разделах, например, доверились квазинауке, уверовав в торсионные поля и магию воды. И этот их отталкивающий тяжеловесный слог текстов и лекционный стиль изложения любого материала с привлечением одних и тех же готовых и тасующихся в зависимости от темы кусков навязываемого «мировоззренческого стандарта», неизбежно приобретающего черты штампа…
В круге единой терминологии и определений - не концепции уже, а теории жизни, Пряничников уставал не меньше, чем от неподъемных мыслей о смысле земного бытия. Поэтому в «Мертвой воде» он искал и ценил больше воду живую: анализ русского слова, поиск скрытых смыслов, приобщение к Пушкину, рассказы о поворотных событиях жизни, - все те отступления от главной темы, в которых сквозь маску пережитого прорывалось сохраненное в первозданной чистоте детское любопытство и юношеское стремление узнать, которые только и дают человеку возможность состояться.
Но, несмотря на все свои сомнения и поднимающееся раздражение от умничающих стариков, перед тем, как впасть от этого в непременную тоску, Прянишников все-таки успевал порадоваться тому, что они есть, - светлые головы в погруженном во мглу обществе. Они есть, и они светят. А значит, непременно появятся и другие огоньки, и возникнет незримая связь между ними, и воссияет, наконец, свет, который даже незрячим поможет увидеть прямой путь промысла.
«Чумазый может» (2)
Голова Прянишникова совсем склонилась набок, готовясь задремать, но тут поезд медленно, из последних сил, подтянулся к станции, и, передернувшись напоследок всеми своими вагонами и противно проскрежетав колесами, замер у перрона.
Это была большая остановка, где менялась локомотивная бригада, состав заправляли водой, и вдоль него проходили рабочие, проверяющие техническую исправность тележек. На всех таких станциях Прянишников выходил и бродил вдоль вагонов, разминая ноги.
«Сыночки, купите яблочки!» - метрах в пятидесяти от перрона, за железным забором, отделяющим территорию станции от привокзальной площади, почти прильнув к заборным трубам, высоко поднимала красное маломерное ведерко пожилая женщина в видавшем виды шерстяном платье и темном цветастом платке.
Вся станция была перекрыта заборами, ограждениями и турникетами на вход и выход. Попавший за решетку местный озабоченный народ вместе с пассажирской братией, одетой кто во что горазд, дрейфовал мимо киосков, павильонов и прилавков лицензированных продавцов, торгующих втридорога, и здания вокзала, одна из дверей которого вела в супермаркет, немного сбивающий перронные барыши. Стесненное у путей пространство было относительно свободным только в небольшом внутреннем сквере вокзала, где настроение продать хоть что-нибудь оживлял памятник местному подвижнику. Когда-то он был обласкан советской властью за призыв не ждать милостей от природы, а забирать их у нее, - теперь вот тоже оказался за решеткой.
Почему-то Прянишникову вспомнился Генка Курепин, которого он пару недель назад, направляясь на юг, увидел на одной из московских станций. Поезд почти плыл вдоль перрона, так что у Прянишникова было достаточно времени разглядеть пожилого мужчину с высоко поднятой головой и прыгающей походкой, тянущего за собой сумку на колесиках. Знакомые жесткие вихры, разлетающиеся во все стороны, большие мясистые уши с торчащими из них седыми волосинками, открытый лоб, упрямство во взгляде, узких ноздрях, бритом подбородке – вылитый Курепин.
Прянишников уверил себя, что это Генка еще потому, что лет двадцать назад, когда часто ездил на электричках, собирая отзывы на свою диссертацию, среди вышедшей на той же станции толпы выделил и хорошо рассмотрел пару, которая вела себя как зять и теща. Прянишников ни секунды не сомневался, что это Генка с тещей, из чего следовало, что хитрый Курепин, женившись, пристроился где-то в Москве или поблизости, но, благодаря опустившим страну демократам, ничего не приобрел и мыкается, как все.
То, что они с тещей мыкаются, было в их движениях и в глазах, - эта общая растерянность, особенно характерная для простых москвичей, временно лишенных возможности отличаться от провинции. Тогда они вместе тянули за собой полную продуктами новую сумку на колесиках. Не исключено, что двадцать лет спустя Генка тянул за собой ту же самую сумку, - он очень бережно всегда относился к своим вещам.
Генка, как и Прянишников, был из интернатских «ежиков», но из соседнего класса, десятого «ж». Сегодня Прянишников мог поклясться, что с первого взгляда они с Генкой ревниво следили друг за другом, старательно избегая сближения не только из-за свойственной юношам застенчивости, но и по причине большой внешней и внутренней схожести, которую чувствовали оба. Черты лица Прянишникова с возрастом смягчились, нос его перестал казаться большим, с ним гармонировали маленькие глубоко посаженные глаза, умеющие смотреть, подбородок окреп, кожа была ровной и загорелой, и вообще он приобрел определенную привлекательность, а вот в десятом классе они с Генкой были очень похожи некрасивостью формирующихся черт: и остротой выделявшихся носов, и глазами, и детской припухлостью щек, и гладкими подбородками. Генка был только чуть покрупнее, пожилистее, повыше ростом и по-другому говорил, - рублеными фразами, отрывисто, с ноткой вызова в голосе.
Игнат был чуть лучше Генки по математике, Генка чуть лучше Игната по физике, а в целом у них были примерно одинаковые, ниже средних среди поступивших в интернат, способности к точным наукам, и тянуться за лучшей половиной им удавалось за счет определенной степени прилежания и ответственности.
