прокат будет стоить мою зарплату за месяц.
– А я дам тебе взаймы. Так на что она положила глаз?
Линн быстро открыл каталог в информационной системе, переслал Даниелю. Тот некоторое время любовался: да, роскошная вещь, очень изящная, синие прозрачные камни в колье и серьгах… Илеанская фирма, они всегда ставят знак – стилизованные золотые горы.
– Ясно. Приказать доставить вам домой, или вы прямо из Центра поедете?
– Домой. Мы заедем переодеться.
– Хорошо. Тебе сообщат, когда привезут.
– Думаешь, этого достаточно?
– Увидишь, – пообещал Даниель. – По крайней мере, у меня всегда срабатывало.
…Вечером он встречал их у выхода со стоянки. Они прилетели на флайере Линна, вёл он, – когда приземлились на большой крытой стоянке, открыл дверь, подал руку. Даниель знал, что идёт трансляция, и что лорд Эльснер наверняка их видит, и сам хотел бы быть вместе с ними тут… наверное, они договорились, что когда камеры покажут гостей, то он позовёт… и точно, одновременно повернулись куда-то направо, улыбнулись. Как же всё-таки хорошо, что камеры не видно, и что даже такие мелкие загоняют подальше, чтобы не мешали людям жить…
На ней было синее платье, драгоценности сверкали в ярком искусственном свете так, как положено настоящим безумно дорогим камням, а ещё она научила робота делать себе причёску… Даниель улыбнулся. Его всегда радовало, когда женщины выглядели роскошно. Даже если это были не его женщины. И Линн в парадной форме космофлота очень хорошо смотрелся рядом.
Он поздоровался, взглянул на Линна.
– Всё в порядке?
– Да, – твёрдо ответил тот, повернулся к ней, и они улыбнулись друг другу. Даниель не мог подобрать другого слова, но это было как-то… правильно, что ли.
Они пошли через холл к залу. Здесь уже была толпа – разряженная, радостная, предчувствующая грядущее чудо, которое бывает только один раз за жизнь, и которое больше не повторится, даже если ты потом будешь смотреть запись с того же вечера.
– Ко мне попросились журналисты, – сообщил Даниель по дороге. – Просят дать в антракте короткое интервью.
– По поводу ареста отца?
– Да. Они знали, что ты придёшь, хотели бы задать вопросы и тебе, но сомневаются, согласишься ли. Если нет – я приму их отдельно.
Линн задумался.
– Да нет, я не привык бегать от кого-то. Главное, чтобы вопросы не блистали особенным идиотизмом, это с ними бывает.
Огромный зал был уже почти полон, ещё немного – и станет темно, и тысячи ожиданий соединятся в одно целое, в единое дыхание, в единый вздох тишины… Они уселись в своей ложе, и свет погас.
…Эта музыка родилась, как дальняя дорога, овеваемая грустными ветрами предчувствий и прощаний. А над ней чисто и светло плакал дождь, и его капли рассказывали, звеня.
И мелодия росла, она взлетела над притихшей землёй, капли дождя сливались в единый печальный вихрь, и вот уже откуда-то издалека донёсся призыв, предвещающий грядущие битвы… И, словно в ответ, тучи почернели, грозным громовым рыком отозвались коротко – и умолкли.
А светлая земля раскинулась широко, просторы её пели о красоте и свободе. И где-то рядом были беспокойные всадники, готовые в любой миг сражаться, защищать… Дождь всё звенел, сливаясь в тихие ручьи, и они, журча, текли мимо душистых кустов, манящих морем тепла и благодати. Ручей бежал, растекаясь шире и шире, но щемящая грусть не уходила, а сгущалась всё сильней, – чтобы вернуться первой песней дождя. Но в ней была уже тревога.
И надвинулись тучи, приведя с собой страх. Он всесильным крылом объял землю, властной волной застилая всё, – и далёкий тревожный призыв к битве зазвучал вновь.
