доведенными до ума», несовершенными, дешёво-ситцевыми. А ещё мне казалось, что на всех фотографиях они выпучивают глаза, хотя сейчас смотрю на эти же фото – вроде нет.
Много было ещё живых ветеранов войны и много было среди них инвалидов. Я хорошо помню мужика, который дышал через дырку в горле. Помню старика, который ходил очень медленно. Он делал шаг на полступни, потом останавливался и снова делал маленький шаг. Я хорошо помню безногих, которые ездили на низеньких тележках, у которых вместо колёсиков были подшипники. Они отталкивались какими-то приспособлениями, больше всего напоминавшими мне пресс-папье. Эти старые люди были со мной почти одного роста, отчего казались мне ещё более странными.
Старики курили, выпивали, говорили хриплыми низкими голосами и как-то резко пахли.
Старые люди были почти всегда одеты во что-то тёмное, сероватое или коричневое. Среди их одежды были некие загадочные «шведки», и непременные фуражки. Конечно, я понимаю теперь, что действительность была более многообразной, но мои первые впечатления были именно такими. Возможно, потому, что таким был и дед Семён. Он работал сапожником, а его будка стояла возле наших ворот, немного правее от выхода.
Семёну было лет шестьдесят. Я не знаю, воевал ли он. Наверное, воевал. У него не было семьи, а жил он на одной жилплощади (в жакте дореволюционной постройки) вместе со своей бездетной сестрой, одинокой вдовой женщиной. Их дом стоял по соседству с нашим, буквально через два-три двора.
Сказать, что Семён «работал сапожником» можно было только с известной долей фантазии. Мне с трудом представляется даже сейчас, что он числился где-то в штате, получал зарплату, отчитывался и т.п. Мне казалось (я уверен в этом и теперь), что он был сам по себе, ни от кого не зависел, рабочее время определял наобум и деньги никому не сдавал, а будку построил самостоятельно, и никому другому она не принадлежала.
Будка была деревянная, обитая листами жести разного размера и качества, и выкрашенная в некогда густой голубой цвет. Она была настолько маленькой, что внутри мог поместиться только один человек, и ясное дело, что это был сам Семён. Слева и справа от него размещались полки, поднимаясь от пола до потолка, то есть их было штук по пять. На них Семён хранил какие-то баночки, кулёчки, куски резины и кожи разных цветов. Там же лежали инструменты и колодки, в общем, всё то, что он когда-то и где-то купил, выписал, достал, а потом принёс сюда и разместил в определённом, важном для него порядке.
Ещё у Семёна была электрическая плитка. Помните, такие маленькие плитки на трёх или четырёх низеньких ножках, с тонкой проволочной спиралью, закрученной плотными кольцами на белой керамической основе, по форме соответствовавшей дну небольшой кастрюльки или сковороды? Очевидно, она была предназначена для того, чтобы готовить, поставив её на кухонный стол. Семён от неё грелся. В холодные промозглые осенние дни и в студеные зимние, которые мало чем отличаются у нас на Кубани от осенних дней в Центральной России, он включал её, лишь слегка прикрывая входную дверь в свою будку-скворечник. Поскольку окон не было, затворять её плотно было просто опасно.
Семён и его будка возникли возле нашего двора ещё до моего рождения, поэтому они принадлежали к числу незыблемых и абсолютных координат моего маленького мира. Когда Семён устанавливал будку, он, видимо, понимал, что её небольшие размеры могут подвигнуть кого-нибудь просто украсть её целиком. Для того чтобы такого несчастья не случилось, он вплотную прислонил её к стоящему рядом дереву какой-то неопределённой южной породы. Потом он взял толстую проволоку и плотно примотал специальный выступ у основания крыши прямо к стволу. Так будка стала особенно сильно напоминать огромный скворечник. Стояла она подобным образом, видимо, довольно давно, так как кора дерева успела уже заметно погрузить в себя кольца проволоки.
Я почти не помню черт лица Семёна. Почему-то запомнилась фуражка, седая щетина и неброская серая рабочая одежда. Я часто стоял возле будки и смотрел, как он работает. Я подходил к открытой двери будки, прислонялся к её ребру плечом и стоял так некоторое время.
Семён разговаривал со мной, о чём-то спрашивал, шутил, смеялся. Я не помню, что именно он говорил, да и что такого мог сказать пожилой мужчина четырёх- или пятилетнему мальчику. Изнутри пахло резиной, кожей, пылью, гуталином и, очевидно, самим Семёном, за долгие годы впитавшим все эти запахи.
Я хорошо помню тот холодный осенний день, когда, выйдя погулять, я направился навестить Семёна, но увидел, что дверь будки заперта. Меня удивило, что изнутри просачивался дым. Я побежал и сказал об этом кому-то из взрослых. Меня оставили дома, и вскоре со двора я услышал чьи-то возбуждённые громкие голоса...
Дед Семён не ругался, по крайней мере, при мне, но что касается выпивки, то здесь он соответствовал стереотипу своей профессии. У нас в доме, на первом этаже, с выходом на улицу, был вино-водочный магазин, а у Семёна всегда бывали наличные деньги, хоть и небольшие.
В тот день он выпил с кем-то, собутыльники захотели ещё, но Семён отказал. Может быть, у него больше не было денег, может быть, он решил, что сегодня надо ещё поработать, но он отказал. Тогда «друзья» побили его и заперли в будке снаружи.
Семён не успел прийти в себя и выключить свою электрическую печку. На нём затлел ватник, и он угорел. Удивительно, но будка не загорелась, вероятно, просто не успела.
