стой ты столбом - бежим скорее собирать!" Я подхватил длинную сухую ветку, которую ленивые уборщики парка проигнорировали, и ею принялся подтягивать к берегу колыхающиеся листы. Оля носилась рядом, подбадривая. Достаточно быстро удалось вытянуть всё, хотя, положа руку на сердце, можно было б и не спешить - изначально было понятно, что все работы безнадёжно испорчены. "Ой, и что же теперь будет?" - восклицала Оля, оглядывая разбухшую бумагу. Я ничего не отвечал. В тот вечер мы целовались особенно долго и страстно - до ломоты в губах. А я потом неделю восстанавливал работы. Почти без сна. С потерей качества и укоризной учителей.
Однако, в сторону несущественные детали!
Итак... На лето она устроилась посудомойкой в детский лагерь. Шёл то ли август, то ли июль (с радостью бы уточнил, но - увы! - напрочь отсутствует женская тяга к запоминанию дат). Меня к тому времени выгнали из стройотряда за неусердие при перетаскивании тачек с песком, и потому совершенно естественно, что я, будучи студентом на отдыхе, решил её навестить. На электричке прибыл на станцию, сел на нужный автобус, но, конечно, всё перепутав, сошёл не там, неизвестно где, ещё километров пять преодолел пёхом, по бездорожью, среди кочек и буераков, так что до лагеря добрался довольно поздно - уже смеркалось.
Она не ждала меня, но обрадовалась, поинтересовалась, кстати, где меня угораздило так изгваздаться. На московский презент, картонку с эклерами, сразу понабежали охотники. В палате поставили вязкий от брома чай, поболтали из вежливости, расспросили как там Москва (я сказал: "Стоит!"), затем нас оставили. Думаю, за нами подглядывали, потому что в ту минуту, когда я, на ходу раздеваясь, ринулся к выключателю, именно в ту минуту в открытое окно сунул голову какой-то болван из обслуги, и поспешил передать моей Оле, одним движением натянувшей кофточку на место, какое-то совершенно незначащее сообщение - от подружек - вроде вопроса, а знает ли она, где меня сегодня устроить. Тут же в палату щебечущей гурьбой вломились подружки, вытянули на зябкий воздух - к костерку, затушенному после древним пионерским способом ("Ты что ж, тоже в этом деле участвовал? - кривилась поутру, пеняя, Оля. - С нашими ребятами? Фу, как пошло!"), отвели место на ночь, выдали чистое бельё, закормили анекдотами, и лишь на следующий день я и она... Да, да - на свежевыкрашенной обезспиненной скамейке, в лесу. Невдалеке, деловито обскакивая осину, очередями постукивал дятел. Она долго ломалась, морщилась, отводила мои руки, торжественно обещала, что если я сейчас сделаю это, мы с ней больше никогда, ни за что... Прошло всё как-то скомкано и напряженно, под писк комаров, но всё-таки получилось; под бодрым натиском последние преграды рухнули, и за ними отверзлось то самое - живое, мягкое, влажное, пульсирующее, воспетое де Садом и Боккаччо воплощение мужских побед, никак не связанное в моих мечтаниях именно с этой девочкой. На следующий день она проводила меня до остановки, и даже всплакнула, и долго махала рукой вослед уходящему в перспективу автобусу. Продолжения не было. Как-то раз мы встретились - случайно, столкнулись на улице (помню лето, солнце, горячий асфальт, её ситцевое платьице, её длинные, белые, ломкие ноги, тонюсенькое кольцо на пальце) - она уверяла, что "страшно счастлива в браке". Я пожелал ей всего наилучшего.
Минуло время. Об Оле я не вспоминал, но всё ещё "страдал" - так называл я тупую боль в сердце - по Людочке, и вдруг почувствовал пустоту, означавшую, что раны затянулись. Я больше никого не любил. Это было приятное и, одновременно, непривычное ощущение. Я не знал тогда, что Свобода в организме художника долго не живёт!
