и только в любви!
И это - в любви, в любви... - звенело, отзывалось в каждом слове, сияло в душе, и она загадочно улыбалась, уютно свернувшись клубком в теплом уголке его души...
IX.
В середине ноября южный ветер в два дня управился, с наступившей было зимой. Туман и теплый дождь, с разбухших серых туч, съели снега, превратив их в ползучее грязное половодье, и в погребах неожиданно забили подземные ключи.
Они залили заготовленные припасы, и люди, чертыхаясь, вылавливали картошку, свеклу, морковь из ледяной купели, не помня, чтобы такое случалось раньше.
А прогнозы не радовали. Холодов не ожидалось. Неделями ноябрь, а потом и декабрь гнали наплющенное на землю мокрое одеяло ненастья, барабанили, заливали косыми ливнями, замешивали все вокруг: улицы, дороги в непролазное месиво; заборы, сараи, деревья в пережженную, пропитанную слезами черную кость,.. а в тихие, безветренные дни разливались перекисшей кашей, накрапывали сверху, то ли с пепельных, набрякших небесных хлябей, то ли с нахохлившихся недовольных крыш и деревьев, но все равно лезли в лицо цыпками-уколами, запирали горло тяжелым, влажным кляпом.
Дышалось трудно и невесело. Глазу было не за что зацепиться, потешить поскучневшую душу...
Долгими вечерами Олег, через силу, разбирался в бумагах монастырской канцелярии, под настырный, надоедливый шепот дождя за окном.
Переворачиваемые листы не слушались, разъезжались по столу во все стороны, не укладываясь в стопки, словно им было скучно поддерживать заведенный отцом Василием порядок и находиться именно на своем месте.
Они сопротивлялись, как могли, стараясь запутать хозяина своей строптивой казуистикой, спрятанными в них указами, расчетами, докладными и пустяковыми на первый взгляд справками...
Олег незряче проглядывал документы, думая совершенно о другом,.. и память услужливо подсовывала далекое и чистое, и он не отказывал ей, погружаясь в ее глубь с головой, грезил:
Часто его преследовал один и тот же сон... Он на улице или у кого-то в гостях, и вдруг обнаруживает, что абсолютно голый, и не знает куда спрятаться?
Жаркий холод стыда обжигал бешено бьющееся сердце, и он куда-то бежал, пытаясь спрятаться, и с ужасом догадывался опять, что все равно голый...
И там, во сне, он никак не мог себе объяснить, почему такое с ним случилось? Но какое-то внутреннее чувство успокаивало, подсказывало: Нет, такого не должно быть! И он, проснувшись, еще долго не мог освободиться от пережитого во сне - этого ощущения полной открытости и незащищенности перед окружающим миром, и думал: Может это душа, уставшая прятаться в его теле, вырывается наружу и заявляет о себе, что она еще живая и просит, чтобы он не забывал о ней и нет-нет жалел...
В конце концов, сколько можно казнить, не спрашивая ее, бросать на плаху ради пустых утех, для которых она совсем не нужна, а даже наоборот только мешает, доставая уколами стыда и совести, которые совершенно не востребованы в подленьком болоте продажного успеха, в котором основная масса людей и видит основной смысл жизни.
Олег глубоко вздохнул, отодвинул в сторону бумаги и неуверенно усмехнулся:
- И здесь, в монастыре, мирское пятнает своими вездесущими лапами духовное.
- Какими затворами и заборами, иконами и молитвой открестишься, отгородишься от него, если оно перехлестывает через высокие стены, вламывается через глухие ворота, добирается до звонницы и бьет во все колокола, разрывая небо на мелкие части, прижимает его к земле, ставя людей на колени кунает лицом в грязь, чтобы они поняли из какой бренной юдоли они выползли?
Олег видел, что и в делах церкви творится такая же вакханалия, как и в мирской жизни, и духовная политика мало чем отличается от светской.
Такая же иерархия... Быдло - прихожане, трудовики, послушники... И как всегда нижние работают в поте лица, а высшие пользуются всеми
мирскими благами, проповедуя вековые истины пророков, по которым и сами пророки не жили.
Даже любовь превратилась в простую похоть и дошла до края бесстыдства в ненасытной жажде вседозволенности и погрязла, утонула в омуте мужеложства и лесбиянства, а проще докатилась до последней степени окаянства…
Люди, ослепленные фанатизмом наживы, потеряли всякий человеческий облик, словно великое проклятие обрушилось на землю, выдавая очевидное за невероятное и вещая об адском пламени, как о райской птице, спустившейся с небес.
И уже дьявол в женском обличий зазывающе скалит зубы с каждого экрана, хвалясь:
- Видишь, какие они у меня белые и красивые? А что за ними прячется зловоние, гибельное дыхание, в парах дорогих паст и жвачек скрывает, и
шепчет:
- Плюнь! Не обращай внимания! Все преходяще в этом мире. Еще успеешь очиститься, отмыться, отмолить грехи и проскакать белой кобылицей по росным, шелковым травам, покрасоваться на солнышке и задурить голову заблудшим овцам, словом духовного пастыря...
В стране творилось что-то невообразимое: свобода превратилась во вседозволенность и анархию... Стяжательство расцвело таким махровым цветом, что никакие законы и указы не действовали, а только создавали видимость какого-то порядка... Амнистированные президентом и продажными Сенатом и Думой воры, бандиты и мошенники продолжали свое черное дело в контакте с властью и под ее охраной.