Страх расползался по земле, пригибая, покоряя. А светлая земля не хотела верить в грядущий ужас и плакала.
И могучие волны понеслись вперёд, зовя на помощь.
Их отчаянный призыв достиг небесной выси – и земных глубин.
Грустная мелодия мирного дождя зазвучала вновь, вспоминая о душистых вёснах, тепле и покое. И сверкающая вода закружилась, вспоминая солнце. Покачиваясь на тревожных волнах, печально прозвучала в последний раз мелодия долгого трудного пути к счастью. А издалека доносились голоса войны: всадники услышали зов и были готовы.
Пленённая земля молчала. Лишь мысли её лились в печали озябшего летнего ветра, вспоминавшего о былой свободе и звавшего ушедшую радость. И никто не хотел верить, что отныне это – навсегда. И вопреки холоду тоски, бесприютности тяжёлых дум слагалась музыка надежды.
Надежда была неистребимой. Надеяться было страшно, невыносимо трудно, – ведь живой оставалась лишь память. Но всадники весны где-то есть, они должны прийти, – они придут… Мечта медленно поднялась ввысь – и растворилась в злом, колючем вихре, что, танцуя, торжествовал над тихой землёй. Льдинки острыми уколами заставляли вновь и вновь вздрагивать от страха, но мелодия мечты не умолкала, боль звала на помощь, и всё труднее становилось надеяться, – казалось, беде не будет конца, все отчаянные призывы бесполезны, и вот они поникли…
В глубинах земли грозно и раскатисто прогремело. Невидимый, но могучий вихрь воли вознёсся к небу, воззвал – и помчался.
Пробил час.
Всадники весны начали свой путь.
Они летели, высекая искры из камней, путь их лежал вверх по скалам и ущельям, которые более не могли ни задерживать, ни останавливать. Пламя горело в их душах, реял над ними призыв к битве, и с этим окрыляющим кличем мчались они вперёд.
А за ними следом незримо шла волна надежды, пульсируя, как сердце, ждущее весны. Где-то в глубине её таились будущие тихие зори – улыбки счастья, – но пока они были скрыты, а грозный боевой клич тревожил, говоря, что за всё это ещё предстоит биться. А тишина счастливых дней уже была, – существовала! – и всадники, улыбаясь, знали это.
В их душах жила память о том, как прекрасны ночи без страха, как, смеясь, перемигиваются звёзды, как ласковый тёплый ветер обнимает за плечи. Они помнили светлый шелест цветущих трав и летели, чтобы память стала явью. Волна надежды могучим плащом развевалась за их плечами, чтобы легче было пробиться к ждущей избавления земле.
Всадники были легки, как ветер, а клинки их остры, как звёздные лучи.
Земля ждала.
И они шли. Они спешили сквозь черноту ночи, касались льда, – и он таял от горячих прикосновений. Битва приближалась.
Всадники достигли вершины, где властвовал страх. И клинки скрестились.
И при каждом ударе высекалась молния. И земля вздрагивала – ещё, ещё, ещё...
А потом стало ясно, что страх слабеет, уступает, исчезает… И сияющий могучий луч солнца пронзил серые громады туч, отчего они побледнели и растаяли.
И расцвела на земле радость, сонмы солнечных грёз вернулись в свои гнёзда, чтобы больше никогда их не покинуть… А торжествующие всадники весны гордо стояли на вершине, – спрятав свои мечи.
…Зал ошеломлённо молчал. Да, – знали, что оно есть, что вот, написано на Энтиде, сразу после победы, но одно дело – знать, другое – ощутить самому, встретиться лично, остаться один-на-один с красотой, перед которой ты открыт и беззащитен, ты весь как на ладони, такой, какой ты есть на самом деле, достоин ли ты этой красоты или нет, но ты – есть, ты пришёл…
А потом зал взорвался аплодисментами. И старый, очень старый человек, который видел не одну сотню вёсен, низко поклонился.
