Посох Адама.

вытекающими последствиями.
  Голос из строя:
  - Внука ей хотели сделать.
  - Преступника мы найдём! – перекрикивая ржание, опрометчиво заявляет Спец.
  Голос из строя:
  - А что вы на нас всё спихиваете? Чуть что, сразу – «химики»!
  Тут же подхватывают негромко и недружно другие голоса:
  - Мы так же можем и вас обвинить в этом… мероприятии.
  - Мне старуха не нужна! – находится Виктор Петрович.
  - Кто знает, кто знает…
  - Разговорчики в строю! – вдруг из-за спины Спеца отчеканивает фальцетом замполит. Строй замолкает.
  - Вы или не вы - не имеет значения, - вновь говорит Виктор Петрович, - факт преступления на лице. Поэтому, вот, приказ, - он достаёт смятый клочок туалетной бумаги, изрешечённый мелкими строчками, и зачитывает: - Ввиду того, понятно чего, и во избежание повторения предыдущего понятно чего, выход в город после семи запрещён!
  Если бы позволили ему сверху, он бы совсем нас не выпускал из комендатуры.
  - У меня всё! Приступайте к проверке! – даёт он команду дежурному и уходит зачитывать приказ на третий этаж. Но вспомнив, что в очередной раз всенародно не уличил кого-то с «запахом», - всё-таки, кто же «стучит» Спецу? – возвращается на этаж, выковыривает из строя,  приказывает: - Дыхни?! После проверки ко мне в кабинет. Три месяца надзора! Пьянства не потерплю! – и удаляется совсем.
  - Слава тебе в яйца, - шепчет сосед.
  «Кому – слава, а мне – негодование. Пропала возможность высидеть час в ожидании разговора по телефону с Романовкой. Утеряна надежда, а с ней потерян смысл моего существования - до утра. Того утра, когда ты, моя любовь, проснёшься от телефонного продолжительного звона. А вместе с тобой проснётся наша цыганочка, наша дочурка. Ты поцелуешь её, возьмёшь на руки и скажешь: «Солнышко моё, это наш папа!»
  Я буду внимать твоему голосу, вдыхать твой голос, буду снова оживать и жить им. Ради вас, ради вас, я живу  ради вас, я ещё есть благодаря вам!
  Остальное - преходящее, останется за бортом нашего круиза длинною в жизнь. Остальное, покачавшись на встречных волнах, канет отяжелевшим мусором на дно: повестки; прокуратура; больница; сухая зима; судебный фарс; «Ржавый»; недоумение; слабая надежда; преследование; вновь надежда; отъезд; вновь преследование; газетная статья под названием «Где спрятан и кем украден реликтовый жезл?», клевета; ожидание возвращения…
  Но всё это – в промежутках, в чуланчиках и антресолях жизни, а сама жизнь: трепет при виде оранжевого света на четвёртом этаже, агитбригада, жидкий кофе, скрип дверей, здравствуй, и ещё раз здравствуйте официально, ожидание вечера, шестое марта, первое беспокойство не о себе и непривычное чувство слияния, боязнь потерять и незнакомое чувство ревности. Всё впервые: эгоизм вдвоём, присутствие в этом диковатом мире ради друг друга, отъезд, знакомства, настойный аромат летнего деревенского лета, пугающие шорохи ночи, мгновенье счастливой вечности, пророчество, сумасшедшее ускорение времени, перенесшее из августа в март, из марта в март, звонки, приставания к врачу, «всё хорошо, всё хорошо», топтания под окнами роддома, и вдруг пробудившееся гордостью чувство отцовства. Семья?  Так вот что это значит? Нежное, как прикосновение твоих губ, слово семья. Господи, а жизнь-то только начинается!  Молоденькая, едва вывалившаяся из грудного возраста жизнь. Она лишь на год старше моей дочери, моей цыганочки».
  Последние мысли я произношу, видимо, вслух. Адам ухмыляется:
  -Есть вещи важнее. Например? Записать и закодировать в дневнике место, куда ты спрятал Посох. На всякий случай, который тебя очень скоро настигнет. Я не шучу. Это крайне важно для тебя.
