильме помещик усаживает за заморский инструмент чумазого рабочего, и тот с удовольствием делает вид, что играет, изумляя утомленных бездельем гостей. Гости помещика поражаются тому, чего не может быть, и гадают, в чем тут фокус, пока, к общему облегчению, загадка не раскрывается.
«Чумазый не может! Я же говорил!» - с той побеждающей интонацией барина, роль которого так удается мастеру, и с искренней радостью от того, что он, как всегда, оказался прав, ответил Михалков и за своего героя, и за себя.
«Чумазый может!» - возразил своим подвижничеством Колмогоров, и этот ответ Прянишникову был ближе.
Вопрос о чумазых соседствовал с вопросом о евреях.
То, что среди самых выдающихся математиков оказались евреи Арнольд и Синай, и на всех остальных математических уровнях среди учеников Колмогорова было непропорционально много евреев, а отпрыски «чумазых» семей из глубинки, воспитанные в интернате и на том же математическом факультете, в массе своей оставались на вторых математических ролях, - никак не отменяло вывода Прянишникова.
Он видел многих, стремившихся не быть, а стать, и давно понял, что для лучшего результата важно не упустить нужный момент развития. Колмогоров видел больше него и понимал это следующим образом: «По его теории математические способности человека тем выше, чем на более ранней стадии общечеловеческого развития он остановился… Себя Андрей Николаевич считал остановившимся на уровне тринадцати лет, когда мальчишки очень любознательны и интересуются всем на свете, но взрослые интересы их еще не отвлекают…»
Так что по своевременности приобщения к наукам «чумазые» были евреям не конкуренты и поначалу заведомо отставали, но как все-таки быстро догоняли и обгоняли лидеров и какую конкуренцию смогли им составить! И поднялись бы Арнольд или Синай на свою высоту без этой конкуренции?
Прянишникову довелось повариться в мехматовской смеси из натасканных к поступлению в вузы выпускников интерната, больше половины которых были из «чумазых», а евреев не было ни одного, и москвичей из сильных школ и математических классов, больше половины которых была евреями, а из «чумазых» - никого, довелось учиться у разных учителей и посмотреть на университетских преподавателей разной национальности, - и вот, до чего он дошел в собственном исследовании национального вопроса.
Среди евреев тоже было много неудачников, - значит, только своевременного воспитания и образования мало. Успеха добивались те их них, кто искренно хотел сделать, а не имитировать дело. А еще не мешал делать свое дело не одноплеменнику. Поэтому если в чужой Игнату среде было поначалу хотение другого рода, оно или вело к неуспеху или преобразовывалось в искреннее намерение состояться. И самые успешные евреи многое в себе преодолевали, чтобы подняться, - национальные условности, в том числе.
Прянишников признал точное название феномена, которое объяснило его уважение к тем, кто состоялся, - русские евреи. Не вынося свои мысли на обсуждение и не боясь поэтому укоров в высокопарности, он говорил себе, как чувствовал: в них был русский дух. Этот дух был в строках известных, но лично ему незнакомых строгого Арнольда, эмоционального Баренблатта и других, оставивших добрые слова о Колмогорове . Этот дух был в готовности старенького Льва Давидовича, члена-корреспондента и записного оппонента периферийных ученых, ехать на защиту диссертации неизвестного ему Прянишникова. И в желании мехматовского выпускника 12-тью годами ранее Игната, пробующего профессорскую кафедру в местном университете с дальним прицелом на их альма-матер, - опекать молодого стажера и понравиться ему, для чего обыграть как сущую безделицу переписанный им с той изящной простотой таланта, которую Игнат не мог не отметить, алгоритм совместно решаемой ими задачки.
При этом некоторые непреодолимые слабости, вроде ревности к более гениальным соплеменникам или стремления правильно построиться (как говорил Адамар о своем сопернике, переигравшем его в юности на олимпиаде : он тоже сделался математиком, но гораздо более слабым; он всегда был слабее), - Прянишникова не напрягали.
Но евреи евреями, а душа Прянишникова болела больше за «чумазых» и несостоявшихся. И не за ту общую массу в образе Толи, читающего жвачку на соседней лавке, а за тех, кому многое было дано, а они почти все бестолково растеряли.
Ожидание любви (3)
За окнами становилось все сумеречнее и лесистее. Колеса поезда простучали Тамбовскую землю и мерили Рязанскую. Этот ход и перемена мест тоже откладывались в голове Прянишникова, но главным и увлекшим его занятием оставалось раскрытие картин ученическо-студенческого быта.
Он с удовольствием, хоть и без резких юношеских эмоций, переживал памятные моменты взлетов духа, начиная с того ответа у доски, когда поощряющий взгляд учительницы и сто смотрящих в упор умных и хитрых глаз приняли его достойным себе.
Где-то в глубине очередной картины, на заднем фоне, нарисовались серые корпуса московского интерната, соединенные переходами. Путь к школе от проспекта вел широкой улицей и вниз, а за территорией интерната начинался овраг и полузасыпанный строительным мусором пустырь, - поэтому, наверное, здания у него спрятались в глубине картинки, а пустырь за ними представлялся ему пустотой. Зато воображение без всяких усилий позволяло осматривать все с разных сторон и с высоты птичьего полета, - о чем в реальном мире он мог только мечтать.
