красоты. Кроме собственно игрушек, её украшал дождик. Как нам объясняли, он символизировал дождик в застывшем виде. Ну, это понятно – зимой же холодно. Откуда взяться обычному дождику? Ещё надо сказать о гирлянде. Она представлялась мне особенно прекрасной, так как зажечь её удавалось не каждый год. Отец подолгу искал «эту проклятую» перегоревшую лампочку, так как остальные, соединённые последовательно, не хотели гореть. Иногда Новый год наступал раньше, чем ему это удавалось. Недавно я разбил одну из совершенно новых ёлочных игрушек. Кажется, мне это даже понравилось. Правда, получилось не с первого раза.
Фонтаном, фейерверком, лавиной, бурей и натиском красоты были… диафильмы. Беленые стены тесных коридоров ещё долго хранили на себе отсветы загадочных китайских пейзажей, фрегатов, морских волн и низких лиловых облаков. По-своему диафильмы производили на меня даже более сильное, и уж точно более таинственное впечатление, чем кино.
А бабочки? Наверное, если бы мы их не ловили, не сушили между страницами книг и не хвастались бы у кого более красивая и более полная коллекция, то, наверное, они не казались бы такими уж красивыми. Самой обычной была бабочка белянка или, как мы её называли, капустница. Были ещё лимонки, которые по виду не отличались от белянок Они обладали крылышками бледно жёлтого цвета и действительно немного пахли лимоном. Удачей посерьёзнее считалось сбить «косаря». У них были резные по краю крылышки цвета ржавчины, с чёрными разводами и такой же каймой. У некоторых видов были серебристые пятна, и они считались красивее и ценнее, и назывались зеркальными косарями. Но самой прекрасной бабочкой считалась двухвостка. Она была довольно крупной, с резными крыльями в чёрную и белую полоску. Пара задних крыльев заканчивалась длинными отростками, которые напоминали хвостики. Поймать двухвостку было настоящей удачей. Мало того, что она была крупной и очень изящной, она при этом довольно редко встречалась. Недавно, когда в кармане среди мелочи и потёртых десяток я неожиданно обнаружил пятисотрублёвку, я вдруг реально вспомнил, что я чувствовал, когда получалось поймать двухвостку.
Ночные бабочки казались мне отвратительными даже в детстве.
А ещё очень красивой была еда. Не вся, конечно. Шоколад, например, был не просто сладким и пахучим, он был ещё и красивым. Его хотелось подержать в руках и ощутить ровные и совершенные плоскости, с бороздками и ложбинками, с филигранными надписями (например, «Рот Фронт»), хотелось пригладить серебряную фольгу, а потом сохранить фантик и нюхать его иногда. Почти такие же чувства как к шоколаду, вплоть до желания укусить, я испытывал ещё к двум предметам: к новым книжкам из серии «Фантастика и приключения» и виниловым грампластинкам. Пахли они по-своему и совершенно не шоколадом, но что это были за запахи... Сейчас их можно сопоставить только с запахом нового автомобиля.
А какой красивой была Пепси-Кола. Современные дети, которые знают, что это не столько вода, сколько набор красителей, бензоата натрия и прочих «Е», не могут себе даже представить насколько это может быть красиво. Продолговатая бутылка, всегда только по 0,3 литра, всегда только прозрачного стекла, с эмблемой компании «Пепсико», две части которой были красного цвета, а две другие голубого и синего. Коричневого цвета напиток наливался в стаканы (желательно высокие), быстро покрывавшиеся лёгкой дымкой испарины. Пузырьки мгновенно обседали стенки изнутри, а те, что поднимались к поверхности, лопались с микроскопическими брызгами. На это можно было смотреть бесконечно. Пепси-Кола была настолько красивой, что её блеска хватало даже для «Байкала» - её горьковатого отечественного аналога.
Ещё расскажу о моём дядьке, который был младшим братом моего отца. Он жил с нами в одной квартире несколько лет и сыграл в моём эстетическом развитии важную роль. Был он самой обыкновенной наружности, за исключением того, что ростом отличался от остальных взрослых, которые дали ему прозвище Длинный. А звали его Володей. В быту он занимался всё время какими-то красивостями. На нашем зеркале была «переводнушка» (я не знаю, как эти картинки называли по-другому) – какая-то красавица в стиле 60-х годов. Самые качественные переводнушки были ГДРовскими. Володя служил в ГДР и привёз несколько таких картинок «на дембель». Это поднимало его в моих глазах почти до уровня самих переводнушек, внушавших мне самые трепетные чувства.
Однажды Володя научил меня переводить картинки из журналов с помощью копирки. Это такая калька размером с обычный лист писчей бумаги, которая позволяла делать на печатной машинке несколько копий текста одновременно. Копирка быстро превратилась для меня в ценнейший предмет. Я научился различать её по качеству, у меня появились предпочтения по её цвету. Их было в основном два: чёрный и тёмно-фиолетовый. Но пару раз мне встречалась зелёная копирка, а однажды даже оранжевая. Переводить картинки было, в принципе, несложно. Нужно было тщательно продавить все линии рисунка, под которым лежала копирка, отпечатывающая всё это на чистый лист бумаги. Я не сразу научился не пропускать деталей и класть копирку нужной стороной. Занятие это мне очень нравилось: я сам делал красоту. Но Володя шёл гораздо дальше. Он переводил самых красивых девушек из отечественных журналов типа «Советский экран» на прямоугольные фанерные заготовки, а потом выжигал эти изображения. Я надеюсь, понятно, что это было просто по чумовому красиво. А когда он выжег фрегат, то я готов был на него молиться. После того, как Володя женился и ушёл от нас, бабушка потихоньку вынесла его картины в голубятню и украсила её стены. Довольно долго я недоумевал по этому поводу.
