Роман-Эссе. Боль.

меняли машины, строили особняки, а он - ничего, и почти все, что они задумывали они получали..., а он ничего не получал и генералом быть не хотел, считая, что и так получил все, что заслужил.
Он бескорыстно радовался их успехам и от души поздравлял с той или иной удачей... Они же, казалось наоборот, радовались его невезению, а если так, то и поздравлять его было не с чем.
Как неразумное дитя Юрий надеялся, что когда-нибудь они поймут и оценят эту игру, но глубоко ошибался, поднимая их до таких невидимых высот.
Поняв же, что они просто уже терпят его, как ненужное, затейливое насекомое - шалость от молодости - пользы никакой, пустое место... Тут то Юрий и вспомнил про камни, и они так придавили его, что еще шаг и можно загудеть на дно, и только круги над головой на мгновение укажут, что когда-то, такой-то был рядом с ними.
Но сразу оговариваюсь... Все это не касается настоящих друзей. Сама жизнь просеяла их через мелкое, трудное сито и оставила тех, которых ты не принимал, не допускал до души, не думал и не надеялся, что они, не задумываясь, протянут тебе руку помощи и предоставят сердцу и душе столько тепла и удовольствия, что уже не знаешь, чем и как отблагодарить их.
И видит Бог, как светло, просто и уютно тебе с ними, как спорится любое дело, и какое удовлетворение ты испытываешь, видя и слыша их, какое счастье от общения с ними, - и только тогда понимаешь, что такое есть настоящий друг и настоящая дружба.
Даже подаренные тебе бумага и ручки помогают твоему творчеству, как бы погружают в дух ответственности, чтобы дарованное тебе использовалось и не осталось втуне, а подвигало тебя еще на лучшую и неизведанную тайну созидания.
- Закуривая очередную сигарету он размышлял:
Что благодарен случаю, как божьему провидению, что имел счастье встретиться и испытать настоящую любовь, которая бывает у человека
единственный раз в жизни, именно раз, а не больше, в чем он был глубоко уверен, вынеся эти убеждения из опыта собственной жизни.
И был так же без сомнений согласен, что первая любовь (жена) от Бога, а все остальные от дьявола. А жениться без любви и назвать какую-то другую женщину женой считал кощунством, недостойной насмешкой над судьбой и самим провидением, точно так же, как у него не поворачивался язык назвать родителей супруги отцом и матерью, ибо считал право за этими словами только у кровных своих, породивших его.
Не сразу до всего доходишь и поэтому и к собственной любви он относился, как к положенному всем чувству, не подозревая, что оказывается, не всех она посещает и тем более дарит обратным согласием.
И что, даже безответная любовь, все равно является благом и редчайшей милостью, с которой надо обращаться настолько бережно и бескорыстно, словно в руках у тебя необычайно хрупкий, прекрасный цветок, который мгновенно увянет, стоит его только выпустить из собственной души, ибо питается он только твоим сердцем, твоим теплом и жаром твоей крови.
И испытавший это чувство никогда не забудет его - это счастье, от которого жизнь становится чище, выше и приобретает иное качество на земле и там... - ведь не зря говорят, что настоящая любовь зарождается на небесах, и усеянная звездами, обласканная Луной и Солнцем является единственным арбитром и свидетелем этого богоданного чувства.
И только ради этого и живет человек, и ощущает себя человеком в полном смысле этого слова и находит истинный смысл своей миссии на земле.
Нет любви - нет красоты! А что без них все на земле? - ни детей, ни Солнца, ни Луны, ни фантазии, ни Бога, а только серый конвейер времени, -без запаха, без ветра страданий и радости - просто бездушный механизм инстинктов совокупления без всякого понятия о грехе и счастье...

VIII.