Я заприметил её в трамвае, лениво тащившемуся по Госпитальному валу. В тот день я навестил приятеля, он сломал руку, причём сразу в двух местах (производственная травма с вытекающими слезами ответственного за технику безопасности, по совместительству твоего начальника, нежданными премиальными и прочими радостями) и теперь маялся в больнице. Белое, очень бледное лицо, свежее и чистое - ни единой морщинки, ни прыщика - вот, пожалуй, и всё, что меня в ней тогда поразило. Да! - и белый свитер. Белое лицо и белый свитер очень гармонировали. Мы познакомились в метро: она туда спустилась, я - за ней. Прямо на станции, на платформе, пока не подошёл состав, и можно было ещё что-то сказать и что-то расслышать. Таня. Провинциалка с юга с восточной фамилией. Меня не смутила ни её худоба, ни свойственная рослым девушкам сутулость, ни армянский нос (тоже, кстати, молочной белизны)... Трудилась медсестрой в реанимационном отделении Бурденко - носила утки известному космонавту - и мечтала о теннисе. Мы обнимались ночью на кладбище у какого-то склепа с негоревшей свечой. Она с простоватой обречённостью подставляла своё лицо под мои губы, а когда целовала сама, то, пытаясь создать впечатление умелой женщины, так усердно работала языком, что собственно поцелуй походил уже скорее на борьбу, нежели на поцелуй, что несколько утомляло.
Обмен "телефончиками" был не равнозначным: я дал ей свой городской (по которому она мне не звонила), а она - свой рабочий, причём, "зашифрованный" в том смысле, что набрав его, я попадал не напрямую туда, куда хотел, а лишь на подстанцию. Трубку снимала барышня, и ей нужно было сказать условное слово плюс двузначный номер, барышня вручную ещё что-то переключала, и только тогда я попадал в отделение, просил к телефону Таню Н., она подходила, и мы договаривались о встрече.
В Новой Третьяковке тогда выставлялись японцы: графика и акварель. Огромные листы бумаги, метров по пять - я, помню, изумлялся, откуда их берут?! И гулкие пустынные залы, где говорят исключительно шёпотом, где кашель смотрительниц - самые громкие звуки, но где можно приобнять спутницу чуть более фривольно, чем полагается на людях. Затем, утомившись от впечатлений, мы отправились ко мне (то есть я предложил, а она согласно кивнула одними ресницами)...
Она оказалась девушкой старательной, нежной, но - как бы это сказать? - с большой ледышкой внутри, нехарактерной для темпераментных южан. И её лицо-загадка, лишённое мимики и грима, тем не менее почти что всегда оставалось матово-белым, словно натёртое цинковыми белилами маска японской майко. На коленке у неё росла родинка, тёмная и мягкая; боясь её сковырнуть, среди известных ласк она отставляла ногу с коленкой далеко в сторону...
