Роман-Эссе. Боль.

в мучительном ужасе сердцем... И на могиле его, памятника застынет кусок дерьма... А время и память никогда не ошибаются в своем выборе, и безошибочно ставят именно то, чего заслуживаешь.

Книга вторая

Отступление...

-Предупреждаю, не ищите в этом романе строгой логичности в судьбах героев, ее нет, как и в самой жизни... Одних мы оставляем сзади, едва познакомившись, - и они идут своей дорогой дальше, не попадая на эти страницы, другие сопровождают нас, -значит так надо им и этой книге.
Разве человек знает, что приготовила ему судьба впереди? Так и здесь, - ненужное она отбрасывает, как минутных прохожих, нужное просеивает через сито, а кого-то забывает до поры до времени, пока вновь не почувствует необходимость в них, - то есть жизнь течет в ней по своему руслу, по своему течению, задевая те или иные берега: где быстрее, где медленнее, а где и совсем останавливаясь выжидает,… оглядывается и, оценив ситуацию, продолжает дальнейшее движение... Кто-то выбывает из игры, умирает, и мы возвращаемся к ним, к их душам, уже в собственной памяти и на какое-то время оживляем их, чтобы по-настоящему прочувствовать и оценить:
- Что он стоил для нас? Какой след оставил в нашей жизни? Чему научил, чем задел и на какое время задержался в твоей души и как ответит и
перед кем за дела свои, - здесь на земле?
И потому повторяюсь: - Не ищите понравившихся вам попутчиков, ибо впоследствии они могут разочаровать вас и мало того поселить неприязнь, а когда и ненависть в вашем сердце, - а зачем огорчения, когда их и так хватает в нашей жизни...
Лучше оставить приятное воспоминание, чем саднящую боль -незаживающую рану в невинном за наши поступки сердце, за наш выбор - не всегда правильный, и вносящий ненужную вражду в нашу жизнь: из-за мелочи, пустяка, и ты теряешь покой, занимаясь совсем ненужным для тебя делом, даже если это соболезнование... Но потом, вдруг спохватываешься и хорошо, если поймешь:
- Что большую часть жизни растратил на пустяки, и как бы не было страшно и больно, признаешься, что возврата нет, и ты почиваешь на лаврах
мелкой суеты... А она удовлетворенно мурлыкает себе под нос: Еще один, вместо настоящего дела, умер в тщете пустых хлопот и забот, не оценив и не поняв: Зачем и для чего жил он на этой земле?
И вообще, почему не оценил собственную значимость в этом коротком миге под названием - жизнь?

I.

