"± 7" - не для чтения - роман

Пельмени в холодильнике, ставь воду!
Антон подчинился.
Выпили. Отец, управившись с обязательной музыкальной троицей, уснул. И Антон снова позвонил на другой конец города, и ему снова никто не ответил. Вернулся, - шатался по квартире и там, и сям, и туда и сюда, - пока не включил телевизор, - но, нарвавшись на упоминание диктором фамилии Генерального секретаря ЦК КПСС Черненко, тут же выключил его, пришпиливая к хвостику исчезающей голубой кометы моментально отредактированную заставку к предстоящей вечерней программе новостей:
- Время - чэ!
- А то как же! - отцовская фигура парадоксально наезжала на черное зеркало экрана с противоположной стороны, - там ты еще не командовал!
Но в прямом дневном свете - она тоненькая, скрепленная из нескольких черенков, увитых склерозно-сосудистым плющом, с двумя тире на омоложенных ранением лоскутах кожи, призвала к себе столько Антоновской жалости, что тому пришлось придержать выдох и упереться ногами, что бы не сорваться с места самому, и нечаянно не вздуть, избыточный до коленей, майковый парус, - тогда уж точно не догнать.
- А ну-ка! - отец, вероятно, набрел на интересную мысль. - Одеваемся, и на улицу! - Там очертил горизонт двумя разбегающимися в противоположные стороны руками. - Что видишь?
- Поле, лес, небо...
- Правильно лес, но какой?
- Сосновый.
- Это знаешь ты, - в его голосе запахло знакомым подвохом, - а видишь-то какой?
Антон максимально укоротил игру слов.
- Не знаю!
- Вот! - отец добился желаемого. - Всезнайка, а главного не понимаешь! Ты где-нибудь видел, чтобы в лесу отдельная сосна торчала пупком над всеми остальными? Посмотри, все ровненькие, а ты? - Такой кислотой! на лице уничтожил еще в зародыше антоновские возражения. - Ты лучше слушай! Видел мои ранения, а знаешь, как их получил? Изо дня в день грязь, холод, сырость, не просыхали, голодно. И так мне все надоело, так надоело, а я до войны - то в рот не брал, а тут влил в себя что-то очень много, вылез из окопа, во весь рост, чтобы значит убило. А вокруг пули свистят, эти их "ванюши" воем воют, земля дыбом, а мне хоть бы что, долго ходил, только устал очень, пошел спать, а утром только вылез из блиндажа, а немец тут как тут, в упор из автомата. Две грудь пробили, одна рядом с сердцем,  в плечо, и вдобавок контузило... Вот тогда я понял, моложе тебя был, что от человека самого ничего не зависит. Значит, не судьба была. Надо терпеть и ждать, все придет само. Вот чего тебе понять надо. Что сказали, то и делай, не больше, не меньше, а только хорошо сделай и жди. У тебя уже скоро седых волос будет больше, чем у меня, а ты все туда же, все туда же... - И вдруг смилостивился. - Ну ладно, погуляй, а я по хозяйству пойду.
И Антон снова безрезультатно пообщался со свирепым телефонным автоматом, а когда вернулся, то застал на столе маленькую, с несколькими крошечными игрушками, пластмассовую елочку.
Оказывается, наступал Новый год. Рекламные плакаты, витрины, большие и маленькие елки, праздничная суета, оказывается, давно его окружали, и стучались к нему, а он вот только сейчас, вдруг раскрылся и понял, что  всего через несколько часов праздник, и что он становится старше, и что отец его как всегда прав - впрочем, последнее он понял давно. И когда Антон ехал в эту растреклятую Коломну, он как раз и рассуждал о том, что в его поведении теперь уж точно будут лежать терпение, покорность и повиновение, но... что-то в нем не могло примирить его с окружением, и, главное, - он не хотел признаваться себе в том, что при любой власти, при любых начальниках его ждут подобные разочарования. И как быстро эти люди определяют в нем чужого...
- Искусственная, - разочарованно произнес Антон.
- После смерти матери у меня вся жизнь искусственная.
- У меня тоже...