  В обвинительном заключении, которое осужденные называют точным, хлёстким и правильным словом «объебон», написано:
  «В ночь с 31 декабря 1985 года на 1 января 1986 года подозреваемый с сообщником совершили преступление, проникнув в подвальное помещение овощехранилища - бывший храм  Св. Николая Угодника. Имея при себе, заранее изготовленный металлоискатель, вскрыли три тайника, в двух, из которых, находились золотые, серебряные монеты, украшения и церковная утварь - по предварительной оценке экспертов на сумму 650 – 700 тысяч рублей…
  Личность сообщника не установлена…
  В третьем тайнике находился узкий и длинный предмет, запечатанный в ящике. Предположительно – архиерейский жезл. Со слов сторожа, «не имеющий цены»,  следовательно, не подпадающий под статьи УПК РСФСР о хищении предмета, имеющего культурную и наследственную ценность…
  Местонахождение данного предмета не установлено»…
  Не установлено, но хорошо известно! Мне!
  Я попался на продаже золотых царских монет. Следователя прокуратуры Анисина Б.В. интересовали только драгоценные украшения и золотые монеты. Ему дана была чёткая установка – «посадить» меня надолго. Этого он не скрывал при первой же нашей встрече. Основная сложность была в выборе статьи УК. Ему, сердобольному, лучше всех приглянулась статья о спекуляции.
  А я честно предупредил следователя, чтобы он не нарывался, закрывал быстрее дело, в котором  трудно найти состав преступления, и бежал от меня подальше со всех ног. Это, мол, единственный шанс. Что касалось районного прокурора, от которого исходили требования о быстром и положительном результате по раскрытию данного преступления, то следователю не стоило бояться гнева, потому что «Ржавого» - так за спиной звали прокурора все, включая коллег, адвокатов и судей – скончается через полгода при нелепых обстоятельствах.
  В родной деревне, во время отпуска, он слопает шмоток сала, запьёт литром браги и очутится на операционном столе с приступами острой боли в области живота. Аппендикс ему не успеют вырезать, он так и умрёт, подозревая в сговоре против него родственников и местных врачей.
  Спустя неделю сам он, следователь Анисин В.Б, в этом кабинете выстрелит себе в рот из пистолета Макарова. И застрелится, потому что, испугавшись нелепой смерти прокурора, вспомнит вдруг мои пророчества, воспримет их уже правильно, как установку к действию, как неизбежность и предопределённость, как проклятие, против которого бессильна юриспруденция.
  Известия о смертях, враждебных мне некогда особей, приятными неожиданностями не казались.
  Однажды прикоснувшись к Посоху, я сильно и надолго заболел головой. Беседуя с кем бы то ни было, вдруг обнаруживал, вплывающую в фокус зрения, чёткую картинку, где в будущем собеседник готовится отойти в мир большинства.
  Нервотрёпки и досады от этих видений было больше, чем пользы.
  Приятного мало в том, что, наблюдая за суетливым соседом по комнате, раздражаясь на его, пышущий здоровьем, организм и наигранную радость в глазах от ожидания скорого счастья, видеть одновременно, как он в недалёком будущем, вымазанный собственными фекалиями, испуганно хрипит и трясётся при виде надвигающейся пустоты. Смерть всегда нелепа, и превращает в посмешище всех, кто её не уважает.
  Иногда мне кажется, что я в сговоре со смертью. Своими видениями я подсказываю ей, не хитрой на выдумки, как смешно и позорно должен скончаться мой очередной обидчик.
  Однажды замполит выписал мне три дня «надзора» за хранение в тумбочке посторонних предметов.
  Я сказал:
  - Тамогочи!
  - Где? Где? – заинтересовался замполит.
  Я попытался более детально разобраться в картинке: пенсионер ковырялся на садовом участке. Пролетел самолёт, он долго смотрел вслед, опершись на лопату. Потом стал прислушиваться к писку в будке.
  - Старый осёл, забыл покормить Тамагочи! – он ринулся в будку, но, не добежав до стола, рухнул на пол, сбитый ударом инсульта.