Пропахший дымом зябкий вечер укутал землю синими сумерками, и фиолетовый фронт туч сдвинулся в край, открывая опрокинутую чашу фаянсового, голубовато-хрупкого неба. Ни голоса, ни ветерка, - только одинокая, тонкая трель сверлила, пронизывала упругоподатливое пространство, щекотала ухо притаившимся где-то исполнителем:
- Зви-и-и-инь... и снова - Зви-и-инь... - подрагивал невидимый колокольчик в пахучем, синеглазом тумане, вспыхивал в глубине хвороста -в рубиновых углях костра под желтыми язычками пламени, осторожно и бережно отковывая певучие звенья бисерной вязи...
За полем, серая масса посадок, падая в серебристую чешую воды, в подрагивающее от холода черное масло понизу, - поверху просвечивала сквозь ветви пепельными облаками и над всем властвовала плотная, неприятная тишина.
Но тополя все-равно, в предвкушении тепла протекли салатовым румянцем; удлинились рыжие сережки берез и, оттянув тонюсенькие пряди к земле, тяжело покачивались под легким сквозняком северного ветра...
И каждый день душа жаждала тепла, а его все не было и не было, - весь апрель простоял ясный и холодный, словно солнечные лучи где-то потеряли свое горячее начало, и ледяной безжизненный свет заполонил все: от земли до распахнутой синевы, днем и до дрожащих, в чернильной пропасти неба звезду ночью.
Продрогшие почки в тонкой броне клейкой влаги никак не могли распуститься, и деревья стояли голые, словно опущенные в воду, передавая внутреннюю дрожь сияющим в черной воде звездам, душе, и она, истосковавшаяся по теплу, тоже никак не могла согреться и распуститься, и все ждала и надеялась, что скоро разогретый от долгого бега ветер наконец-то добежит, доберется до нее, - вперед еле ощутимой нежной щекоткой, а потом все сильней и сильней и заставит уже улыбаться застывшее пространство, расшевелит и взорвет ликующим выдохом почки, синеву, звезды, - и душа, отогретая и цветущая, бросится целоваться с кипящей зеленью, и зацелованная, смущенная от счастья, нырнет в уставшее сердце, и оно - веселое и помолодевшее беспечно запоет, придавая глазам особенный блеск, в поиске еще не открытой любви к новым людям, к новому времени, которое течет и течет, и его никак не может догнать наша жизнь, оставляя место для будущей всепроникающей, ожидающей нас, как искру для факела, фантазии:
Плохо, когда тихо, - хорошо, когда ветер! Хороша тишина для покоя, для действия - хорош ветер! Паруса, волны, облака, напряжение в грудь, метель и скрытое движение звезд - все ветер - на земле и на море -солнечный и гравитационный - гонит и гонит жизнь по одному ему ведомому курсу...
Разве услышишь - покой детства! Вот, - ветер детства! - пожалуйста, понятен и созвучен любой душе.
Как молили о попутном аргонавты, вглядываясь в зеркально-бирюзовую даль, вцепившись дрожащими от напряжения руками в тяжелые весла, как воздавали дары великим Посейдону и Борею, ради хотя бы малейшего дуновенья...
- Склонялись бронзовые лоснящиеся спины, соль ела глаза, ныли, перекатывались под кожей бедные мышцы, трещали сухожилия, бугрились переполненные жаркой кровью вены - и в плавных взмахах укорачивалась сила, укорачивался гребок - взмах крыльев корабля, - и он уже терял ход...
- Но слава Богам. Мальчишка ветер, быстро мужавший до мужчины, надувал паруса и пело сердце, пела душа, глядя на веселый, пенистый след,
уходящий быстро затягивающимся шрамом назад в малахитовую глубь моря.
Ветер детства! - Он и сейчас достает из своего близкого далека, и мы, оглядываясь и ориентируясь на него, ведем свой корабль - свою жизнь к вечному причалу, к верной любовнице жизни, - смерти! Где она, за каким поворотом и когда войдет в эту последнюю гавань?..
Ну, а пока, мы уверенно и без страха двигаемся навстречу ей, и ветер жизни, не жалея сил помогает нам, раздувает обвисшие было паруса, свежим напором, дыханием...
А пока, - Юрий вспоминал, как в мальчишеские годы его хотели отправить в Суворовское училище и он мечтал:
- Как в сиянии новенькой формы пройдет по селу, как завистливо застынут у заборов его сверстники - мальчишки, и девчонки совсем по-другому с какой-то взрослой заинтересованностью глянут на него, а он в величии военной амуниции, как бы не видя никого, проследует по улице, и если повезет ловко откозыряет идущему навстречу со службы отцу...
И чтобы это видели все: друзья и подруги, маленькие и взрослые и конечно вечно играющие со своими куклами девчонки.
