Посох Адама.

перелопатить   бессмысленных выражений, поломать мозги, чтобы прийти к лаконичной фразе, ещё не издевательской на вид, но с умело скрытой фальшью. Можно было тебе понять, перевести правильно и не питать иллюзий, но память о лете была сильнее, не давала повода для подозрений и выискиваний в написанном скрытого смысла.
  Видел я фотокарточку твоего любимого: деревенский парень, с «колхозным» загаром и в шляпе, оторопел от неожиданности, что  подвергся процессу урбанизации. В его стойке наличествовал уже малой толикой горожанин, но выпирало ещё сельское позёрство и гримасничанье. С первого взгляда можно было определить, что в собственных глазах он представлялся аристократом, - прямо ресторанный ценник, - выбранная им стезя должна вывести его в кулуары избранных, сильных мира сего, к тем, кто родился в белых перчатках и накрахмаленных воротничках. Он, правда, не знал, что там ему уготовано место официанта.
  Тебе он был мил и таким. Ты могла простить ему мелкие чудачества.   (А я удалялся, волоча за собой  изображение твоего жениха в шляпе. Всё это представлялось мне тогда случайностью, сваленным грудой сором, который шлейфом тянулся за мной. Мы двигались с тобой разными путями, но в одном направлении. Следовательно, точка пересечения была близка и  неизбежна. Всё дело – во времени. Надо было нам зализать раны и научиться любить слепо и без подстраховки, по-новому). Записал?
  Вскоре пришло письмо от родителей, в котором кратко, приговором сообщалось, что твой любимый в шляпе женится; свадьба намечена на такое-то число, такого-то месяца. Его избранницу никто не знает, не из местных она. Это из сельскохозяйственных новостей, без подробностей. К твоим родителям «твой» никакого отношения не имел, а слухам о его до свадебных проделках родители верить не хотели или умело скрывали. Всё-таки, сквозили осторожные намёки, без желания ущипнуть или напомнить.
  Сначала ты забивала голову глупостями, вроде тех, что «для чего мне жить, если нет его рядом? Что я без него, как я теперь, обманутая, оболганная, униженная?» Но это были только слова, сказанные в пустоту. Они ничего не значили для тебя самой. Слова не успокаивали. Тогда ты достала все письма от любимого и стала брезгливо рвать в мелкие клочья. Ты избавлялась тяжело от этого хлама. Тебе представлялось, что с утра начнётся новая жизнь. Но с утра опять преследовали обиды и ощущение пустой, никчёмной жизни без него.
  Помнишь, ты мне как-то сказала: «Если я встречу его,  не знаю, что со мной будет? Я люблю его до сих пор!»
  Теперь я убеждён, что сталкивался с «твоим», раздражённый толчеёй на Комсомольской, не один раз. «Твой», в шляпе, обычно таскал в авоське пустые молочные бутылки. Он был одомашненным зверьком, приручённым и совершенно безопасным.  Супруга погоняла его почём зря. В том состоял её основной принцип налаженной семейной жизни: городские барышни в мужья выбирают деревенского вахлака объезжают его, загоняют и пристреливают.  По субботам «твой» выгуливал пса и готовил обед.
  Я как-то мимоходом зафиксировал встречу двух растерянных и удивлённых людей: пожилой, крупной женщины и прибитого к земле мужичка. Тот хорохорился, врал напропалую: живёт  чудесно, семья – чудесно, жена чудесная, работа чудесная и вообще, сам он – чудо.  Твоя мама, а это была она, молча внимала.
  - Я не могу с уверенностью сказать, что там была моя тёща, - возразил я Адаму.                
  - А это и не важно для дневниковой записи. Пиши дальше: мне необходимо было пожить одному. Я собрал чемоданы,  по дороге на вокзал свернул в кафе и заказал себе чашку кофе. Напротив сидел «твой» в шляпе и терзал ложечкой пирожное.
  «Ну, как?» - спросил я.
  «Твой» вздрогнул, ложечка завязла в креме; он задумался:
  «Без изменений», – ответил, наконец.
  « А это хорошо?»
