Роман-Эссе. Боль.

тушей.
Пылающее теплой ртутью равнодушное солнце заглянуло в стекленевшие глаза косолапого и скатилось серебряной влагой в малахитовые мхи...
Живое живым, мертвое мертвым! - выдохнуло умирающее эхо, и человек бессильно опустился на землю. Глядя на поверженного зверя, он еще до конца не осознавал, что все закончилось и, сжимая сухие колени ладонями, как бы определялся, насколько еще жив?
И вдруг, почти человеческий стон, заставил его возвратиться к реальности... Сердце сжалось от догадки и больно ударило поддых жестоким апперкотом, и он, пошарив глазами, увидел лежащего на боку волка...
А волк, истекая кровью, ликовал, вглядываясь горящим оком в тушу наказанного обидчика и старался обернуться на знакомые шаги двуногого...
И когда тот присел на корточки перед ним, - он благодарно лизнул руку - уже не как человеку, а как собрату, сокрушившему ненавистного врага, и с чувством исполненного долга закрыл глаз...
Человек внимательно оглядел четырехрубцовую, пузырящую кровью рану, с вывороченным мясом мышц до белеющих ребер и соболезнующе, с какой-то виноватостью, что ему досталось меньше, протянул сквозь зубы (они еще не отпускали): - Н-ни-чего б-бр-рат б-бывает х-хуже, но р-ре-же! -и подумал — До кишок вроде не достал...
Он, морщась, стянул с себя мешок, разодранную куртку... Расстелил ее на упругом лишайнике и осторожно подтянул тело волка за передние лапы на брезентуху, вытряс содержимое рюкзака на скинутую фуфайку и вслух, как решенное, постановил:
- Все, серый! Здесь застолбимся. Место справное, вода, еда рядом и он покосился на медведя...
- Оттопал свое Топтыгин... Ловко мы с ним управились, а? - и ласково, погладив лоб волка, заметил:
- Умеешь. Спасибо тебе, брат, а то бы сейчас он нами закусывал в полное удовольствие, а теперь мы его на убоину пустим, да и шкура, хоть порченная, а в дело пойдет... Юрий выхватил из наваленных вещей пакет с лекарством и прищурившись похвалил себя:
- Все нужное! - и только после этого, стиснув зубы, стянул нижнее и оценил собственную рану... Такие же четыре глубокие, но царапины, пробороздили бок и скупо кровоточили, и он, раздирая белье на широкие полоски, делился:
- Не дрейфь, Серый, сейчас обработаем, и все будет «чики-чики»... Погуляем еще на Свободе... Нас просто так не возьмешь... Удивим еще белый Свет! Поласкаем лапками и ножонками мамочку Землю, погреем милую!
Он снова присел на корточки перед волком и осторожно промыл кровавые рубцы холодным чаем и после смазал тетрациклиновой мазью, густо присыпал сверху стрептоцидом... Из рукава телогрейки соорудил тампон и плотно перебинтовал через живот и спину, продергивая располосованное белье, привязанное к палке, как к игле... И довольный своим эскулапским искусством, уговаривал:
- А потом... медвежьим жирком, думаю не весь растерял за зиму косолапый, и глядишь с божьей помощью оклемаемся...
- Вот так-то, братка... лежи, лежи, ты и так сегодня отработал за себя и за того парня - вроде бы, как за меня!
- Отдыхай, а я пока шалашик сооружу, дров для костерка насобираю, а то от нашего соседа к утру одни мослы останутся... Вдруг твои сородичи заявятся, а то не дай Бог, и его припожалуют...
И Юрий обстоятельно занялся хозяйством... Жилище он собрал прямо над волком — дело привычное и знакомое. Материала достаточно, и топор (так выручивший их) весело справлялся со своим делом в ловких и умелых руках хозяина...
Больше провозился с шкурой, - и опять помог топор.. Без него затея оказалось бы пустой. Громадную тушу было не сдвинуть с места, - и уже к глубокому вечеру куски линялой шкуры стыли на кольях, а на костре жарилось, капая кровью, аппетитная медвежатина.