С этим отец, конечно же, никак не мог согласиться, он хотел бы горячо воспротивиться, но только обреченно отпустил руки, и они опали и сразу затихли - старость экономила и на лишних движениях тоже.

Необходимость внести праздничное отличие в обыкновенные посиделки с пельменями уже более часа сидела в антоновском мозгу, и он придумал.
- Батя! Накинь китель с орденами.
Во вскинутой, на минутку, гордой головке, пронеслась лихая тройка (именно ее увидел он, - не танк, не самолет, а ее), и в повозке, опять же его гордая головка - эдакая шкатулочная картинка, которую отец оборвал вполне понятной скромностью.
- Неудобно как-то, совсем другой праздник.
Но одел, на все пуговицы, и тихонечко, чтобы невзначай не разбились чокающиеся хрустальным звоном ордена и медали, донес их, и себя за ними, до стола.
По первой выпили за уходящий, - и вообще за все то время, которое прошло и совсем недавно, и давно, и отец распахнул китель, отчего тот стал непомерно свободным, как бы с чужого, упитанного плеча. Прояснил.
- Шил на заказ, в Берлине, как влитой был, теперь вот... Зато фигура, - рассмеялся громко и заливисто, кому-то там в далеком? а может быть маме: для нее с кителем тогда расстарался. - Хотели сына и дочку, получилось все в обратном порядке, и дочь вдобавок не уберегли. - Улыбка исчезла, и побежали по его лицу бледными копирками тени, догоняя и наползая друг на друга.
Антон всмотрелся в доминирующего над золотой кольчужкой "Александра Невского". Скрещенные секиры, рубиновая звезда, венок, шлем, бородка, светлый, мужественный профиль.
- Расскажи, за что? - попросил Антон.
- За Яссо-Кишиневскую операцию.
Хотелось отцовские подробности примерить на себя: как бы он, Антон, там, где все казалось таким настоящим.
- Не надо мне стратегию и тактику, ты мне мелочи расскажи, понимаешь?
- Понимаю, - нет, туда я больше не ходок, - говорил весь его облик, но так и быть, уважу, - командный состав поубивало, а я только из госпиталя. Звонит телефон, в трубке тудыт-то растудыт-то, вперед! орут. Ну я за наган, за мной! - ору. А вокруг, то темень кромешная, то как ясный день, ничего не поймешь, где немцы, где наши? Бежим! Провалишься, встанешь, и опять бежишь. Потом все стихло и мы остановились. А уже светать начало. Видим, впереди немцы, и сзади немцы, и те тоже ничего не понимают... - Чокнулись. Отец мучеником процедил в себя рюмку, погонял язычком между зубов огурцовую шайбу, но так и проглотил ее заживо. - Хенде хох! - кричу. А они руки и вверх. И пошли к нам в тыл без охраны, оружие бросают, смеются, я, мол,  рус отвоевал свое, а тебе еще ого-го сколько.
В соседней комнате пробили куранты; они подняли еще по одной - выпили.
- Воспитывать ты, конечно, мастак, про сосенки, и прочее, а вот когда тебя просят, нет, - Антон хотел казаться обиженным, - побегал туда сюда, и орден такой дали?
- А так и было, - отец потянулся к гармошке. - А вот что недовоспитал тебя, так так оно и есть!
Из мехов вырвались и сразу устали фаршлаги подзабытой "Барыни", а вот "Амурские волны", преодолев с третьего захода неясные (вероятно, полиартритные) пороги, уверенно потекли - хотя и неровно: исчезая в перезатянутой паузе и, вдруг, вспениваясь до настоящих цунами.
Антон поднялся из-за стола, чтобы выключить телевизор, - он не понимал артистов, уже отпраздновавших Новый год месяцем ранее, и теперь встречающих его во второй раз где-нибудь на даче, вероятно, восторженно тычущих пальцами в экраны, - "и ведь как убедительно лгут!" - телевизор он выключил, но на веранду не вернулся, а прошел в голубую ночь, и не раздеваясь, бросил свое тело на кровать поверх одеяла.
О! Как это было давно...
