ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ ПЛЮС ДИКАНЬКИ

потому оставленные бы без ответов батюшка мудро прервал в самом начале: "Приглашаю откушать чем Бог послал". И Виргилиус тоже мудро (во всяком случае ему так казалось) спешно засобирался в обратную дорогу: "Вы знаете, мне засветло надо быть дома, дела очень важные, могу не успеть, - поклонился, - благословите батюшка..."
Чуть позднее, он будет рулить и покрываться пунцово-потной краской от стыда, от того, что священник мог объяснить его поспешность скудостью накрытого стола, о!.. как он еще раз посмотрел на Катерину... "Нет! - рычал на себя Виргилиус, - он мудрый, он правильно расценил мой поступок, - рычал и упорно жал на газ, пока не увидел по правую руку от себя сказочный лик Суздаля. Остановился, вылез из машины, вздохнул поглубже из той стороны, успокоился и слезно умилился той мелкой, зыркающей китайскими кедами пробежке отца Григория за уже набиравшим скорость автомобилем. Держа на вытянутых руках сверток с деньгами, он кричал: "Много! Много!.. Я знаю, самому тебе нужны! - и  остановился, чтобы поднажать голосом, чтобы последние его слова обязательно достигли ушей Виргилиуса, - приезжай!.. я буду тебя ждать!.."
На пути из гаража домой Виргилиус нечаянно наткнулся на Сидельникова с женой-русалкой; они шли под руку. Перегруженный дневными впечатлениями, Виргилиус отложил эту свою: последнюю и вечернюю эмоцию на потом: он просто сунул свою ладонь в его руку, затем предложил ей. И все же: по температуре - она тянула не меньше, чем на царевну - лягушку.
Сидельников небрежно бросил: "Виргилиус!.. Римский грек, почитатель моего таланта!" А в голове Виргилиуса еще шумела дорога и, видимо, приняв римского Виргилиуса за новый дорожный знак, автоматически уточнил его в своем сознании и вслух: "Иоанн Виргилиус..."
Сидельников... И эту его реакцию Виргилиус потом еще раз прогонит по памяти во всех деталях, но пока лишь отметит остолбенение во всей его фигуре и шипящие из верхней части слова: "Лерочка! Посмотри, что творится на белом свете... Утром, встретил Игорька, в кабэ вместе работали, алкаш на пенсии, а он морду воротит, у него удостоверение князя Игоря из потомственного рода Волянских, а вечером - обыкновенный Ванек, у которого днем с огнем снега не выпросишь, уже в евангелисты метит, во - дела!"
"Простите, - очень верное высказал Виргилиус, - ляпнул от усталости", - верное потому, что подобное признание полностью удовлетворило всех, а главное - Сидельникова. Он поплыл дальше, в его "... Помпеи", если судить по обрывку фразы, зацепившейся за угол дома; по правом борту ему мелко табанила куцым хвостиком русалка-жена.
Кое-как Виргилиус принял ванну и только коснулся головой подушки...
Проснулся от собственной улыбки, перетекающей через грань: из вчерашнего дня в сегодняшний; пересекали ее втроем. Русалка была в джинсах; в пиджачке с меховым воротником, несмотря на душный летний вечер; в соломенной шляпе с огромным голубым бантом на тулье, с широкими полями от любого солнца в пределах горизонта; личико у нее - мелкое; быстрые глазки - мелкие, карие; острым лезвием вверх - носик, с дырочками; губки - знаком равенства; прописное, рыжее "о" - оцеплением уха. Были у нее зубки? - Виргилиус не помнил. Она была много выше Сидельникова, и Виргилиус улыбался своей ошибке: не она, а Сидельников вчера табанил на ее борту в  "... Помпеи".

