Вот мы и встретились 9-10

бутылку. Антиалкогольный пакт лопнул по всем швам.
- Где Алёна? – Мария Сергеевна нервно повысила голос, предчувствуя не то, чтобы беду, но суетную неприятность.
Влад поднял руку и помахал пальчиками.
- Сказала: прощайте, больше не хочу водиться с вами нехорошими и уезжаю к хорошей маме.
- Почему ты её не удержал? – накинулась взъярившаяся режиссёрша на осоловевшего и безмятежно счастливого Пирамидона. – Что случилось?
Тот, не торопясь, бережно вылакал полстакана, занюхал шпротиной, капавшей маслом на скатерть.
- Удержишь её! Прям взбесившаяся кошка! Сразу и сиганула, как только вы отчалили, - тонко намекнул на причину дезертирства юного члена дружного коллектива.
Мария Сергеевна чуть порозовела, но лишь чуть, не чувствуя за собой большой вины.
- Дай телефон Адамова.
Пирамидон порылся во внутреннем кармане куртки, висящей на спинке стула, извлёк мятую бумаженцию, положил её на стол, разгладил растопыренной пятернёй и протянул чересчур встревоженной помощнице вместе со своим мобильником. Та нервно набрала номер. Слава богу, капитан ещё не дрых!
- Григорий Палыч? У нас сбежала Алёна.
- Не велика потеря, - ответил сердитый голос, - обойдёмся и без неё.
- Ну, нет! – жёстко возразила Мария Сергеевна. – Не обойдёмся! Мы – одна команда, должны и отмантулить вместе, и вернуться вместе.
- Так что мне, бежать, что ли, за ней?
- Непременно, - приказала надкапитанша, - и торопитесь, пока она не влезла в вагон, - и значительно добавила: - Вас она послушает. Верните, иначе нам тоже придётся собирать манатки.
- Хорошо, - буркнул Адамов и отключился.
Мария Сергеевна облегчённо вздохнула.
- Тяпнешь? - предложил сердобольный трагик, видя хмурое напряжённое лицо деловой помощницы.
Она, не отвечая, присела на кровать. Мускатный хмель выветрился, она уже как стёклышко, в своей тарелке без всяких каёмочек, будто сладкого опьянения и отупения и не было. И не было песенной эйфории, и Адамова не было, а вся пакость пригрезилась под действием чёртова сине-зелёного сияния.
- Давай. – Водка была без запаха и вкуса, словно прогорклая застойная вода. Прихватила прямо пальцами шпротину, сунула в рот, и сразу захотелось выплюнуть. Кое-как зажевала, поднялась. – Пойду к себе.
Адамов появился примерно через час, постучал и, не дожидаясь разрешения, по-свойски вошёл.
- Хуже нет женской команды! – расстегнул шинель, снял фуражку, присел у стола и, положив руку на столешницу, забарабанил кончиками пальцев. – Ваше приказание, ваше лицедейство, выполнено.
- Где она? – Мария Сергеевна приподнялась и села на кровати, подтянув колени к груди.
Адамов усмехнулся, увидев её защитную позу.
- Сюда – категорически отказалась, пришлось устраивать в другой номер. Обещала больше не сбегать, по крайней мере, до концерта.
- Можете быть свободным, - жёлчно разрешила, словно приказала, строптивая актёрка.
Григорий Павлович, очевидно, не привыкший к резким командам, нахмурился, задвигав тёмными скулами.
- Я в чём-то виноват?
- Виновата я! – почти выкрикнула Мария Сергеевна.
- Сожалеешь?
- Не в том возрасте! – Она примиряюще улыбнулась. – Останемся друзьями, хорошо?
Поняв, что большего от неё не добьёшься, он поднялся, застегнул шинель, надел фуражку.
- До завтра. Надеюсь… - хотел сказать «ты», но не решился, - …вы-то не сбежите, - и вышел, а она опрокинулась на спину, успела натянуть одеяло до подбородка и мгновенно заснула.