Вот перед самой пустотой показались очертания школы в плане, и он увидел внизу группки ребят и немногочисленных девчонок, собранных на школьном стадионе, сразу за которым начинался пустырь. Был первый учебный день и сдача нормативов по бегу. Спустившись на землю, он вспомнил, как был напряжен тогда и непривычными столичными масштабами, и холодеющей осенними тонами небесной голубизной, и неожиданно серьезным отношением к физкультуре в его новой школе, и всей общей обстановкой в этом заведении, отвечавшей невзрачному цвету стен и свинцовой тяжести неба, - будничной, рабочей обстановкой, совсем не похожей на некоторую легкомысленность и приподнятость то ли учебы, то ли отдыха в летней школе.
Нагруженный требованиями о сдаче нормативов, в том числе, по лыжам, о которых Игнат не имел представления, он постарался сразу отличиться и, никогда раньше не бегая километр на время, прибежал третьим в своем забеге, уступив только разрядникам по легкой атлетике. Бежал он, не умея разложить свои скромные возможности, так что последние метры держался из последних сил. Финишное торжество от того, что смог перетерпеть, быстро смешалось с внутренней тяжестью и подступившей к горлу тошнотой. Воздуха не хватало, а от глубоких вдохов его мутило.
Потихоньку улизнув из толпы пробежавших, он добрался до умывальной комнаты на первом этаже жилого корпуса одногодичников. Взгляд среди длинного ряда кранов выделил один из ближних, на котором собирались, дрожа, большие капли воды и падали, гулко разбиваясь о мойку. Возникшее желание попить переломило юношу пополам, и судорожные позывы сухой рвоты принялись мучить его. Наконец, его вырвало зеленоватой жидкостью и бросило в пот. Проклиная себя и радуясь, что повезло, - никто не видел, как он мучился, - Игнат смыл за собой и так же незаметно, как уходил, вернулся к ребятам.
Двух и одногодичники жили в разных корпусах и мало пересекались на занятиях, - когда-то мудрые организаторы интерната таким образом ушли от возможных в подростковой среде конфликтов между «старыми» и «молодыми», «другими» и «нашими». Не оглашаемое превосходство «других» тем не менее витало в воздухе и изредка подтверждалось в классе Игната учителями математики и физики - аспирантами и преподавателями университета, которые с сожалением говорили о сокращенной программе одногодичников и о том, что в процентом отношении двухгодичников в университет и еще в два московских института, которые здесь котировались, - физико-технический и инженерно-физический, - поступало больше.
Первое время эта увлеченность ранжированием, помноженная на самомнение и стремление стать лучшим, казалась Игнату странной, а потом он к ней привык и в университете уже не удивлялся разговорам о том, кто из профессоров сильнее, и могут ли Арнольд или Алексеев считаться математиками мирового уровня или это русские феномены, хотя и повыше Ефимова или покойного Фомина?
В интернате было несколько математических предметов, не считая заумных факультативов, хотя бы один из которых надо было посещать. Круглый отличник, привыкший учиться легко, по специальным предметам Игнат оказался на вторых ролях. Пришлось переоценить свои способности, не пыжиться, а сосредоточиться на разборе вступительных задач по математике и физике, которым здесь уделялось чуть не половина всего учебного времени.
Привычка к пятеркам все равно давала себя знать, и все математики с физикой Игнату в итоге удалось закончить без троек. Остальные предметы у него были на «отлично».
Особенно он понравился классной руководительнице, преподававшей русский язык и литературу. В отличие от большинства одноклассников, Игнат читал многих обязательных для изучения писателей, грамотно писал, и Галине Васильевне не надо было заставлять сдерживать себя от неудовольствия, читая его изложения и сочинения.
Учительнице было за сорок, казалась она Игнату старой. И некрасивой из-за выступающих, как бородавки, родинок на круглых щеках, очков с большими стеклами, в оправе под золото и на свисающей до шеи цепочке, и карих глаз, плохо подходивших по цвету к ее белой коже, не знающей загара. И несколько странной своей горячностью и внутренней приподнятостью, которая была и в быстрых движениях ее рук, и в частых постукиваниях невысоких каблуков, и в увеличенных стеклом восторженных и хитрющих глазах. Неуспехи многих учеников на ее уроках вместе с их успехами в точных науках были в ее представлении признаком гениев, погруженных в непонятные ей миры. Подытоживая неутешительные оценки и успокаивая себя, ей нравилось думать, что в ее классе сплошь талантливые физики и математики, из которых скоро вырастут большие ученые.
Чувствуя внутреннюю потребность культурно развивать гениев, часто в конце урока Галина Васильевна оставляла время на модного в столичной тусовке Окуджаву, включая серо-голубой катушечный магнитофон дачного стиля, в резиново-пластмассовом корпусе, с большими белыми клавишами управления. Магнитофон стоял на столике у окна, перед фикусом в кадушке. Этот угол комнаты, за доской и у окна, был ее центром притяжения. Она мало сидела за