Да! - интересный момент: когда мы бродили по улицам, она всё время цепко держала меня за руку и тормозила у каждого перехода - как малютку-неслуха, так и норовящего без маминого надзора шмякнуться под машину. Это было мило: намек на чувства и долгие отношения. Но нет: наш роман получился коротким, но честным, поскольку, не успев к ней как следует попривыкнуть, я потом с лёгкостью и отвык. В том госпитале, как я понял потом, за ней ухлёстывал старый хрыч, врач. Ухлёстывал сильно, по-серьёзному, с предложением руки и сердца. Требовал ответа. А она долго не могла решиться. Как-то позвонив в очередной раз в отделение с намерением пригласить её на выставку Климта, я нарвался на его задиристый баритон, который достаточно по-хамски осведомился, зачем мне понадобилась Таня. Я сказал, что я её друг, и мягко прибавил, что наши с ней отношения, вообще-то, касаются только нас, отчего баритон впал в подлинную истерику и принялся кричать, что "здесь медицинское учреждение, а не клуб по интересам", что "здесь люди работают", что "отвлекать персонал категорически запрещено", и чтобы я сюда больше не звонил. Никогда. И отключился. Может быть, в сердцах разбил аппарат. Я ждал пояснений от Тани, но позвонила почему-то не она, а её (как та сама представилась) подруга. У неё-де есть для меня от Тани письмо. Нет, она не может прочитать письмо по телефону, потому что не имеет привычки читать чужие письма. Всё секретно: мы встречаемся у метро, она передаёт мне записку, просто передаёт и уходит, и только тогда я вскрою конверт и прочту письмо - вот в такой последовательности. Я должен поклясться ей в этом (я поклялся). Эту записку я зачем-то потом несколько лет хранил в чреве висящего с исподу кладовочной дверки олимпийского Мишки, затем выбросил. Благодарила за всё и просила простить. Опять же мило, не правда ли? И просто. На выставке Климта я стоял, застыв в одиночестве перед его знаменитыми "Поцелуем", "Данаей" и "Юдифью"... Я видел эти шедевры воочию, и до сих помню и могу представить их размеры (то, чего точно не сможет передать никакая журнальная репродукция!). Я мог дотронуться до каждой из этих переливающихся золотом работ, но сдержал искушение...
Спустя год она всё-таки позвонила, рассказала, как шикарно живёт, как бегает по утрам играть в теннис. Я порадовался за неё. Помолчав, вдруг призналась, что я для неё - самое лучшее и самое светлое воспоминание, и т.д. и т.п. Видимо, намедни разругалась с мужем. Я что-то должен был сказать в ответ?
Я сказал, что ищу Прекрасную Даму.
Сейчас мне кажется, что она-то как раз была милой и доброй, чудесной и хорошей, просто так получилось, и если бы... А я был жесток, совсем зачерствел от обиды... Ладно, проехали...
Говоря по совести, со всеми теми женщинами и девушками, которых я когда-либо любил по-настоящему, а не просто мимоходом "знавал" в различных смыслах (а попадались и такие)... со всеми ими мне, откровенно, не хотелось бы больше встречаться. Никогда. И не потому, что мне было бы больно (а впрочем, не знаю, как повели бы себя вроде бы навсегда похороненные в груди чувства). Да и с чего бы вдруг?! Но... Не знаю, как сказать...
Вот, пожалуй, объясняющий многое, хоть и с большой натяжкой, пример, потому хотя бы, что ту девочку я точно не любил. Она не слыла красавицей. Даже напротив. Страшненькая. Без фигуры, без лица. Со сдобной спиной и жировиком на загривке. К тому же из нерусских. И, видимо, не всегда хорошо по-нашему понимала, потому и училась посредственно, и за то её дома драли. И отсюда эти её истерики с плачем навзрыд прямо на уроках, когда ей ставили "три" или "два".
Вот она-то на меня и "запала" в последних классах. И в том и заключалось всё её преступление. Сразу оговорюсь, никаких отношений у нас не было. Но сама ситуация, что хорошенькие, по которым я попусту вздыхал, мимо проходили, и не оглядывались, и разве что фыркали, или того хуже, обращали внимание на других, а интересен я стал, получается, лишь вот таковской, сильно меня озлила. Что поделать? - эгоцентризм юности развился во мне чрезмерно! В её альбом (мы, мальчишки, мастерили их для наших одноклассниц в выпускном. С нашими фотками и небольшими спичами от "оригиналов") я написал мною сочинённое четверостишие. Посвящённое ей. Мне было всё равно тогда. Я был обижен на весь мир, злоба душила и разрывала сердце. Гадкое было четверостишие, и мать моего приятеля, прочтя, прибежала ко мне умолять, чтобы я его переписал. И я поддался. Переписал, получилось обычное невнятное бормотание. Но предыдущее не затёр, а всего лишь заклеил новым листком. И тогда же пожалел, оттого что чувствовал: любопытство обязательно взыграет, и рано ли, поздно ли, девочка наклейку удалит, и тогда прочтёт