Лучшее мясо он стаскал к шалашу и закутал в мох и прихваченную (как знал) с зоны пленку...
Да, что он? Конечно, знал, подсказывало чутье и опыт - звериный инстинкт самосохранения, рожденный и впитанный вместе с молоком матери, - и здесь он ничем не отличался от трудно вздыхающего рядом волка. Из прозрачного, как слеза, болотца зачерпнул воды, попробовал на вкус и только после этого опустил туда пакет, наполнил, и через пять шагов опустился на колени и подставил к носу Серого. Волк, как на шарнирах развернул голову и принялся жадно лакать...
- Ну вот, другое дело! - ласково ободрил друга Юрий - теперь завтра откушаем, медвежатники с отваром, и глянешь, - на поправку пойдем...
Целую неделю человек не отходил от зверя, превратившись в брата и сестру милосердия одновременно, и волк пошел на поправку...
Уже лежал на животе и помахивал при виде двуногого, сильным, оживевшим хвостом, жадно глотал мясо поверженного врага, как бальзам на душу и к телу - лучшее лекарство на земле. Сильная натура закаленного бойца выдавила из ран остатки гноя и они покрылись бледно-розовой пленкой, и волк уже сам тщательно зализывал бок, весело работая розовым языком. И в одно, - солнечное утро, зудящее писком несметной мошкары, Юрий прямо на куртке вывез своего серого друга под голубое процеженное ночной влагой искрящееся небо.
Волк огляделся и в друг встал на подгибающиеся под ним дрожащие лапы, но устоял и оглянулся на человека:
- Видишь!.. - и после этого окончательно положил хворобу на обе лопатки.
И все было-бы хорошо, но подлянка, на то она и подлянка, чтобы напасть из-за угла... Юрий свалился в жесточайшей горячке, болезнь давно сидела в нем, но занятый выхаживанием Серого, он не давал ей расправить крылья, поднять голову, - но когда пришло спокойствие, она незамедлительно, почувствовав слабость жертвы, ухватила ее за горло по всем правилам уличной драки:
- Бей, души, грызи! - это не бокс, а бой на выживание... Кто кого? - и нет здесь места никакому благородству.
Или ты, или он! - другого не дано. И Архангел смерти торжественно и строго затрубил в свои мрачные и черные трубы...
Сознание металось, стараясь удержаться на поверхности, ныряло на глубину и возвращалось разрозненными обрывками, тело плавало то в кипятке, то в холодном поту, и Юрий пил и пил заранее приготовленную воду. Зубы скрипели, выбивали чечетку, и он - голый - опущенный в кристаллический лед, никак не мог согреться, и только пушистая горячая грелка согревала его бока, пылающими углями чужого, но такого дорогого сердца.
Сколько он провалялся в этом забытьи? - определил после, - очнувшись однажды от ласковой, шершавой ладони, трогающей его лоб. Эта ладонь гладила щеки, запавшие глазницы, прижималась к вздувшимся волдырями губам и странно целовала и слизывала с приоткрытого рта хриплое, трудное дыхание...
И когда он открыл глаза, то увидел седую морду волка, лежащую рядом, - его беспокойно-выжидательное око, внимательно сторожившее лицо человека, и Юрию показалось, что зверь облегченно вздохнул...
Но, не показалось... Три дня и три ночи волк не отходил от двуногого собрата, согревал его, как мог, своим теплом, слизывал с лица соленые капли пота и терпеливо ждал, ждал и ждал...
Чутким звериным инстинктом в эту ночь он понял, что кризис миновал, и светлый Архангел жизни вострубил в серебряные трубы, и зверь - усталый и счастливый позволил себе подремать часок, под боком у друга, - и нюх не обманул его.