Путь от школы бежит по кусочку асфальта; направо, по выбитой в две нитки колее, усыпанной зеркальными осколками  после дождя; еще раз направо, по выбитой в две нитки колее, припудренной серой пылью; бежит по узкойдеревянной переносице, преодоление которой на велосипеде с вплетенным в спицы рыжим солнцем  требовало циркачной вертлявости, чтобы не завалиться налево или направо, в зеленую, зловонную, очкастую лужу под победный гогот вожака гусиной компании. Далее по кладбищу, пугающему коллективным, молчаливым одиночеством, или внезапным, до легкого морозца по коже, вороньим окриком, - за ним картофельное поле...
Путешествуя внутри себя, Антон с особенным удовольствием открывал именно эту дверцу.
В портфеле пятерки, солнце впереди на кончиках пальцев выпростанной вперед руки, уже не раскаленное и безжалостное, а снисходительное и ласковое. Бабы в нарядах под цветную капусту на четвереньках, мужики, верно нащупывающие взглядом острие лопаты под благодарным, теплым, черноземным  покрывалом, кульбитом летящие в корзины смешные картофельные человечки, липкие, горько - зеленые флажки над вигвамами из тлеющей жухлой ботвы, голубое небо с реактивным вензелем.
Портфель летит в угол столько, сколько требует того небрежно брошенная через плечо на кухню фраза: "Нормально!".
Исчезающее солнце. Тишина - гранью отделяющая вечер от ночи, которую уважают и деревья, и птицы, и дворовые псы, и неодушевленные предметы. Дирижер занес палочку - природа совершает долгий вдох: редкие звезды еще поглощают остатки дневного света, лунный лик слегка очерчен только для космических, кропотливых штурманов.
Он сидит на крылечке, уважая принятый порядок вещей, и вдруг тишину прошивает ясный, голубой, голос трубы. Разом, навстречу ему высыпает множество звезд: больших и маленьких, цветными огоньками моргает самолетик, луна вспыхивает, и он, не в силах удержаться подле нее, скользит взглядом вниз, по голосу, очаровываясь и успевая удивиться месту, в которое ему предстояло приземлиться: во двор к соседу.
- Надо же, - мама пристраивается рядом на ступеньках, - Песня Сольвейг...
Он молчит, наполняясь новыми, до селе неизвестными, ощущениями. Оказывается в его существовании есть какой-то определенный, хотя и не выраженный в конкретных проявлениях, смысл. Подслушанные фразы, суждения,  и вычитанные мысли, неясные звуки, случайные краски обрели единую, логическую форму. Он чувствует свою ответственность перед всем миром, - он понял, что взрослеет...
Из сомнамбулистического состояния Антона выводит белый листочек, просовываемый в щелку забора, он выскакивает за ворота - по улице  влажным шепотом плывет одинокая ночь, и он жалеет, что сосед поторопился спрятать трубу, вероятно, под подушку...
Впервые они с мамой так долго пьют чай, и он впервые уклоняется от прямого ответа на ее вопрос: " Что в записке?.." "Да так... - улыбается он, потому что  в записке каракулями звучат три вечных слова, с тремя восклицательными знаками: "Я вас люблю!!!" , но с двумя, невозможными даже теоретически, ошибками: обе "ю"  зачеркнуты, поверх них жиреют буквы "у"...

Длинно потекли дни . Антон вколачивал глухие гвозди в сарае, и звонкие, на улице  в поднебесных горах - эхом высыпая оранжевых снегирей из кленовых вертолетиков, строгал древесину - ремонтировал колодезный сруб и скамеечки на лето; отец, выговорившись на полгода вперед, готовил и тяжело посапывал - вот если бы сынок был в отпуске... Однажды шумно влетел в комнату к Антону.
- Там  "Волга" за тобой! и Миша сюда идет!
Водитель держал в руке кожаную папку, от суетливого отцовского "раздеться и чайку" решительно отказался.
- Я спешу! Вот тут! - он указательным пальцем с силой придавил трех карандашных галок, - вот тут надо расписаться, и на словах велено передать, вещи из квартиры находятся на ответственном хранении