Никчемный

    В свое время, я часто бывал на севере в командировках. Природа севера, его необыкновенная красота (еще тогда нетронутая грубой рукой человека) с лихвой восполняла мне скудный быт домов для приезжих и захолустность тамошних гостиниц.

    Ездил я обычно поездом, мне нравилось смотреть как перед окном проплывали полустанки, разъезды, бедные деревушки, маленькие как кукольные домики - вокзальчики, с их немноголюдной суетой, торговлей яблоками, огурцами и, серьезным на вид, начальником станции.

    И глядя на все это, мной владело приятное волнение какой-то близости, родства ко всему вокруг, к суровому, но по-своему уютному, доброму до наивности краю, отчего на душе становилось легко и нежно. И вот, как-то возвращаясь домой, в ожидании поезда на небольшой станции, я сидел, листал старый "Огонек" и вдруг почувствовал, что кто-то пристально ощупывает меня взглядом. Это, не очень приятное ощущение, вынудило меня как бы вскользь оглядеться вокруг, и тут, наши взгляды встретились.

    На меня смотрел пожилой, крепко поизношенный жизнью мужчина, и он, по всей видимости, желая этого взгляда, чуть привстав, коротко кивнул головой, (знак приветствия) на что я, почти машинально, ответил тем же.     Заминка недоумения между нами длилась недолго. Мужчину, вероятно, терзал какой-то вопрос и, тогда он, как-то неуверенно подошел, и извиняясь, вкрадчиво спросил.
- Простите, вы случайно не Слепцов Николай Петрович?
Я отрицательно покачал головой, и улыбаясь ответил.
- Нет, нет... вы ошиблись.

    Мужчина был изможден, невысок, щеки в глубоких морщинах, а простенькая одежда была местами безнадежно изношена. Посмотрев на меня еще внимательней, он с удивлением признался.
- Вы так похожи на одного моего старого знакомого... Ну, как две капли воды... Правда, я лет сто не видел его, - добавил он.
    Я подвинулся и жестом пригласил его присесть рядом. Немного помолчали, и тут, словно вспомнив что-то очень важное, он резко встал и нерешительно протянул свою руку.
- Худяков... Иван Степанович, - сказал он это запнувшись, словно вспоминал свое имя и отчество.
- Очень приятно, - ответил я, и в свою очередь, назвал себя.

    Снова помолчали, но пауза уже неприлично затянулась и я, любивший словоохотливость случайных собеседников, уже хотел было сам начать разговор, как он неожиданно тихо сказал.
- А, знаете, меня... реабилитировали... - и не говоря больше ни слова, посмотрев на меня, глубоко задумался, как-то, ушел в себя.

   И в том, как это он сказал, а затем посмотрел на меня, я вдруг, почувствовал неодолимое его желание поделиться этой обжигающей вестью, которая, вероятно, не давала ему спокойно дышать, и в то же время, его глаза, цвета жухлой осенней листвы, словно извинялись... За что?! Он, пожалуй, не знал и сам.

   По выражению его лица было видно, что это неожиданное, необычное для него слово, бесконечно нравится ему, но он еще не привык к нему, говорил его неумело, с каким-то придыхание.
- Как же это? - вырвалось у меня само собой.
- Я ведь еще в финскую хлебнул лиха, - очнувшись от задумчивости, начал он, - Оказались в окружении, меня раненного, совсем еще мальчишкой, привязали к коряге и пустили по озеру - авось да прибьет к своему берегу. Прибило, да не к тому куда надо. Немного помолчав, он продолжил. - Ну, понятно, лагерь военнопленных,.. финны подлечили кое-как, а там война с немцами, меня и передали немцам... Опять лагерь, только правда издевались не так сильно, как финны. С голоду мы помирали, пленные сами себе копали мерзлую картошку и рыли землянки в прибалтийских болотах. Однажды, взбунтовались и бежать, - было видно, как Иван Степанович волновался, - Полегла половина, меня слава богу пронесло - не расстреляли. Затем другой лагерь, и снова в бега... Но на этот раз немцы решили позабавиться, потешить себя... Обмотали меня бикфордовым шнуром и подожгли, это меня и спасло от смерти, рубцы только остались по всему телу, - и он, чуть приподняв рубаху, показал багрово-синие полосы.

   Говорил он медленно, жадно, чувствовалась неутоленная жажда выговориться, а я слушал его и думал: "Сколько же всего пришлось пережить этому искалеченному, маленькому, щуплому с больными глазами человеку, чтобы заслужить похожую на издевательство - реабилитацию." И мне вдруг, стало до тошноты стыдно за свою, показавшуюся сытой, беспечной, ни чем не заслужившую такой сытости и покоя жизнь, что захотелось хоть каплю страданий этого человека взять на себя...

- Но больнее всего я хлебнул уже на родине, - покачивая головой, продолжал Иван Степанович, - Не приведи Господь, невинного клейма. Десять лет лагерей, похлеще немецких будут, - и он потупился, замолчал, казалось что жуткие воспоминания, со всей ясностью бежали перед его глазами.

   До поезда оставалось минут пять, и заметив, что я стал суетиться, он неожиданно спросил.
- А вы, видать человек столичный?
- Да, я из Москвы, - охотно ответил я, - А, вы?
- Я здешний, меня тут всякая собака знает.
Он проводил меня до вагона, пожав друг другу руку, мне было больно смотреть ему в глаза, полные какого-то отчаяния и тоски.

   Так случилось, что полгода спустя, мне вновь довелось быть проездом на этой станции, и я решил повидать своего случайного знакомого. Мне показалось, что нет ничего проще, как спросить о нем в станционном буфете, и молодая, смазливая буфетчица на мой вопрос, где бы я мог увидеть Ивана Степановича Худякова, удивленно выпрямилась, затем, буквально, прыснула в кулак.
- Это деда Худяка, что ли? А зачем он вам, что-нибудь обещал, да? Так вы не обращайте внимание. Никчемный он, так себе... Пустой человек - ветер в поле! Абсолютно никчемный,.. это я вам точно говорю.
- И все же, как мне его найти, - не унимался я.
- Как?... Да, давненько уже его не видать, обычно он здесь чуть не каждый день толкается... Может быть подался куда-нибудь, а то и вовсе сгинул, - сказала смазливая, придав какое-то особое безразличие своим словам.
   Мне ничего не оставалось, как ждать поезда, так и не увидевшись с ним больше никогда.