                           2

                     ГИБЕЛЬ ПОМПЕИ

Вечером позвонили в дверь, по-кошачьи мягко, осторожно и, кажется, знакомо; проходя мимо зеркала, Виргилиус задержался на выражении своего лица, чего раньше никогда не делал, перемещая задвижку, придержал дыхание - еще одна новость; распахнул и... бывает, бывает, что время над кем-то бывает бессильно. Да, он успел состариться лет на десять, не меньше, пока она оставалась на месте: в том смысле, что она по-прежнему - мила, стройна, кокетлива и опасна. Два Виргилиуса в ее серых глазах (широко расставленных) тут же начали противоречить друг другу (такое наблюдалось и раньше), но тогда они были моложе, сильнее, теперь же каждый из них, уступая, первым сделал шаг назад...
"Узнаешь, - улыбнулась она, - ничего, что я без предупреждения, ты еще помнишь мое имя?" "Оля Жеребцова..." "Фуй! Я просила только об имени, без мерзкой фамилии, тем более, что она у меня Пеликанова, что тоже - фуй!.. то ли дело - Виргилиус! - словно брызги Средиземного Шампанского... я хотела сказать - моря..."
Не заметив виргилиусова десятилетия, она привычно заняла пятачок у зеркала.
Всучила в его руки наилегчайшую шубейку;  замену остроносых туфелек на тапочки сопроводила очаровательным всплеском белых зубчиков и ручек: "Ой! те же ...", - и защелкала, защелкала замочками в матрешечном ридикюле из крокодиловой кожи. Она всегда любила джинсы и очень внимательно следила за их молодостью, - кто-то (не крокодил ли?..) цапнул их за клеши внизу и так крепко, что металлические коронки от его челюстей остались, зато на самую объемную часть ее фигуры продуманно выезжали нежные вензеля из цветных строчек. Всякий мужчина в ее фарватере и без патологии с удовольствием должен был участвовать в предлагаемых экскурсиях, - но только не Виргилиус - десять лет спустя.
Еще она была в прозрачной водолазке, не скрывавшей остальных ее прелестей, имела упругие медные локоны, но всем им Оля (из объективных соображений) отводила (в сфере своего влияния) более скромное место.
Кресло мягко вдохнуло ее с ножками. "Все то же, - она качнулась сморщенным носиком вправо, влево, - только пыли больше... - томно замерла на чем-то интересном за стеклом в шкафу, - не скрою, я навела о тебе справки, поэтому не опасалась навредить. Ты знаешь, зачем я пришла?" Она медленно перевела взгляд на Виргилиуса, приклеенного к кожаному подлокотнику дивана. В ее глазах заклубилось что-то заоблачное, большое и важное, и самому Виргилиусу в них отвелось лишь два точечных места в самом низу. Она, вдруг, заговорила совершенно чужим голосом: "Я пришла сказать... что ты, моя совесть..." На ее щечки выкатились слезки: брызги - свидетели того мощного потока в груди, который, вероятно, и подтопил волнами дыхательные каналы, а когда на его пути встретились и пороги, плечи ее содрогнулись.
Виргилиус не переносил женских слез, поэтому и поторопился с: "Не понимаю..."
Через холмистую минуту взгляд ее прояснился: "Не притворяйся, ты умный, ты все понимаешь..." И далее она рассказала ему свою последнюю историю, начавшуюся несколько раньше того времени, когда они расстались: они - Виргилиус с Жеребцовой.
Случилось это в день рождения... Поздравляли, звонили, приходили, и так часто, что она уже открывала дверь без разбора; и вот - обомлела: перед ней стоял президент самой большой страховой компании города с тридцатью пятью огромными белыми розами. В дубленке, в длиннющем шарфе, в пыжиковой шапке, и весь такой красивый: сильный, высокий, настоящий. ("Ты его должен знать, его каждая собака знает!"). Бросил букет к ногам, упал на колени и стал просить руки; подружки - аж! - затряслись от зависти. Сели за стол, а одна посмотрела в окно и как закричит, что два молодца угнали его машину, а он даже не поднялся со стула, ("... правда, тогда он был выпимши"), сказал, что давно уже хотел заменить. Она думала - шутил, а он на следующий день на новенькой иномарке прикатил, и опять с цветами, и снова бухнулся в ноги, ("... правда, тогда он был выпимши"). И взял он ее тем, что повторил мысль Виргилиуса слово в слово: ("Браки заключаются на небесах, а венчание - есть земная печать Божьего изволения").