И второй, последний, театральный сборник прошёл с таким же успехом. И опять слушателям и зрителям больше всего понравилось задушевное пение прорвавшегося таланта. И были долгие и дружные аплодисменты и цветы, много цветов, не было только от Адамова, и не было его самого. Совсем молоденький лейтенантик объяснил, что сегодня он прикомандирован к артистам для текущих надобностей, а капитан третьего ранга срочно отбыл в Северодвинск, к семье – из южного отпуска вернулась его жена с тяжело заболевшей дочерью.
- Разве он женат? – нервно вскричала Алёна.
- Так точно, - подтвердил заместитель, - его дочери уже 10 лет.
- Неправда! – ещё громче вскрикнула молодая актриса и засмеялась сначала тихо, дребезжащим смешком, а потом всё громче и громче, пока смех не перешёл в истерический хохот.
- Хлопни её хорошенько по заднице, - приказала Мария Сергеевна стоящему рядом с Алёной Владу.
Тот, не сомневаясь в целебности такой физиопроцедуры, не медля, исполнил приказание.
- Ну! Ты!! – взвизгнула истеричка и заплакала, роняя горючие слёзы сквозь пальцы, закрывавшие лицо, покачалась немного, подвывая, и шатаясь, ушла в раздевалку-гримёрку.
На том многострадальный гастрольный тур и завершился.
И вот уже Мария Сергеевна, усталая и помятая от долгого лежания на вагонной полке, стоит в своём подъезде и привычно освобождает от накопившейся макулатуры переполненный почтовый ящик. Не удержав, она уронила всю кипу, заворожённо наблюдая, как отдельно от неё, спланировав, лёг на пол конверт, надписанный запомнившимся крупным почерком. Присела тут же, на холодную грязную ступеньку и вскрыла письмо.
«Ещё раз здравствуйте, Мария Сергеевна. Позволю себе ещё раз и, наверное, в последний, потревожить ваше внимание…» Она аккуратно вложила письмо в конверт, поднялась, тяжело опираясь рукой о стену и вошла в лифт, держа в одной руке рюк, а в другой письмо, и оставив за собой на полу кучу всяких никому не нужных проспектов, рекламок, уведомлений, ради составления которых в шикарных офисах просиживают упитанные зады ухоженные блатные дамы и девки. В коридоре бросила рюкзак на пол, рядом – куртку, кое-как стянула нога об ногу сапоги, прошла в комнату, рухнула мордой в диванную подушку и зарыдала громко и всласть, освобождая заиндевевшую и заплесневевшую душу, заржавевшую от унизительных и тоскливых гастролей.

-10-
Иван Всеволодович после нелепого телефонного прощания долго не мог прийти в себя и без толку слонялся в темноте по саду, бесцельно выходил на улицу и возвращался в дом, старательно избегая обеспокоенных взглядов родителей. Душу и сердце переполняли жгучая обида на сбежавшую актрису и яростная злость на себя за то, что так неожиданно и болезненно прилип к ней. Хотя бы причину придумала более-менее разумную и устраивающую обоих, а то - на тебе! – некогда было, занята была по горло. Часик-другой можно было бы выделить для важной и очень нужной для обоих встречи, а так выходит, что ему одному она нужна, а ей абсолютно ни к чему. А с другой стороны, ну и встретились бы, ну и поговорили бы, ни до чего конкретного, внятного, вероятнее всего, не договорились бы и расстались бы, если не врагами, то совершенно чуждыми друг другу. Надо ему это? Конечно, и её понять можно, вполне вероятно, что на самом деле запурхалась со скоропалительными неожиданными сборами, может быть, даже палец загнутым держала, чтобы выкроить время на встречу в канун отъезда, да не вышло. Он и сам в конце геологического отчёта, когда приходится подбивать разбросанные бабки, рычит на лучших друзей, пытающихся отвлечь от торопливой работы хоть на короткий мужской вечерок. Понять её можно, но… всё равно досадно и горько. Горько быть отодвинутым в сторону. А он, слабак, ещё мямлил униженно: «Значит, можно надеяться, что ещё не всё потеряно? Я вам письмо напишу…» - разнюнился вслед. Ну, нет, голубушка, письма не будет! Не будет и звонков, всё – баста! Он вытащил мобильник и решительно стёр из его памяти номер заветного телефона. Остался только адрес в собственной памяти, да и тот вскоре забудется, сотрётся временем.