  «Не знаю, я свыкся. В конце концов, вся моя жизнь – искупление и оправдание собственных ошибок»,- он ковырнул ложечкой.
  Я поёрзал на стуле и вновь стал привязываться:
  «Прошлое не беспокоит?»
  «Твой» затравленно глянул, но не ответил.
  « Значит, свыкся? – сказал я. – Уюта городского захотелось?
  « Не только. Хочется, чтоб меня простила любимая. Не жена. Любимая. Простила и отпустила меня. Очень хочется найти её, упасть перед ней на колени и вымолить прощения. Вся жизнь без этого прощения у меня наперекосяк».
  «Встречу случайно, обязательно передам твою мольбу»
  Я уехал от семьи, чтобы пожить в одиночестве, а на самом деле рвался к тебе, услада сердца моего.  
  - На фига мне эти подробности заносить в дневник? – спросил я Адама. – Я и без них всё хорошо помню.
  - На то есть причины. Во-первых, сегодня ты всё хорошо помнишь, а завтра свалится на тебя бревно и наступит амнезия, где ты ещё станешь искать себя, как не в дневнике? Во-вторых, не забывай, где ты сейчас находишься?! Каждая твоя строчка тщательно изучается, соответствующие органы ищут хотя бы малюсенькую зацепочку, чтобы нагнуть тебя. Так поиграй с ними.  В-третьих, случайно обнаружит дневник жена и прочтёт? Думаешь, она осудит, снедаемого графоманией мужа? Скорее, успокоится, узнав, что ты о ней думаешь постоянно. Но этого записывать не надо.
  - Я и не собирался. Нет времени, уже опаздываю на вечернюю поверку.

  Без пятнадцати семь вечера хрипло протрещал звонок, уплыл по длинному коридору и застрял в аппендиксе. Через мгновенье отдался этажом выше и, наконец, затих на четвёртом этаже. В застеклённых окошках дверей нарисовались любопытные физиономии. Всё здание замерло, будто втянуло в себя воздух перед отчаянным воплем, и вскоре выбросило первую порцию послушников на построение. Общежитие оживало, наполняясь шарканьем тапочек и недовольными возгласами.
   Я прибежал минута в минуту. Дежурный промурыжил меня возле «вертушки» - так нестерпимо ему хотелось, чтобы я заработал нарушение, а ещё лучше – дополнительное  ограничение или, как здесь принято называть, «надзор».
  Как-то этот дежурный лейтенант оговорился в пылу краснобайства: «Наша главная задача – вас, тварей, всех закрыть и отправить на зону!» Но спохватился вовремя, замолчал, затаив на меня обиду, как на случайного свидетеля его откровений.
  Теперь он размеренно листал газету, – секундная стрелка пустилась по последнему кругу, - а я терпеливо ждал: «Листал бы лучше Азбуку, там больше картинок!»
  За двадцать секунд до построения он соизволил принять пропуск и запустил меня на пятой скорости в строй.
  Два ряда «бараньей повинности», перебирая ногами, томились в ожидании пересчёта.
  Я успел нырнуть вглубь и развернуться на пятках, как перед строем возник  «Спец» – начальник комендатуры – собственной персоной, и фоновым пятном расплылся за его спиной замполит. А это значит – не ласкать пришли или объявлять об амнистии.
  Шутка про амнистию самая ходовая среди нас, условно-осужденных:  «Начальство задерживается – не амнистия ли? (Дружный гогот в ответ остряку). Явилось начальство в полном составе – ну, точно, дело идёт к амнистии!» (Опять гогот, но нервозный). Хотя бы гоготом  укрыться от страха, что могут сегодня закрыть, то есть, через тюрьму отправить этапом на зону – в далёкий край, где город Кай.
  Сосед справа молится шёпотом на своём печальном, точно «камерное пение», вятском наречии: «Отстань от меня, господи! Не губи. Не испорти мне паспорт, как ты испортил мне жизнь. Мне тяжело будет в болотах без подогрева. Я потерял зубы, ты потерял совесть – мы квиты, господи!»
  А не уже слышится голос Спеца: «Осуждённый, (слава богу, не моя фамилия прозвучала), выйти из строя! Вы арестованы!»