Непродолжительное время она стояла запертой. Что-то треснуло в гармонии моего мира. Мама рассказывала мне, как однажды, придя с прогулки, я сказал, что-то вроде – вот, мол, был человек, и нет его. Может быть и сказал, я не помню. Если вдуматься, то Семён, пожалуй, был первым человеком в моей жизни, которого вдруг не стало. Не стало навсегда.
Вскоре будку открутили от дерева и, положив на бок, покатили вдоль нашего забора. Будку катили как простой коробок, переваливая через крышу, на бок, на дно и так дальше. Из щелей высыпа́лись маленькие подковки, гвоздики и бурая пыль, оставляя еле заметную дорожку. Будка должна была ещё послужить сараем для уже теперь совершенно одинокой сестры Семёна.
Я не стал поднимать эти маленькие предметы, покрытые лёгким налётом ржавой пыли, но каждый день бегал смотреть – лежат ли они или нет. Впрочем, длилось это не слишком долго: прошёл холодный осенний дождь, тротуар покрылся слоем грязи, и уже ничего не было видно.
А вмятины от проволоки сохранялись на дереве, у которого стояла будка, ещё довольно долго. Даже когда оно стало заметно толще, их всё равно было хорошо видно. Наверное, они и сейчас ещё там.
КРАСОТА
В детстве всё было очень красивым. Я почти не помню каких-то откровенно отвратительных вещей. Конечно, такие вещи были, а те, что казались красивыми, наверное, были самыми обыкновенными, но тогда я об этом не думал. Понимание их обыкновенности пришло позже – тогда, когда уже невозможно было не признать, что отвратительного вокруг заметно больше.
Есть такая теория, согласно которой люди наделяют эстетической ценностью, то есть считают красивыми, те внешние признаки и качества, которые свидетельствуют о полезности предметов и их свойств. Это относится и к самим людям. Мне кажется, что применительно к детскому пониманию мира, эта теория «работает» особенно точно.
Среди красивых и ценимых предметов часто оказывались такие, о существовании которых взрослые вспоминали только тогда, когда на них случайно наступали или, скажем, теряли. Например, одним из самых сильных эстетических переживаний детства для меня была красота пробок от одеколона или духов. Это происходило не само по себе, а из-за игры. Мы играли в пробки. Ими нужно было попадать друг в друга, и в случае удачи пробка твоего соперника становилась твоей. Но пробки обладали разной ценностью. Самой «дорогой» была пробка, которая называлась «корона Российской империи». Она была выполнена из черной пластмассы и по виду действительно немного напоминала корону с округлыми зубцами. Ей закручивали духи под названием, если не ошибаюсь, «Пиковая дама». Ещё были «котики», они были большими и маленькими. Большими котиками закручивали одеколон «Шипр». Кажется, это и до сих пор так. Были так называемые «шестаки» от разных настоек, которые не особенно ценились. Изредка встречались позолоченные «вазочки». Но была одна ПРОБКА!... Нельзя сказать, что она была самой ценной. Она просто не имела цены. Она называлась «заячьи ушки». По виду эта пробка и вправду напоминала чуть разошедшиеся продолговатые уши. Она была неопределённо тёмного цвета с лёгким перламутровым оттенком. Что именно ей закручивали, я так и не узнал, а видел я её всего два раза. Обладатель «заячьих ушек» показывал пробку только в своих руках и быстро прятал в карман, как будто этому шедевру вредили прямые солнечные лучи. Какая это была красота! Своё впечатление от этой пробки по степени эстетического переживания в более поздние годы я мог бы сравнить с «Мадонной Литой» Леонардо да Винчи, которую я увидел в Эрмитаже, после того, как очень много читал о ней, видел двести репродукций и т.п.
Самое интересное то, что пробки казались тем красивее, чем больше они ценились в игре. Это точно.
А какой красивой была жвачка. Не вкусной, не ароматной, а именно красивой. Особенно прекрасны были пластики «риглиз сперминт». Да и вообще все пластинки: в зеленоватых или желтоватых обёртках, под которыми была серебристая фольга с мелкими зубчиками по краю. А была ещё жвачка в форме сигарет. Отец однажды принёс мне такую. Пахла она как мыло, но не сжевал я её по другой причине. Я дорожил пачкой и каждой из дюжины сладко пахнущих сигарет-жвачек и не спешил расставаться с их красотой. Жвачка называлась «Фламинго», я это точно помню. Она долго выдыхалась у меня дома, пока кое-кто из соседских пацанов у меня её всё-таки не спёр.
Невероятно красивыми были самые незамысловатые с виду игрушки. Тогда ещё не пришло китайское цунами из разноцветных плюшевых созданий (долго подбирал последнее слово). Игрушки были не такими уж разнообразными, и покупались они надолго. Со временем красота их немного блекла, и они начинали казаться крашенными деревянными кусками или жестяными коробкáми, которые претендуют на роль кукол и самосвалов. Мама нашла отличный способ «отмывать» их красоту. Она собирала надоевшие игрушки в мешок и прятала на чердаке. Через какое-то время, когда более новые зайчики и неваляшки надоедали, она меняла их местами со старыми и подзабытыми игрушками, к которым чудодейственным образом возвращалась вся их красота. Ну, или почти вся.
Особым изяществом обладали солдатики. Это собирательное название, которое применялось к самим солдатикам, будёновцам и их пластмассовым тачанкам, русским богатырям и крайне редким индейцам. Фигурки рыцарей и ковбоев в моём детстве считались классово чуждым явлением, и потому я их не помню.
Невероятно красивыми мне казались ёлочные игрушки. Те игрушки легко разбивались, и эта хрупкость придавала им особую ценность. Они покупались по одной-две каждый год, и новые игрушки были непременно красивее прошлогодних.
Новогодняя ёлка это вообще средоточие