Не совсем таким образом высказывался Виргилиус по этому поводу, но перечить не стал.
Они обвенчались, ("... правда, тогда он был выпимши").
Стало ясным, что этой ее последней фразой будет изрядно нашпигован весь рассказ, поэтому Виргилиус сразу решил обозначить ее  крестиком в скобках, - так ему было проще быть внимательным.
Все складывалось счастливо, как не бывает лучше. ("Ты же знаешь, Виргилиус, я такая домашняя...")
Они купили участок в деревне, построили двухэтажный дом: просторный, светлый, с канализацией, с центральным газоснабжением, на стенах развесили акварели, по вечерам она музицировала. Когда собирались компании, он носил на ее руках, а она благодарная за те розы, в день их первого знакомства, заполонила такими же весь двор. ("Гараж и розы, розы, розы...")
Но все чаще стала она замечать тучи над их гнездышком.
Однажды он попросил лучшую ее подружку спуститься с ним в подвал за консервированными овощами и, как Оля сразу же догадалась, там ее "трахнул", (+). И был еще один вопиющий случай, когда к ним приехала ее родная сестра: Оля постелила ей в соседней комнате, а он посреди ночи стал уговаривать жену пойти к ней и спать втроем, так как та живой человек, и ей, наверняка, очень "хо-хо-хотелось", (+). И еще подобные были эпизоды, (+). "Быть может он болен, как ты думаешь, Виргилиус?" Потом он ее ударил, (+). И когда это стало входить в привычку, (+), она воспротивилась.
"А сегодня я узнала, что он с другой женщиной уехал в Саудовскую Аравию, и пришла к тебе... и знаешь почему?.. потому, что у нас с тобой были такие красивые отношения".
Виргилиус улыбнулся, но не ей, а ему, тогдашнему первому контакту между ними: они - Виргилиус с Жеребцовой.
Собралась какая-то, по какому-то поводу "кампашка" и волей случая холостой Виргилиус оказался по правую руку от Жеребцовой; помнил, что был голоден, и потому очень быстро управился со своей сосиской, но когда все встали (для самого ответственного тоста) и затем опустились, Виргилиус обнаружил под своим носом новую, - простофильно отнеся ее на счет ненавязчивого сервиса, он живо расправился и с ней и... стыдливо спрятался за плечо Жеребцовой; женатик по левую от нее руку, ударившись вилкой о пустое донышко тарелки, обескуражился и привлек к нему  свою жену; Жеребцова же в этот  момент (как бы супругой Виргилиуса) напряженно высматривала что-то на противоположной стороне стола.
Самый привлекательный кусок заключительного торта опять же сумел приземлиться напротив Виргилиуса.
Она проводила его домой, и через неделю они вместе отправились на теплоходе "Сергей Есенин" в путешествие по Волге.
Она была так  предупредительна, чутка и внимательна к Виргилиусу, что вокруг них сразу же образовался круг безопасности, шагнуть за который никто, включая "кобелиную" ( по ее определению) часть пассажиров, не отважился; бедненькая - она жалела о том в конце плавания. Где-то на середине Рыбинского водохранилища ее, наконец, прорвало: "Как я устала... Одни церкви да монастыри, ни одного ресторана за неделю... Во дают, - она с нежностью коснулась ладонями подозрительно скрипящей перегородки каюты, - во, счастливые люди..." "Сильный ветер, - пояснил Виргилиус, - волны, как в море".
"Не ветер - а чувства! - загорячилась она, - не волны - а кровь! не море - а сердце!.."
Более горьких женских слез Виргилиусу до того наблюдать не приходилось.
Больше они не встречались, и вот теперь, та ее горечь (спустя десять лет) воспринималась ею как красивые отношения.
Справедливо - Виргилиус не любил истории: он считал, что Господь мудро сокрывает ее от человека, как и будущее. Человек не должен