Володя покупал пластинки, делал вырезки из журнала «Кругозор» и обклеивал ими дверцы своей тумбочки изнутри. Благодаря ему я понял, что длинные волосы, бакенбарды и брюки клёш – это красиво.
А однажды родители принесли мне откуда-то необыкновенное яблоко. Я не знаю, где они его купили, а может быть сорвали, достали или откуда-то ещё извлекли. Это для меня осталось загадкой. С таким яблоком, я думаю, вообще нельзя было проделать таких простых и обыденных действий. Оно откуда-то появилось. Яблоко было очень красивым, очень большим и очень ароматным. Я даже не знаю, что из этого меня поразило больше всего? Всё же, наверное, его размер. Оно было огромным, величиной почти с мою голову. Я помню, как я держал это яблоко двумя руками и не решался укусить. Откуда они его принесли? Такое яблоко я ел только один раз в жизни. Потом они начали легко умещаться в ладони и стали просто едой.
СКУКА-ТОСКА
Скука – это когда нечего делать и нет причины и желания, что-нибудь придумывать. Тоска – это то же самое что и скука, но только намного сильнее, и вдобавок к этому ещё чего-то или кого-то жаль, чаще всего, самого себя.
С середины октября и до первого снега наступал самый тоскливый период года. Во дворе становилось слякотно и неуютно, часто дул ветер, стараясь пробраться за пазуху, минуя заградительные предосторожности стареньких кашне.
И вечерами подступала скука, имевшая самые серьёзные намерения перерасти в тоску. А выглядело это вот как.
На улице уже совсем стемнело, по железному подоконнику неровными наплывами стучат капли дождя. В комнате только я и бабушка. Это зал – самая большая из наших комнат. Под самым потолком горит лампочка, вкрученная в один из трёх рожков люстры. Она заполняет комнату достаточно ярким, но каким-то невыразительным жёлтым светом. Бабушка сидит на диване и что-то зашивает (наверняка не вяжет, потому что она никогда не вязала). Между нами стол с большой тёмной полированной крышкой. В проёме между окон стоит телевизор, а возле телевизора стою я и смотрю на своё отражение попеременно то во внешнем стекле окна, то в стекле «двойника». Смотреть больше не на что. По телевизору ничего нет. Точнее там, конечно, что-то есть, но оно даже хуже кукольных мультфильмов, и лучше бы его не было. Возможно, это опера или балет. И вот я стою возле потерявшего на время свой смысл телевизора и всматриваюсь в черноту за окном. И мне себя жаль.
И это уже была тоска. Именно в таком виде она предстала передо мной в первый раз.
В такие моменты бой огромных настенных часов казался чем-то чуждым и почти потусторонним. Времени не было. Не в том смысле, что я куда-то торопился, а в том смысле, что я его не ощущал. Мне казалось, что оно замерло, и моя жизнь остановилась в той точке вселенной, где постоянно будут показывать чёрно-белый балет и такую же оперу. А потом надо было идти спать, и весь прожитый день казался совершенно бессмысленным, словно футбольный матч, закончившийся нулевой ничьёй.
В детстве твоё собственное время летит быстро, и поэтому кажется, что внешнее время, по которому живёт весь окружающий тебя мир, тянется очень медленно.
Например, еда была невыносимой скукой. Я имею в виду, что еда, как отглагольное существительное, совершенно портило еду, как собственно существительное. Например, невероятно скучной была гречневая каша, посыпанная сахаром и приправленная сливочным маслом. Я разглаживал её ложкой, пока у всей её первоначально бесформенной массы не появлялась совершенно ровная поверхность. Потом я выбирал с разных краёв кусочки слипшихся и раздавленных зёрен, стараясь как можно быстрее прожевать и проглотить эти тектонические пласты. Так в тарелке рождались фьорды. После этого я вычерпывал ложкой почти округлую лунку примерно в центре тарелки и некоторое время смотрел на то, что получилось. Затем я наливал молоко в этот кратер, а также по краям гречневой лепёшки. Так появлялся остров, на котором мне никогда не было бы скучно: там был источник питьевой воды и великолепные отвесные скалистые берега, о которые бились пенящиеся океанские волны. К сожалению, эта прекрасная картина была недолгой, так как молоко быстро впитывалось и мне приходилось уже совершенно буднично поедать всю эту кесю-месю.
Особенно скучно было тогда, когда ты оказывался во дворе один. Когда ты вышел, а остальные ещё нет, или когда всех уже «позагоняли», а про тебя почему-то забыли.
Грустно было поздней осенью или в самом начале зимы, когда после лёгкого ночного морозца всё оттаивало и обычная для этого времени года слякоть возвращала утраченные было позиции. Я выходил во двор, а там никого не было. Я брёл вдоль старых выщербленных кирпичных стен склада, отгораживающего ту сторону двора, которая была напротив ворот. Я заглядывал в выемки под перекрытиями окон, где воробьи обычно устраивали себе гнёзда, но, казалось, что даже им не хотелось выглядывать наружу. В конце двора был виноградник. Прихваченные морозом съёжившиеся ягоды «изабеллы» необычно поскрипывали на зубах, а листья, ещё не утратившие своей зелёной окраски, висели как тряпки, обнажая старую лохматую лозу. Я обрывал несколько отслоившихся волокон коры, мял их в ладонях и бросал в грязь. Мокрые стволы абрикос и вишен совершенно не побуждали на их покорение, а голые ветки с редкими жёлтыми листьями, покачиваясь под порывами ветра, словно норовили ударить. Я обходил двор по периметру – от склада к сараям, от сараев к