На мехмат они поступили и закончили его тоже одинаково, без больших проблем и успехов, двигаясь параллельными курсами по разным отделениям и изредка сталкиваясь, когда не было возможности проскочить мимо: «А, это ты! Как дела? Нормально? Ну, давай, увидимся». После распределения, которое проходило у них в разное время и разных местах, Генка пропал из видимости одноклассников и однокурсников, - также, как и Пряничников, - и вот вынырнул со своей тележкой, заставляя вспоминать давно позабытое
Неужели это он? А кто же еще?
Генка Курепин светился в памяти маячком, направляя Прянишникова во времена учебы в интернате и университете, а как ни удивительно казалось это Прянишникову, и как он не оспаривал это наедине с собой, но время учебы сложило его характер и в значительной мере определило судьбу, не очень похожую на ту, о какой мечталось в детстве. Частенько он задумывался об этом и пытался ответить, почему так произошло, и могло ли у него получиться иначе, но ничего лучше того, что случилось, не мог придумать.
Зарешеченная станция, поймавшая поезд на сорок минут, уже давно осталась позади. Вагоны снова покачивались на поворотах и постукивали колесами о рельсы, укачивая пассажиров и задавая им ритм бездеятельного существования.
Наши соседи продолжали ехать вдвоем. Они по очереди поужинали, попили чай и улеглись по койкам.
Толя продолжал перелистывать что-то небывало остросюжетное. Прошлой ночью он спал мало, и, судя по всему, опять собрался бодрствовать под ночником часов до двух-трех.
Прянишников выспался днем и знал, что не заснет даже при таком осторожном свете. Уставший читать при искусственном освещении, он отложил книжку и всерьез ударился в воспоминания, решив перебить ими и надвинувшийся вечер, и предстоящее полуночное бдение.
Прянишникову было неполных шестнадцать лет, когда судьба подсказала ему, как складывается мир людей, как он преображается в своем развитии, и какова в этом сложении роль людей, способных подняться над собой.
Вместе с сотней школьников из разных областей страны он приехал в летнюю математическую школу в молодой городок биологов на Оке, спланированный вписаться в живописные ландшафты и донести своими широкими улицами, ухоженными скверами и вольготно прячущимися в зелени парков типовыми высотками простую мысль о просторах русской земли, дозволяющей и в городах жить, а не мучиться по прихоти и для выгоды чужого ума.
Городок располагал увлекающиеся натуры обманчиво мечтать о наступающем уже новом человечном времени и неизбежно притягивал к себе, особенно первое время, не только ученых, но и деятелей культуры, - режиссера Никиту Михалкова, например.
Игнату Прянишникову понравилась очевидная футуристичность архитектурного решения высокого и прямого как стрела центрального проспекта с редкими жилыми зданиями и институтами, по которому они два дня прогуливались с сопроводившей его до места и всему радующейся восторженной его мамой. И молочные коктейли в магазине, особенно вкусные после прогулки в насыщенном кислородом воздухе, ему понравились. И экскурсия в один из институтов, где люди в белых халатах показывали ребятам свои лаборатории, и где в комнате с белыми перфорированными стенами, на монохромном мониторе первого увиденного Игнатом компьютера, в хитрой игре на выживание крутился по экрану зеленый человечек, съедая все другое зеленое, что там было, пока не оставался один среди пустого серого мира.
Но теперь, спустя тридцать с лишним лет, Прянишников понимал, что все это был только благоприятный фон для того, чтобы он понял и удивился людям, с которыми общался, и которых видел со стороны, и о которых только слышал, - и уже всю жизнь потом мог не только догадываться, но и знать о существовании в людском многообразии таких же, как он, и много лучших него, и настолько лучших, что дух захватывало от одной мысли, что они есть.
Почему-то Игнат от своей области приехал в школу один. Вряд ли не было больше земляков, прошедших предварительные испытания на месте. Скорее всего, не поехали. Хохлов еще здесь не было, ребят из Сибири и с Севера – там были свои интернаты. Зато собралось много белорусов и ребят из ближних к столице областей. Много было тамбовских, - Игнат связал это с тем, что уроженцем Тамбова был Колмогоров, придумавший эти интернаты для одаренных детей из провинции.
Как бы то ни было, соседом Игната по комнате в общежитии и по парте на период летней школы оказался скромный пацан из тамбовской деревни, которого тоже привезла мама, женщина в платочке, не ставшая, как мама Игната, гулять и искать, где переночевать, а сразу уехавшая.
Прянишников натужно покопался в памяти, вспоминая, как звали того парнишку, – не вспомнил. Без имени парень мог потеряться в проявляющихся смутных картинках, и Прянишников решил обозвать его Сашей. То, что он помнил о его внешности: крепкое сложение мальчишки, не чуравшегося работы по хозяйству, короткие волосы с кудрявым чубом и светлое, рубленое по-тамбовски прямыми углами лицо, - вроде бы не противоречило выбранному имени.
Жили они в университетском общежитии биофака и там же занимались, в больших лекционных комнатах на первом этаже. Этажей в здании было не меньше пяти. Если бы Прянишников вспомнил, был ли там лифт, он нарисовал бы и девять - здание ему запомнилось высоким. Располагалось оно на задах и пониже городских застроек, на крутом берегу, под которым по зеленым лугам сбегала далеко вниз к извилистой реке натоптанная тропинка. От высокого центрального проспекта к берегу и общежитию вела