  - Маленький предмет, игрушка, с забавной картинкой в оконце, изображающей плачущего мальчика. Тамогочи, - повторил я.
  Замполит ничего не понял.
  У Адама я спрашивал:
  - Скажи, подельник, почему я не могу увидеть собственную кончину? Вставал перед зеркалом, люто ненавидел своё отражение – безрезультатно.
  - А ты видел себя убегающим от дежурного по этажу? Как ты влетаешь в подвал, приклоняешь голову, но не вписываешься в створ дверей? Ударяешься головой о выступы кафельной плитки и сносишь у себя скальп на затылок? Падаешь на задницу и думаешь об одном, что не успел даже составить завещание? Какое завещание? Чего тебе завещать, если после операции, восемнадцати швов на голове, ты не только потеряешь дар предвидения, но и вряд ли вспомнишь, куда перепрятал Посох. Запиши, зашифруй в дневнике место тайника. Я тебе серьёзно говорю!

  На кухне второго этажа курил весь отряд – топор повесили на середину – сквозь лиловый дым пробивался чеканный профиль цыгана Понамарёва.
  Я крикнул:
  - Понамарёв! Эй, Золотые зубы, загляни ко мне в комнату! Там тебе мать свёрток передала! Сказала, что завтра к тебе заглянут!
  Профиль качнулся и превратился в фас с золотым блеском. Понамарёв  спросил:
  - Где они работали?
  - На Бродвее.
  - А-а, хорошо, - и снова превратился в профиль. Срываться с насиженного места он не хотел. Текла трепетная беседа о том, как, когда, от чьей руки и при каких обстоятельствах был побит, оскорблён, унижен и доведён до отчаяния тот или иной «ментяра».
  Рассказчик - бывший «святой отец», наставник Черустинского прихода – объяснял с подробностями:
  - Я возвращался домой, - только отслужили, выпили чуток, (кто не пьёт?) – а тут он, молоденький сержантик, аки весенняя почечка, и уже с понтами корявыми. За рукав меня! Я по-доброму: «Отстань, не дай повода грех сотворить!» Нет, потащил меня в «воронок». Я плюнул в кулак и со всего размаха приложился. У него фуражка в грязь упала. Мундир я ему попортил немножко. За это окаянные легавые меня сюда сослали. А сами-то - урки урками, чернорубашечники, прости меня, господи!
  Ты говори, говори, монах, - вмешивается Нукри Соселия из Зугдиди, я прямо таю, когда бьют легавых. Дай мне пыльмёт, я бы их – та-та-та! - Он поднимается со скамьи и, подрагивая, начинает исчезать и появляться из лиловой дымки:
  - Я ехал из Зугдиди в Ижевск. Восъем лэт нэ был. Я слюжил там в стройбате, нол трэтий част войсковой. Ехал к лубовнице Олге Сергеевне, пищной такой, вкусной. Когда выйду, вторым делом – к ней. Я знаю, что ей скажу. Оля, к тебе ехал на мащине, человека сбил, восэм лэт дали, два скостили. Она поверит, уложит меня в койку. Перин мягкий, титька мягкий, болшой. Она простит, что у меня два детей и жена в придача. Ехал с легавым, он говорит:
  «Угощай чача!»
  Я доставал чача. Пили, потом он меня обозвал. Их ещё было два. Меня вышли в табур. Я бил, меня бил. Потом висадил на станцию. Он документ показал, а меня забрали все. Двэсти шэстой статья за хулиганку.
  - Бакланка, - уточняет «святой отец», а у самого глаза безнадёжно-печальные, как у борца за охрану окружающей среды.
  Мне представляется задумка государства поместить в одну спец.комендатуру условно-осужденных и условно-освобождённых издевательством в изощрённой форме. Нет ничего ужаснее, чем частичная свобода  для слегка провинившегося имярека и часто, не имевшего намерений играть с государством в опасные игры. Все мы, отбывающие наказание на стройках народного хозяйства, особенно остро начинаем сознавать, что родились уже подозреваемыми. Нужен только срок, чтобы государство укрепилось в своих подозрениях.