Двуногий восставал, как Феникс из пепла, и когда он вышел из логова (так волк окрестил их жилище) и, доковыляв до ближайшего куста, пустил пахучую, дымящую жизнью струю, - душа Серого запела, и радостный на единой ноте вой всколыхнул прозрачное жемчужное небо, и невидимые звезды, все до единой ссыпались им под ноги-лапы, как подарок за выздоровление... Волк, задрав острую похудевшую морду к своему звериному Богу пел хвалу ему:
- Счастье клокотало в его могучих легких и вырывалось через отдохнувшее горло наружу, и человек недоуменно обернувшись, махнул слабой рукой, как дирижер:
- Хватит,  брат,  заливаться!   Имей  совесть,.,   поживем  еще...   и поддерживаемый сильным боком зверя, нырнул на надоевшее ложе...
Уже через три дня они двинулись обратно - нога к лапе, лапа к ноге... Лишь иногда волк делал опережающий круг - разведывал - и снова присоединился к двуногому.
Они не торопили и не оттягивали время, но когда перед их тройным глазом блеснула узкая колея железнодорожной линии, - остановились как вкопанные - поняли, разлука, - настал час расставания, и каждый не знал, как поступить? Оба прижались друг к другу, переминались: волк на лапах, человек на ногах и не могли оторваться...
Металлический, мертвый рев тифона, громом ударил в уши... Грузовой приближался, бездушно глотая железные версты... Вот, он уже рядом,., замедляет ход в подъем, чего и ожидал Юрий, и отчаянно махнув рукой, ловко уцепился за поручни тормозной площадки, изогнувшись кошкой, подтянулся, опустив ноги на ступеньку и сразу же обернулся...
Волк стремительно летел серой тенью, распластавшись над землей -весь, от кончика носа до кончика хвоста, - не отрывая единственного глаза от человека.
Уже вагоны, крутящиеся колеса, пересчитывая стыки все быстрей и быстрей опережали лапы, и уже торец последнего вагона загорелся злобным красным огнем, - а Серый все стелился и стелился размытой тенью вдоль высокого полотна, и сердце разрывалось от нестерпимой муки, - казалось катилось под задние колеса убегавшего в неизвестность вагона...
Человек, до побелевших пальцев, вцепившись в поручни, не мог оторвать взгляда от провожающей тени друга, - его попытки, хотя бы на миг продлить, достать глазом двуногого брата. И Юрий, не отворачиваясь, сглотнул горький комок в горле и сцепив зубы заплакал, - слезы катились и катились, сжимали и облегали душу, - и он, хрипя, с трудом выталкивал слова:
- Ничего, Серый, не горюй! Неисповедимы пути Господни, пути человечьи и твои кровный брат!
- Верю, встретимся! - успокаивал он сам себя, но сердце не слушалось и душа, оторвавшись, вернулась к душе волка, и, обнявшись, слившись в одно целое - облегченная рванулась назад в измученное расставаньем сердце, и вечная мудрость прошептала в нем:
Ищущий - да обрящет! Страждущий - да утолит! А Верный - никогда не забудет настоящего друга! Аминь...

Конец 1 книги.

Откуда ему было знать, что уже следующей зимой, упакованный по последнему писку охотничьей моды, высокопоставленный чиновник с лисьими заплывшими жиром мозгами и оловянным взглядом, с бреющего на низком полете вертолета, поймает в перекрестье оптической винтовки умную голову волка и разрывная пуля выхлестнет, осколками белой кости вместе с кровью, серое вещество и поставит точку в жизни одноглазого...
- Увидев катящееся кубарем по снегу тело и потом кроваво-алое пятно под ним на белоснежной простыне поля, - он механически улыбнется и до самой смерти не поймет, что убил зверя, - все равно, что беззащитного ребенка, спешащего в минуту неотвратимой гибели к рукам матери.
Кто зачал, кормил, учил - это двуногое животное с насосом вместо сердца и с черной дырой вместо души... Кто называл его сыном, и после папой? Нужные, но мертвые слова для его уха, ибо до самой смерти и после нее, не понять ему, что никогда он не был человеком.
И хотелось бы выпустить этого умника и героя один на один с бессмысленно  убитым   зверем,  но  живым,   чтобы   небо  презрительно отвернулось от дикого поросячьего визга, плюнуло в гладкую холеную морду, и земля отрыгнула поганое тело, как чужое, и видит Бог, не волк, а он сам себя зарезал бы клыками слепого страха, заклинившим