Всеволод Иванович, не выдержав тоскливой тягомотины, подсел к захмуревшему отпрыску на ступеньку домового крыльца и, плотнее натянув на острые плечи старенький ватник, осторожно спросил:
- Чтой-то стряслось? Чё-нито сурьёзное?
Сын криво улыбнулся, прерывисто вздохнул, словно освобождаясь от гнойной ауры, приобнял отца за плечи.
- Не бери на ум – ничего серьёзного. Стряслось да уже утряслось. Не тужись зазря, вы здесь не причём – мои заботы, сам и перелопачу.
Старый недовольно засопел, задвигался, но так, чтобы не сбросить руку сына.
- Ничего не бывает зазря. Радости твои – завсегда твои, - пробурчал недовольно, но успокоенно, - а вот заботы твои – наши, семейные, на том всегда крепла русская семья. Как же не переживать, когда ты бродишь по дому бирюком и порогов не замечаешь, нас с матерью не видишь?
Отдалившееся и расстоянием и духом от центрального корня дитяти, так и не пустившее до сих пор своих корней, ещё крепче прижалось к родителю, извиняясь за отчуждение.
- Прости дурня, - и кратко поведал отцу историю знакомства с московской актрисой. – Совсем ошалел.
Выслушав краткую исповедь незадачливого исповедника, Всеволод Иванович попытался уточнить кое-какие детали:
- И чё, ты точно не залез к ей в постель? – деликатно поинтересовался для округления фактуры.
- Точно, - ошалелый улыбнулся, - падла буду! – поклялся страшной пацанячьей клятвой и вдруг невольно раскрыл рот и удивлённо вытаращил глаза, когда услышал:
- Ну и лопух! Залез бы и не маялся сейчас, и она бы не увиливала. – Всеволод Иванович даже не изменился в лице, поставив такой простецкий житейский диагноз ошалелости сына. – Самолюбие тебя теперь заедает, стыдоба за мужскую слабость.
Посрамлённый отпрыск, покраснев, начал неуклюже оправдываться:
- Да понимаешь, договорились мы, вернее, она предупредила, чтобы не приставал…
- А ты хотел, чтобы она сама к тебе полезла, сама распласталась? – усмехнулся опытный ловелас.
- …да и сморило меня после самолётной бессонницы, еле проснулся уже к поезду, - чуть соврал неудачливый бабник. – Только знаешь, здесь не то, здесь другое, душевное защемило, а не телесное, объяснить только не могу толком.
- Ну, раз не то, и объяснить не можешь, то и латай свою болячку сам, - отец недовольно пошевелил плечами, ещё плотнее стянул руками ворот душегрейки. – Только вот что я тебе присоветую по-старшински: не бери такую в жёнки. Если она сейчас, когда ты её толь-толь обхаживаешь, уже увиливает и не поддаётся, то и после, когда завладаешь, будет вилять и хвостом, и языком – ссор и измен не оберёшься, и, в конце концов, разбежитесь в злобе. В супружество надоть идти навстречь друг дружке, а не играть в прятки, кто кого засалит. – Он чуть отвернулся от сына, заставив того убрать руку. – Эта болячка и впрямь только твоя, сам и избавляйся. – Отец чуть примолк, потом тяжко вздохнул. – А у нас своя назрела.
- Что стряслось-то? – теперь заволновался сын.
Всеволод Иванович усмехнулся, пошморкал носом.
- Ещё не стряслось, но скоро стрясётся, - помолчал, пожевав кончики усов, и объяснил:
- Колька возвертается. Баба евоная забрюхатела, так рожать сюда едут, в тепло.
Иван Всеволодович хлопнул себя по колену и радостно хохотнул.
- Так это же хорошо!
Отец недовольно скривился.
- Чё ж доброго-то? Бабская бойня будет. Сначала мать почнёт её учить, как надо по-старому вести себя до родов, потом начнут лаяться, нянча малыша кажная на свой лад и утягивая его друг у дружки, так что свар не оберёшься. Краля-то Колькина – зубастая, ни в чём не уступит, да и мать не переломишь. Не жизнь будет, а сплошная холодная война с горячими инцидентами. Двум своенравным бабам с одним дитём в одном доме не ужиться.
- Так ты бы их к её родителям, - выдал сын мудрый совет, родившийся