Детство! Какое умное и глупое со своими причудами и забавами, с истинной верой в колдунов и волшебников, с играми и сказками; с радостями и слезы из глаз, обидами, враз проходящими $от ласкового слова или поцелуя мамы, с солнечным счастьем, необъятным, как синее небо только от того, что впереди тебя ожидает речка, а вечером затрепанная толстенная книга с живыми иллюстрациями о русских богатырях... И ты уже знаешь: Алешу Поповича, Добрыню Никитича, Илью Муромца и конечно их главного врага Тугарина: и что первый - самый хитрый, второй - страшно добрый, а самый-самый сильный и любимый - дедушка Илья, который почему-то сиднем сидел до тридцати годов в Муром-граде, как малое дитя.
- Тугие луки, перистые стрелы, хищно изогнутые татарские сабли, длинное копье и меч-кладенец, червленые щиты, сияющие доспехи и шеломы, - так завораживали детское сердце, что казалось жить без всего этого просто нельзя, без половецкого дикого поля и Куликовской битвы, без
Александра Невского  и  Александра  Македонского  с  его  грозными, непобедимыми фалангами...
Это уже потом загремят пушки Полтавской виктории и Бородинского сражения, и как живые проснутся в маленьком сердце великие: Петр I и с черной перевязью на глазе фельдмаршал Кутузов, ну а всех главнее -Суворов: маленький, сухой, подвижный с седыми, легкими вихрами вверх...
Вот-вот и уже в полный рост встают в наших играх герои Гражданской войны: в папахе набекрень и бурке-птице Чапай и лысый Котовский, а за ними герои Великой Отечественной: Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Мересьев и Талалихин и отец Юрия, который прополз и протопал всю войну от Сталинграда до Вены, с лейтенанта до капитана, от звонка до звонка...
И именно на этом ветру детства, по весне на лето, мы запускаем бумажного змея, колдуем над путаником, иначе не взлетит, - и когда он заходит почти за облака, насколько хватает ниток, отправляем к белому перекрещенному дранками квадрату с длиннющим хвостом, письма из кусочков прослюнявленной бумаги вместо клея... И они, трепеща, упорно ползли по ниточке вверх, прямо в пасть змея, а когда он отрывался, улетали вместе с ним неизвестно куда, и мы не искали его и их (в этом был особенный шик).
Откуда знать, куда они упадут и на какое дерево опустятся? Разве угадаешь и увидишь, даже если послать вслед собственную душу?
А крылья фантазии уже крепли в ней и не давали покоя, уже требовали и погружали в такую бездну, из которой она возвращалась так неохотно, сталкиваясь с окружающей реальностью, что приходилось намазывать на черный кусок хлеба тонкий слой масла или посыпать смоченным сахарным песком...
И тогда же, в семилетнем возрасте, мужские инстинкты вперед неуверенно, а затем, с годами, все настойчивей начали заявлять о себе, смутно нащупывая невидимую тропинку к женскому, спрятанному в девочках: заинтересованным взглядом на это непонятное и необычное племя...
И эта скрытая в них тайна, то разгоралась, то угасала, а дальше все уверенней и настойчивей занимала свое место в пока еще невинной детской душе... И позже, подростком, ты уже выбираешь: Ту, единственную! И исподтишка поглядываешь на нее, смешно, не дай Бог, чтобы заметила? Но все-таки, чтобы увидела твою заинтересованность... И ты стараешься, вроде бы случайно, оказать ей мелкую услугу и ходишь героем целый день, если она соблаговолила принять ее. Или она отвечает урок у доски, и ее голосок кажется, тебе самым приятным и чудным и ты готов уже доверить ей самое сокровенное, ей и только ей, как самому верному другу, - и в этом тоже скрывалась какая-то особенная, коварная тайна - одновременно тайна исповеди и предательства, как потом покажет сама жизнь.

II.

«Шумел, ревел пожар Московский!»
Страна горела... Поджигатели решали свои проблемы. Пылали квартиры и машины, офисы и редакции, театры и музеи, больницы и прокуратура, склады, рынки, сёла и полигоны... Везде пожар наводил порядок...
Исчезали в пламени документы, интернаты, школы и банки, люди вместе с их негорящими душами, падали самолеты, тонули корабли, рушились дома и увеселительные заведения, взрывалось метро и складывались, как карточные домики^многоэтажки, и опять же не успевшие покаяться души взлетали на небо.
Синим пламенем горели все указы и реформы, а благосостояние страны росло: богатые становились еще богаче, бедные еще беднее!
Из всех технологий процветала только одна: качать и качать из страны все, что можно и не