  Совсем недавно уводили «пачками», стадами, колоннами. Водители «катафалков» не успевали жёванную и лысую резину менять. Но вдруг кампания стихла. И вот уже неделю никого не трогают. И, всё-таки, страх глубоко не осел, бродил и пузырился в лимфатических узлах на горле.
  Спец обегает строй – трясётся в фокусе его гладкий, сверкающий череп, а в этот череп вживлены злые глазёнки, до предела глупые, недоразвитые уши, тонкий рот, отверзающийся, как щель почтового ящика…
  - Руки с яиц убрать! – соблюдая основные пункты милицейской этики, зазубрено приказывает он. А по лицу видно, как сквознячком проносится: «Когда же вы все передохните?» - Та-ак, носки все одели? Чтобы без носков в строю не появлялись! Кого увижу, буду применять самые суровые меры! Хватит, гайки закручены!
   ( Во всех его речах присутствуют гайки. Ему надо было не в милицию подаваться, а в слесари. Закручивает он гайки, конечно, мастерски мощно).
  Хотя и его по-человечески жаль. Перед начальством Спецу постоянно приходиться лебезить, доказывать, что - не либерал, что со всей строгостью подходит к перевоспитанию «химиков», что его трудно обвести вокруг пальца осуждённым и что врождённых слабостей не имеет, кроме глупости, которую всякий раз желает в нём обнаруживать высокое начальство.
  Как-то Спец. вызвал меня в кабинет, - я думал, что закроют или дадут шесть месяцев надзора, мало ли за что, осужденный сам того не знает, - и едва завидев меня на пороге, официально уведомил:
  - Без разрешения вышел из комендатуры? Три месяца надзора! Распишись в справке!
  Я действительно выходил – неделю назад. Донесли ему поздновато – не всё-то отлажено, видимо, в разветвлённой системе «стукачества» у Спеца.
  - Виктор Петрович, вы поступаете опрометчиво, - осторожно начал я.
  - Почему это? – насторожился он.
  - Дело в том, что я был вызван официально в поликлинику для экстренного осмотра. Дежурного не оказалось на месте, а я опаздывал. Пришлось всю ответственность взять на себя. В результате, анализы, как Вам известно, получились ого-го, какие нехорошие! Выход в город был вполне оправдан.
  Лихорадочно, в унисон с жилкой на черепе, у него завибрировала извилина. Пошёл мучительный процесс рождения оригинальной мысли. Он спросил:
  - Почему я должен знать, чем ты болеешь? У меня таких сотни! И чем это вы болеете?
  - У нас целый букет. Хрипы подозрительные. Флюорография показала, что в лёгких засорились какие-то фаллопиевы трубки. Затем ещё – андрофобия почек, эрозия кисты турецкого седла, говорю же, целый букет.
  Спец. понимающе кивнул:
  - Это геморрой, что ли?
  - Да, но сильно запущенный, - играл я, конечно, своей судьбой на мизерах.  (Знал бы прикуп, жил бы в Сочи). Но пронесло. Незнание медицинских терминов не освобождает от ответственности даже Спеца, и он вписал в моё дело лишь справку о дисциплинарном нарушении. Надзора я избежал, но не избежал любопытства и меркантильного интереса к моей персоне. Много дней спустя я догадался, что не просто так жалел он, не отпускал от себя, чуть ли в товарищи не набивался и как курица по зёрнышку выклёвывал из меня подробности моего уголовного прошлого: «Ты ведь что-то утаил,  государству сдал не всё? Облегчи душу, а я подготовлю ходатайство о пересмотре дела».
  Вот и сейчас перед строем, любуясь и кокетливо поигрывая холёными пальчиками, он будто обращается только ко мне:
  - Мужики, опять у вас ЧП, - Спец. таращит на меня глаза, словно пытается вбить меня в стену шляпкой вперёд.
  Я не падаю, даже не качаюсь, смотрю на него, как на учителя пения. Он досадливо отворачивается и продолжает:
  - Кто-то из вас два часа назад залез на восьмидесятилетнюю старуху со всеми