Контрольная глубина

радовался сын Казахской равнины не очень долго – через пять минут Жан уже лежал на пайолах, громко храпя и пуская носом пузыри, рядом с красой и гордостью древнего Междуречья – окосевшим Рахмет-Саидом.
–  Э-эх, – разочарованно вздохнул Оськин, – и это наши годки – гроза Тихоокеанского флота... Наберут на флот сл-лабаков!
–  Ну что ты Олег, они нормальные пацаны, – тяжело ворочающимся языком промямлил Бобров, – Перед шилом ведь все равны! И мы тоже можем...
–  Пустить пузыри?
–  Упасть.

Заботливо прижимая к боку что-то прозрачное и пузатое, в машинное отделение по вертикальному трапу бесшумно скатился старшина второй статьи Прицельный. Трёхлитровая банка дополнительного топлива быстро перекочевала на импровизированный стол, сервированный половинкой репчатого лука и полупустыми банками из-под тушёнки.
–  Прицельный, ты там ещё не весь спирт с торпед слил? – прозвучал вопрос, заглушаемый молодецким смехом.
–  Не весь, – важно ответствовал торпедист, деловито доставая из-за пазухи банку сгущёнки, – Поверьте старому мастер-стрелку – для боеготовности Родины хватит с лихвой! До вражеского авианосца торпеда дойдёт без проблем.
–  Гуляй голытьба – бэ-че три угощает!
Кто-то щёлкнул спичкой и из железной кружки, танцуя под музыку Бони эм, вырвались языки красно-синего пламени.
–  Ну, за успешные выхода! Спасибо бычку, выручил – не утонули, – сказал Бобров, держа кружку с горящей дозой в руке, – А то лежали бы сейчас на дне морском, а подводные обитатели доедали бы наши молодые косточки... – он дунул в кружку и выпил.
В уставшей машине приглушённо звучал очередной рассказ о неправдоподобных случаях на флоте. Рахмет-Саид, с лёгким щелчком разлепив склеенные веки коричневых глаз, поднялся, тронул за плечо самого болтливого из рассказчиков и вполне отчётливо произнёс:
–  Слющай, уважяемый, хорощь трещат, у меня тут пока я отдыхаль, одна тост родилься! – Счастливое возвращение в строй лучшего автора и создателя национальных узбекских блюд, было встречено молчаливым шоком. Ещё секунду назад никто и не предполагал, что у Рахмета на сегодня останется хотя бы один шанс на пробуждение. Но оказалось, что один, короткий миг прояснения сознания, ему всё же был дарован провидением. Оськин моментально протрезвел и снова протянул ему горящую алюминиевую кружку:
–  Слушаем тебя внимательно, наш дорогой Рахмет-ага!
Рахмет, по-философски задумчиво глядя на пляшущее голубое пламя в кружке, начал своё повествование…
–  Ибе билё сказина мудрим: берекись козля сперяди, лёщяди сзади, а женьщини – сверху. Ибе, есили зязиваещься, она сядит к тибе на щею. Мущщини, если у вас осте... осте-охондрёз щеи, не запскяйте его, лечите... а самый главный, все ще, берегит зрений. Так и випием же за ващу зорькость на страже морских границ личного сувре... сувре... суврентета! – сказал Рахмет и дунул в кружку. К счастью, пламя успело погаснуть, прежде чем половина содержимого кружки выплеснулось за борт.
Спустя секунду, Жанбырбеков, волею всевышнего пришёл в себя, заставив вздрогнуть всё неуставное празднество. Он стоял, закрыв глаза, и словно от лёгкого морского прибоя, медленно покачивался.
–  Ничего нэ понэл, но как харащё кавариль, – голос Жанбырбекова доносился приглушённо, как будто откуда-то из-под земли...
–  Жан, ты сегодня тоже живой!?
–  До встречи на губэ, – что-то трудноперевариваемое пробубнил странный возвращенец и снова опрокинул себя в протянутую ему кружку со спиртом.
После произнесения и обмыва последнего злополучного тоста, восточные герои вновь приняли упор лёжа на спине, и до завтра уже в этот суетный мир более не возвращались...
Изрядно захмелевшие матросы обнимались друг с другом, рассказывая эротические небылицы про такую близкую и далёкую гражданскую жизнь. А рассказы о необыкновенных происшествиях в море было не переслушать, и всё это, благодаря самому болтливому из коков матросу Вещеву. Когда-то чужой, а ныне свой, говорливый повар любил хорошенько поразмяться в духе народного разговорного жанра. Так что, все кто ещё сохранял относительную бодрость ума и духа, были полностью обеспечены занимательным трёпом об экстремальных происшествиях в море. Когда раскисшие мозги уже не могли концентрироваться и улавливать высокие идеи и прямые, как лом, линии рассказов, стали всё чаще раздаваться короткие тосты и пьяные выкрики. Причина и повод всего этого – трёхлитровая банка со спиртом, всё сильнее мелела и высыхала.
–  За горилки полный таз...
–  За весенний, за приказ!
–  За морскую дружбу-у, за корефанов!
–  За девчонок красивых, что ждут нас дома, короче говоря – за лося!
–  За Родину!
–  За роди-ителей...
–  А может песенку? – напомнил вдруг о музыкальном десерте чей-то нетвёрдый голос.  – Давай Серёга, жги-и!!
Бобров, пресытившись всеобщей болтовнёй и стандартными тостами, однообразно льющимися из уст неподконтрольных языков, схватил обычно кочующую по кораблю, но теперь уже прочно прописанную в машине девятого, пошарпанную экипажную гитару. Глотая слова и фразы, он запел пьяным, севшим голосом. "Песня Американских подводников", словно Буревестник, хлопая крыльями и пророча бурю в кабинете кэпа, тяжело залетала по отсеку:


Зачем нам жёны, зачем нам дети,
Земные радости не для нас,
Зачем живём мы на белом свете –
Немного воздуха и приказ...

Мы вышли в море, служить народу,
Но что-то нету вокруг людей,
Подводная лодка уходит в воду –
Ищи её неизвестно где...
Подводная лодка уходит в воду –
Могила её неизвестно где...

Здесь трудно толстым, здесь тощим проще,
Здесь даже в зиму стоит жара,
И нет здесь поля, и нет здесь рощи,
И нет ни вечера, ни утра.
Над нами, как над упавшим камнем,
Круги расходятся по воде.
Подводная лодка в глубины канет -
Ищи её неизвестно где...


Парни, забыв обо всём на свете, самозабвенно обрабатывали песню пьяными фальшивыми  голосами. Сергей прервавшись, пробежал ещё раз волной пальцев по грифу гитары, уронил коротко стриженую голову себе на грудь, и с неизбывной тоской завыл:


Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Что ж ты не вьёшься на ветру-у?!


Он вдруг неожиданно замолк и его взгляд, сверля пространство, полетел куда-то вдаль. Зрители перестали подпевать и, в ожидании чего-то новенького, уставились на исполнителя. Сергей же, в очередной раз, удивив всех, начал цитировать стихи. Исполнитель махал в воздухе плотно сжатым кулаком, пьяно мешая своё творчество с чьим-то чужим:


Я по белому свету
Бесприютным корветом скитаюсь,
И свобода за мною идёт,
Как за новой звездою покло́нница,
Отчего же тогда
Головы моей парус,
Словно в шторм,
Тихо в сторону кло́нится?

...Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Я не знаю, откуда взялась эта боль…


–  Ну, всё, грусть-тоска Есенинская пошла, наверное, готов... – Оськин нагнулся и посмотрел в глаза друга: – Серёг, ты чего?
Пьяные защитники морских рубежей необъятной Родины всё больше потешались над стихами-аналогиями Сергея. Банка становилась всё суше, голоса звучали всё глуше, пока они, наконец, совсем не умолкли, а его память полностью не отключилась...
Такие спонтанные поклонения флотскому шилу, случаются не так уж часто. А для большинства – всего лишь раз за всю службу...