Ночной свет, отсвечивая синевой, казался еще белей, чем днем и, закинув эту белизну на небо, залил его глубину особенным тоном - холодным и неприкасаемым... Душа засиротела в этом страшном куполе под сияющими звездами и заплакала от одиночества, - продрогшая и никому не нужная, как дитя потерявшее мать, взглядывала вниз:
- Где она там? А если нет?.. И на сороковой день ринулась прочь, обреченная на вечное скитание в пугающих просторах таинственного пространства.
А на земле жизнь текла, копошилась, изворачивалась, больше кусала, чем гладила и ласкала... Но эта жизнь была далека от его жизни.
Зная про нее все, он старался как бы отсторониться, отгородиться, от нее собственной жизнью, которая жила по собственным законам, властвовала над ним и он над ней... И в этом обоюдном согласии, им ни до кого не было
дела. В этом кажущемся одиночестве он был рядом со всеми и без них, - и именно тогда он по-настоящему чувствовал свою душу, ее пронзительную печаль, которая купала, укачивала и заставляла шептать, напевать колыбельную, как торжественно-прекрасную мессу в честь непонятно откуда берущегося чувства, словно откуда-то сверху какая-то таинственная великая сила пробивала громадное черное пространство, от самого сердца Вселенной и пробивая брешь в его сердце, нашептывала на ухо гармонию; когда неповторимой мелодией, а когда и целой симфонией из той потусторонней жизни.
И оттуда, сверху, - людей не было видно, и только их прозрачные души трепыхались в радужном нимбе солнечного света. Они никак не могли оторваться от земли, от ее притяжения. Бедные, они и после смерти, боялись оторваться от материнской груди и вдруг, потеряться навсегда в бесконечной глубине, даже, не допуская мысли, что эта глубина, и является их настоящей праматерью...
Юрий давно уже понял, что не всех она допускает до этой вечной глубины собственного сердца, до таинства всеобъемлющей собственной души.
Любит - да! - всех, как мать своих детей, но мало кому может довериться, пожаловаться на эту тяжелую миссию: лелеять и холить, даже после смерти, пленительные в своем грехе (сознательном и бессознательном), но таком необходимом человеческие души...
И не потому ли в эту глубокую, голую осень душа Юрия была такой же голой и незащищенной, и он боялся за нее и старался не отпускать далеко от сердца, согревая ее около него от затяжных проливных дождей, от чавкающих грязью засасывающих дорог, от серого, свинцового разбухшего до земли неба...
Улица, двор - усыпанные золотым и почерневшим тополиным листом гремели, огрызались железным шорохом под ногой, печалили тоскующую душу до чистой застенчивой слезы, отрывая ее с болью от сердца, и пускали по щеке переполненной каплей в предзимье...
Зима! Скоро, еще немного и закружит, заворожит душу, непривычным для глаза плавным, белым танцем, забинтует черную землю, расстелется сверху хрустящими простынями, вкрадчиво пробивая дорогу к началу настоящей стужи.
Душа чувствовала это начало и знала, какой она будет потом: -Высокой, звенящей от мороза, сияющей от солнца и луны в ослепительной дали снегов; как будет ввинчивать столбом дымы в стынущее и стонущее от холода запределье, разрываться резкими щелчками в черных суставах ветвей, стряхивая вниз иголки сухого инея. Все это - зима, и конечно жизнь! Нет не суета, а прикосновение к вечному и прекрасному, чтобы человек измочаленный серыми буднями, нет-нет мог оглянуться вокруг и понять:
- Для чего и зачем ему подарена эта временная оболочка, эта секунда жизни на земле в бесконечном потоке Вечности? И зачем такая ликующая, скрытая и открытая, красота и гармония окружает его? И хорошо, дай Бог! Если он поймет, какое ничтожество представляет из себя хваленая цивилизация, которая несет мерзость и опустошение человеческой душе, этому диковинному цветку имя которому - бессмертие!
Но и в бессмертии прячется Судьба! Одни души - вот они, рядом с матушкой Землей, и им так же недоступны звездные дали, как и при жизни.
Порхают они в привычном солнечном ореоле и нет у них сил преодолеть его притяжение...
И только единицы отрываются и уносятся туда - к неизведанной тайне звезд, чувствуя единение со всем окружающим миром и, сливаясь с ним, летят к краю и за край собственной души, заставляя играть пространство-время на струнах неизвестной скрипки, в мелодии которой нет начала и конца, - и границы ее - границы самой Вселенной и за пределами ее; и пусть страшно, но как заманчиво звучит это великолепная, таинственная мелодия:
Я во всем и все во мне! - вот она настоящая душа настоящего человека, его лебединая песнь во всех уголках неисчислимых галактик и за пределами их...
А улица молчала... Ноябрь крепко сжал зубы и дышал через нос -тихо, тихо, - впитывая тишину через глаза, через тонко подрагивающую душу, холодно бьющимся, неслышным для нее сердцем.
По щеке Юрия прокатился холодок влажного листика и бессильно, коснувшись сиротливой отстраненностью, на мгновенье прижался к губам и скользнул вниз, - как бы сама Осень запечатлела прощальный поцелуй и распростерлась перегоревшей страстью упокоенного тела, сдаваясь на милость победительницы Зимы, - триединого братства долгих месяцев... Декабрь, январь, февраль? - как же люто и весело будут воевать они, тешить и казнить податливую душу, обманывать неожиданной обнаженностью редких оттепелей, и тут же бить поддых охающим и румяным от удальства морозом, дико и заносчиво свистеть задыхающимися от переполненной злобы и муки метелями, дуть и визжать в приземленные и высокие трубы, ползать на карачках и взлетать смерчем, беря за горло распнутое небо, бросать его на лопатки к своим ногам. И в по-кошачьи мурлыкающем сердцу к пригревшейся рядом душе - вечной любовнице, странной музе, которая в умиротворенном покое тела, квартиры, все равно не знала покоя и тревожила его привычной печалью: Где царапала до крови игривой лапкой, а где ласково гладила нежной грустью, но всегда до боли, - чаще нестерпимой, - и он, не вставая из-за стола, как прикованный к нему, писал и писал, чтобы, как-то облегчить внутреннее напряжение...
И она - эта дико влюбленная в него тайна, которую он никак не мог, как не старался, разглядеть - не надолго выпускала его из своих объятий и ненасытно облизываясь, поглядывала огромными сияющими глазами из уголка его души, - откуда-то сверху из глубокой вечности и завораживающе
мурлыкала, выжидала, как удобнее снова приступить к своей жертве с еще большей силой и пылом...
И на все его уговоры и жесты она только сладострастно потягивалась, зазывно улыбалась, демонстрируя затянутые волшебной силой чудные формы, отчего казалась еще более соблазнительной и желанной, и он, как мальчишка опять бросался к ней, под ее удобрительное и удовлетворенное молчание, в котором пряталось больше, намного больше прелести и притягательности, загадочности, чем он пробовал вдохнуть в трепетно дрожащие перед ним строки...
А ей было все мало... Она водила рукой, вкладывала в них душу, отрывая от собственной, пробуя в каждое слово втолкнуть ее всю, совсем не заботясь, чем ему дальше жить, и шептала, нашептывала на ухо:
- Не тревожься! Я за все отвечаю, и перед тобой и перед Богом... А что Бог? Я еще не видела ни одного, кто мог бы устоять перед любимой, будь он хоть сам - Отец, сын и дух - а все равно мужчина, и попробуй устоять перед собственной Музой? Нет любви, - нет сотворения! Спроси у него, как же он сотворил без меня все вокруг, что ты видишь и не видишь?
- Неужели в грехе и прелюбодеянии?...
- Нет, милый, в любви,