Бывшие и настоящие реформаторы спелись и дули в одну дудку, им было глубоко наплевать на народ. Проводя разборки на своем уровне, перетаскивая одеяло каждый на себя, с высокой трибуны они объявляли благодетелем нации любого из своей команды и дурачили простого человека маннами небесными вкупе с церковью, заботясь в первую очередь только о собственной выгоде. Разжиревшие, обнаглевшие сверх всякой меры они уже не знали «чура» и вели себя, как господа в стране дураков. Никому не нужная правда, выброшенная на помойку, загнанная в подполье, забитая и истоптанная, даже не пыталась вставить слово в могучем хоре затопившей все и вся лжи.
Политики, облачившись в тогу пророков выдавали на гора избитые истины, не обращая внимания на полное физическое и духовное вырождение русской нации, в угоду кучке перелицовавшихся еще с времен первой революции сионских коммивояжеров.
Власть придумала такую демократию и конституцию, от которой было тошно не только народу, но и самой природе.
Хищный отлов рыбы и морепродуктов, зверя, птицы, вырубка лесов, запустение угодий без всякой экологии и заботе о завтрашнем дне... Во всем и везде властвовал полный бардак под барабанный треск болтовни и беспредела.
Зарожденный на мошенничестве, воровстве и бандитизме бизнес продолжал жить по своим законам и понятиям. Дерибаски и Вексельберги, Захаровы и Потанины, и их подельники уселись за один стол с президентом, и он, пожимая им руки, улыбается и благословляет...
Ну, прямо какое-то братское взаимопонимание. И правильно: Ворон ворону глаз не выклюет!
Что поделаешь, на то она и революция... Для этого она и делалась, с единственной целью:
- Поставить дело так, чтобы ограбив народ, втолковать ему, что все делалось ради его же блага.
Все просто и благородно, как у гайдаровского Кибальчиша? Только непонятно кто герой - Плохиш или Кибальчиш?
Это надо спросить у Чука и Гека! Политика превратилась в пустую демагогию. Власть и бизнес продолжают гнать упряжку в одну сторону с единственной целью: испоганить человека, пробудить в нем звериные и животные инстинкты, как единственный способ выживания.
И все работает на этот зеленый свет, заменяя настоящее искусство на дешевое трюкачество, на шоу бесстыдного балагана с похотью и крайней разнузданностью во главе угла, загоняя человека в бездуховное общество ненасытного потребительства - низшей ипостаси человеческого существования.
И эта внутренняя нищета уже запустила свои щупальца во все сферы жизни... Уже мерилом актерского мастерства и эстрадного искусства стали показ грязных постельных сцен и тел.
Мораль превратилась в порок и порнуху. Всякое понятие стеснительности, скромности и стыдливости, как основы великого искусства совершенно забылось.
И сама природа, растерявшись, не зная, что сказать, закрыла глаза, чтобы не видеть этого глумления над ней, этого варева непотребств, свалку греха разнузданной плоти в объятиях проституированной демократии.
X.
Ветер валил с ног... Голые деревья, потеряв паруса, все равно пружинили в глубокой качке, цеплялись за небо скрюченными руками, покорно кланялись и строптиво распрямлялись для следующего поклона, крепко держась за землю, которая по-матерински баюкала их корни в своих объятиях.
Юрий сгорбатившись, отворачиваясь, переходя с быстрого шага на короткие пробежки, скоро добрался до дома... И там, сбрасывая с себя одежду, торопился сбросить и груз официальности связанный с нею, с удовольствием вползая в удобную шкуру домашнего халата.
Он давно уже уставал от этих необходимых вояжей: съездить в город, общаться с нужными и ненужными людьми, и старался закончить вынужденные походы, как можно быстрей.
Но и в этих коротких путешествиях он был больше занят собственными мыслями, и только из вежливости поддерживал диалог с тем или другим собеседником...
- Не мог же он сказать, что давно все знает про них: чем они дышат и чем живут? И поэтому он старался сократить разговор до минимума, ссылаясь на занятость, и глядя на часы, давал понять, что время вышло и он, извините, спешит. Ему вполне хватало путешествия в себя, в собственные мысли. Это не было эгоизмом, а просто занимательным погружением во время, в водоворот которого попадало столько достойных и недостойных его внимания людей и вещей, что он получал редкое удовольствие, копаясь в тысячах мелочей собственных дел и чувств...
Даже, то, что казалось, совсем не задевало, все равно цеплялось острыми коготками, царапало и ранило, совершенно не спрашивая его согласия, и как закон, - открывающиеся истины больше плавали на поверхности и не требовали погружения в фарисейство зауми... И что, только для того, чтобы до тонкостей познать себя, ныряешь в глубины окружающей жизни во всем их многообразии.
Да, - конечно, сравниваешь, оцениваешь те или иные точки соприкосновения... С чем-то соглашаешься, что-то отметаешь в сторону и, отталкиваясь от результата, успокаиваешься или задаешь вопрос:
- Все ли правильно в этом явном и зазеркальном «Датском королевстве»?
И понимаешь, - тайна сия не даст полного и верного ответа, заставляя своей изощренностью напрягать все силы ума и тела...
Даже любовь, при всем своем всемогуществе, - такая капризная и непредсказуемая штучка, и одновременно строгая и ревнивая дама, и так правит собственным балом: то опуская в такую пучину мерзости, что в первом случае никогда не дотянешься до нее, а во втором, - как бы глубоко не нырял не достигнешь ее дна.
И все это - любовь! - к женщине, к матери, к детям... И во всех ее ипостасях она имеет в каждом случае свою сущность, свое лицо и свою меру ответственности.
- Именно ответственности, ибо за все случившееся с ней, отвечаешь в первую очередь ты сам; как на ее алтаре, так и на Голгофе, которая может
оказаться все тем же алтарем.
А разве мы отвечаем только за любовь? За все приходится рано или поздно платить, за чужие грехи и за собственные...
И самый