Результат пьянки. Кок подрался с радистом, дизелист – с торпедистом, турбинисты друг с другом, а аккумуляторщик – с вестовым, когда тот попытался отказаться в очередной, пятый раз выдать хорошую закуску. А синяки и ссадины на груди и лицах были почему-то больше у молодых. Рахмета временно перевели в соседний дружественный экипаж с лодкой подобного же проекта.  Сообщение о чп быстрыми магнитными волнами полетело на берег. Утром следующего дня, командование корабля уже было тут, как тут и по очереди "тянуло" в центральном отсеке всё ещё нетрезвых матросов.
–  Да я вас на киче сгною, паразиты такие, за подрыв, понимаешь, боеготовности корабля! – капитан сидел за офицерским баком и злобно бледнел лицом напротив стоящих Боброва и Оськина.
–  Но, товарищ командир, мы же не в море, – попытался проблеять Оськин в своё оправдание очередную нелепость.
–  А я вообще не пьяный... – Бобров едва стоял на подламывающихся ногах, раскачиваясь, как сломанный баркас во время морского отлива. Его качало из стороны в сторону и, если бы не поддерживающий его за шиворот Оськин – он давно бы упал, – Вот докажите, что я пьяный, я не пьяный просто я... б-болею...
У капитана корабля на скулах заходили желваки.
–  А если ты не пьяный, тогда какого х** тебя штормит и перегаром несёт за версту? – задал он логичный вопрос, – Я вам поражаюсь, моряки, вроде бы нормальные специалисты, за плечами у каждого по несколько автономок. Бобров вон, даже с тремя разными экипажами в море ходил. А нажрались до поросячьего визга, до полной невменяемости! Что это, я вас спрашиваю, за х**ня такая?? Бобров, мало тебе Петропавловской кичи?! Хочешь прочие опробовать?
–  А что, ещё и другие есть? – спросил Бобров и уронил подбородок на грудь.
–  Есть. Например, в Большом Камне, – ответил капитан, – Короче так, господа алкоголики. Через неделю мы везём корабль в Камень на плановый ремонт. Вот там и будете отбывать наказание. За пьянство на боевом посту я объявляю вам уставной максимум – по десять суток ареста с отсидкой на гарнизонной гауптвахте в Большом Камне. После ремонта – автономка. Вопросы есть?
–  Никак нет, есть десять суток ареста, – наперебой загнусавили матросы.
–  Отсыпаться по каютам бегом – марш!
Выдавив из себя нетвёрдое "есть", друзья тяжёлым шагом, так как бежать они были не в состоянии, потащились к каюте. Спускаясь по трапу, пьяные дети Нептуна загремели и упали, как и полагается друзьям – одновременно, вместе, чтобы никому "не был обидн", и быстро пересчитали, но не баранов, а крепкие железные ступеньки, вероятно для того чтобы быстрее заснуть...







САМОВОЛКА


                                             Самоволка-самоволка, что хорошего в тебе?
                                          Два часа я на свободе, десять суток на "губе"!


За самовольные отлучки с территории гарнизона нужно рисовать звёздочки на груди. С обратной стороны галанки. Для засекречивания информации от нежелательных объектов в офицерских погонах. За удачную самоволку с любовными похождениями – большую звезду. За удачную с последующей отсидкой – среднюю. За влёт патрулю – малую, и, наконец, за тотальный провал и полностью рассекреченную операцию – мизерную и едва заметную звездульку, отбрасывающую объёмную тень на репутацию боевого матроса, порочащую честь и достоинство моряка-подводника.
Пусть какой-нибудь ныне сухопутный контр-адмирал или командир подводной лодки скажет мне, что он, будучи матросом, ни разу не побывал в самоволке, то я, сняв с него фуражку, с радостью плюну ему на плешь. Но, к счастью, этого никогда не произойдёт по двум причинам. Первая – он такого никогда не скажет и вторая – плевать я не стану, даже если он так скажет, так как я человек воспитанный. А ведь он всё равно так не скажет, даже если не был, потому что побоится позора – ну как это так – ни разу не побывать в самоволке?

Практически любой из военных моряков, оставшихся на сверхсрочную службу и достигший высокого военного сана, по собственному