Ландскнехт

конкретно он не помнил.
Когда сон пришел третий раз подряд Алексей Иванович начал записывать его. Для чего специально купил себе общую тетрадь в клеточку. Не всегда ему это удавалось. Иногда он исписывал по несколько страниц, а иногда всего пару строк, такое случалось чаще, но результат был – почти двадцать страниц исписанных четким и аккуратным почерком.
Войнов в который раз перечитал написанное и усмехнулся. Надо же - Спания, Роланд Мертвый, ландскнехты – каша какая. Пожалуй, пора заканчивать читать на ночь Стивена Кинга. Да и сон был куда как интересней любой книги. Прекрасные женщины, наемники, схватки, неверные жены, семейные реликвии. Не сон – любовный роман.
Он помассировал тупо ноющее колено. Что же – из волшебных сказок пора возвращаться в скучное настоящее. Рука его снова нырнула под кровать, на этот раз достав плоскую коробочку с иглами. Пока голова была занята мыслями, пальцы привычно делали свое дело. Круговыми движениями растерли колено, сняли колпачки с тонких и гибких игл и глубоко вонзили их в ногу. Почти сразу по ноге, от колена вверх и вниз, разлилось приятное тепло, смывающее своими волнами застарелую боль. Войнов выждал положенные двадцать минут, ни о чем не думая, лишь прислушиваясь к ощущениям в ноге, и вынул иглы. Осторожно встал, походил, хоть по опыту знал – после процедуры колено будет как новое. Передвигаться было можно, он даже почти не хромал, лишь слегка припадал на травмированную ногу.
Отлично, теперь можно и подвигаться, как советовал доктор:
- Ты Леша слушай, что тебе старый дохтур говорит, - Саня Малышев усмехнулся в прокуренные усы, хотя и был он всего на пару лет старше Алексея, - ты теперь, увы, не боец, уж прости за прямоту.
- С такой, фигней в башке, - он осторожно прикоснулся к левому виску Войнова, - кроссы в полной выкладке не побегаешь, и в ринге пять раундов не отстоишь. Для тебя теперь малейшее сотрясение равно смерти. И так чудо, что ты на своих двоих ходишь и собственными мозгами думаешь. Да и нога твоя… Знаешь Леха, я обычно пациентам такого не говорю, но ты парень крепкий и сам все понимаешь. Хреново у тебя с ногой. Колено можно сказать по кусочкам собрали, спасибо профессору Верхотанскому, кстати. И ходить тебе всю жизнь с палкой – это в лучшем случае, а в худшем сам понимаешь, - он развел руками, - если…
Саня замялся:
- Я понимаю, ты конечно во всякое там ушу-мушу не веришь, но есть у меня один знакомец, вместе на Дальнем Востоке когда-то докторствали. Он там с китайцем одним сдружился. Детеныша его можно сказать с того света вытащил, тот и научил его кой чему. Он помочь может.
Войнову было все равно, он был готов хвататься за любую соломинку только бы не оказаться в инвалидном кресле. Поэтому он согласился пойти к знакомому Малышева – Александру Аджиеву. Тот научил его ставить себе иголки и показал, что делать, чтобы не стать инвалидом.
Войнов щелкнул кнопкой старенькой магнитолы и из хрипящих динамиков полилось:


«Пикник» полюбился ему еще в далеком восемьдесят шестом, когда он еще совсем пацаном попал на их квартирник. Была в музыке и текстах Шклярского какая-то тайна и нездешность, словно не человек писал ее, а нечто иное – принадлежащее не этому миру. Сочетание мелодии, стихов и хрипловато-тонкого, словно надломленного голоса всегда успокаивало Алексея Ивановича, настраивало на позитивный лад и приводило мечущиеся мысли в порядок. Почти все он делал под тихое бормотание магнитолы – готовил, убирался, писал. Вот и форму Тайцзы Войнов пристрастился делать под еле слышный шепот динамиков.
Алексей Иванович начал повторять форму. Одна позиция перетекала в другую – «Поглаживание гривы» сменилось на «Журавль распахивает крылья», «Одиночная плеть» перешла в «Руки разгоняющие облака». Тело, поначалу деревянное после сна, оживало, движения теряли угловатость, становясь плавными и текучими.
Через час, Войнов остановился, за окном прогнав ночные сумерки, заняло свое место осеннее утро. Чувствовал он себя прекрасно, насколько это вообще возможно в его случае. Тюканье в виске почти прекратилось, а саднящая боль в колене, купированная иглоукалыванием, совсем прошла, и даже легкая хромота исчезла, жаль, что к вечеру все равно вернется.
Теперь можно и позавтракать.
Приготовление завтрака было для Алексея Ивановича, также привычно, как и утренняя разминка после сна. Делов то – сварить овсянку и оставить ее доходить в кастрюльке под плотной крышкой. Зеленый чай заварить, отстоять, слить и снова заварить. Как говорил Аджиев:
- Первый завар пьет унитаз.
А пока все доходит до нужных кондиций принять душ и переодеться.
Позавтракав, он, накинув плащ и надев ботинки на толстой подошве – за окном начал моросить противный мелкий дождь, отправился на свою ежедневную утреннюю прогулку.
Как говаривал все тот же Саня Малышев:
- Ты теперь свою тыкву проветривать должен и чем чаще, тем лучше. Утром пару часиков и перед сном часок. А то загниет она, сам рад не будешь. И умоляю Леша, никаких физических нагрузок кроме неспешной ходьбы, тебе теперь тяжелее стакана ничего поднимать нельзя, да и то если он только до половины налит. Чаем, разумеется. И не геройствуй ради Бога, а то знаю я тебя. Один удар и ты на тот свет прямиком пойдешь, прямо в лапы к Николаю Угоднику.
Вот Войнов и гулял по три часа и не напрягался, и не геройствовал, и частенько сожалел что растяжка, рванувшая рядом с ним, не отправила его прямиком в эти самые лапы.
Неспешно меся грязь в безлюдном, по случаю раннего утра, парке Алексей Иванович в который раз размышлял о превратностях судьбы. Как эта стерва в один миг может переломать жизнь и из полноценного мужчины сделать без пяти минут инвалида.
А ведь были тогда звоночки, звенели колокольчики-колокола предупреждая о беде, да он не послушал. Как ведь Алена тогда просила:
- Леша, милый, хватит уже из себя героя строить, хватит по сопкам скакать и автоматом бряцать. Тебе лет сколько, не заметишь – сороковник стукнет, а ты все мечешься, бандитов этих своих ловишь.
- Не бандитов, тех милиция ловит, а я…
- Да мне все равно, Леша, бандитов, не бандитов… Я ребенка хочу, мне скоро тридцать два… Ты понимаешь, что такое тридцать два года для женщины?
Он не понимал. Зато прекрасно понимал, что ничего другого, кроме как выслеживать и уничтожать этих самых бандитов не бандитов не умеет. И чем заниматься будет, выйдя в отставку, он тоже не понимал. В лучшем случае его ждало перекладывание бумажек с одного места на другое или должность инструктора по стрельбе или физической подготовке, в худшем… Он даже боялся думать об этом худшем.
А она все не унималась:
- А какой сейчас ребенок, Леша? – вопрошала Алена, словно он предложил ей его родить, - я же не знаю, приедешь ты из своей очередной командировки живым или тебя привезут в гробу, или не привезут вообще – нечего будет привозить, или еще хуже – инвалидом приедешь…
Она говорила. Хоть прекрасно знала – нельзя такое говорить, нельзя. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Знала, какие они все суеверные. Знала и все равно говорила. И как накаркала тогда.
Это был их последний разговор. Надо было тогда наплевать на эти слова и обнять ее, поцеловать в родное – мягкое и теплое плечо и пообещать… Да что угодно можно было тогда пообещать, но…
Но он в ту ночь смотрел на ее красивую спину, на лопатки, словно маленькие крылышки, оттопыривающие нежную кожу и, почти ненавидел ее за этот разговор. И себя ненавидел за то, что никак не может пересилить и обнять ее, и прижать к себе, и успокоить и пообещать бросить все к черту.
- Леша, ты слышишь меня? Я так больше не могу. Завтра я уезжаю к маме, а ты думай, что для тебя важнее – я или твоя служба, в общем ре…
Монолог ее оборвал звонок. Старенькая, но верная Nokia выдала тему из «Пикника», как потом оказалось пророческую:



- Да, - он сел на кровати.
- Войнов, - командир не спрашивал – утверждал, - ты нужен. Я, конечно, приказать не могу, но Немиров ногу сломал. – Четкие рубленые фразы. – Было решено послать твою группу, ты готов?
Алексей обернулся на скрип кровати. Алена смотрела на него, нервно покусывая красивую губу и иронично изломив тонкую бровь. Сам ее взгляд кричал – выбирай. Вот тут бы ему и отказаться от командировки, сославшись на… Да на все что угодно, да хоть бы на то, что он с бойцами только неделю назад покинул «зеленку» и технически, да и морально, они не готовы вернутся, но он согласился.
Он лежал, закинув руки за голову, наблюдая, как Алена мечется по комнате собирая вещи, одевается, вызывает такси и уходит, хлопнув дверью.
Что он мог ей сказать? Что в жизни кроме службы и ее Алены у него ничего нет? Что он как тот пастуший овчар, кроме как охранять, а при надобности выслеживать и рвать зубами врага больше ничего не умеет? И что ему делать, уйдя в отставку, ну что? А с ней, Аленой, все не так гладко как хотелось бы и, что будущего у них возможно нет. И представься выбор, а он представился, он выберет свою службу, что бы сдохнуть, в конце концов, на ней, а не ее Алену. Она это понимала, поэтому и ушла.
Дальше был рейд, взрыв, госпиталь и приговор врачей. Больше они никогда не виделись. Может оно и к лучшему, ведь с ним стало то, чего она больше всего боялась.
Алексей Иванович взглянул на часы, за размышлениями он не заметил, как пролетели, отведенные для прогулки два часа.

Войнов достал ключи и собирался уже отомкнуть замки, но за миг до того как ключ вошел в скважину, замер на пороге, ему показалось что в квартире кто-то разговаривает. Он постоял несколько секунд неподвижно, вслушиваясь в бубнеж за дверью, и облегченно улыбнулся.
Магнитофон – он забыл его выключить, а магнитола снабженная функцией автоматической перемотки, так и гоняла кассету по кругу.
Тщательно соскоблил грязь, налипшую на подошвы, он отпер дверь. Войдя, он снял ботинки и, повесив промокший плащ на плечики, прошел в комнату. Занес палец над кнопкой со стершейся надписью «Stop», но передумал, вслушиваясь в чеканные слова:



Строчки песни напомнили ему о кое-чем записанном нынче утром в тетрадь. Что там Роланд Мертвый думал «реперных точках». Нет, так конечно он поворотные события в своей жизни не называл, это уже Алексей Иванович придумал им такое название. Вот только удивительным образом эти девятилетние отрезки менявшие жизнь Роланда перекликались с с точно такими по длительности отрезками жизни Войнова.
Так и не выключив магнитолу он переоделся в сухое и присел за письменный стол. Пробежал пальцами по клавишам старенького «Ундервуда», купленного на небольшом воскресном развале, у старичка библиотекаря. Небольшую районную библиотеку, в которой тот работал, присоединили к городской и все старое имущество, вместе с этим самым старичком, списали. Машинка была старая, но вполне рабочая. Несмотря на приличные годы, она бойко и звонко клацала