– Не плачь, – попросил Линн.
– Так ему же уже триста пятнадцать! Это же кошмар какой-то, он уйдёт, а мы останемся!
– Всё-таки он дожил до победы, и ему повезло жить на Энтиде, которая всегда была свободной. А сколько он уже успел написать! Нет, это прекрасная жизнь, дай Создатель каждому – так…
– Ещё бы… И мы его всё-таки – видели.
Даниель прервал их разговор, извинился: пришли журналисты. Переключиться в обычный рабочий режим было трудно, он знал, что не сможет полностью погасить блеск глаз, что камера всё равно это уловит и оставит, и в какой-то момент ему стало всё равно. Его спрашивали об аресте Вейдера, о будущем трибунала, о том, не опасается ли он за свою репутацию, он отвечал сдержанно и уверенно-спокойно, как будто всё уже было решено. Потом они переключились на Линна, тот заявил, что ему нечего прибавить к сказанному на встрече глав планет Галактического Союза, и что он сделает всё для того, чтобы суд был действительно справедливым. Они говорили, но всё это было страшно невовремя, потому что в зале правило сейчас – иное, власть над душами принадлежала старому человеку с Энтиды, который за все свои годы ни разу не распорядился чужой жизнью, и не было ничего крепче – и подлиннее, чем эта власть… Даниель едва дождался ухода журналистов, чувствовал, что ещё минута – и он выставит их сам. Он знал, что море жизни никуда не делось и бьётся у порога, но оно отступило сейчас – туда, в ночь, за пределы зала, и ему нет сюда пути. И когда вечер закончится, когда угаснут последние звуки, придётся вернуться к этой обычной жизни, но уже – другими, уже – унося с собой частицу огня чужой души, храня её, как величайшую драгоценность. И они уже никогда не станут прежними, – теми, с кем он ещё не поделился пламенем своего сердца…
***
Первый разговор… они не ожидали, что это будет так трудно. На военную базу приехали оба – Даниель и Линн.
– Лорд Эльснер, я… понимаю ваши мотивы, почему вы решили сдаться, но одно дело – срок, другое – смертный приговор.
Как же тяжело с ним разговаривать… когда не он вызывал. Как будто собираешься преодолеть вертикальную стену без альпинистского снаряжения.
– Да. Безусловно.
Линн решился быстрее. Всё-таки ему проще, да…
– Отец… помоги нам вытащить тебя. Нужны доказательства, что твои… преступления были в основном по причине того, что над тобой был Император.
– Свалить всё на покойника? – усмехнулся Милорд. – Хорошая идея, но не выйдет. Всё – не выйдет. Никто не поверит, что я был эдакой страдающей марионеткой, которая всё осознавала, но ничего не делала против хозяина. В первую очередь ты и сам не поверишь. Правда?
– Ну… правда. Но причина-то в этом!
– Нет. Причина в том, что – да, мою личность после стирания создавал именно он.
– И как это доказать?
Лорд Эльснер задумался.
– Есть один человек, который был со мной все годы службы Империи. Может быть, в её медицинском досье найдётся что-то, что сможет вам помочь.
– Раина?
– Да. Мой личный врач.
[i]Он знал, что это и есть смерть.
И был рад.
Просто тихо рад.
Усталость, глаза Линна – рядом, его слова… да, он оказался прав, хотя в это трудно было поверить.
Лорд Эльснер даль Соль всё-таки был жив. Все эти годы.
Он уже не чувствовал своего тела, – вокруг были звёзды, меж них метались чьи-то корабли, что-то взрывалось… обломки пролетали сквозь него, даже не приходило на ум отшатнуться, потому что он принадлежал уже другому миру. Он знал, что сын останется жив, что не погибнет и приземлится, чтобы похоронить его, – ниоткуда, просто – знал, как знают мёртвые… и мёртвые – он через двадцать с лишним лет в полной мере прочувствовал давнюю ошибку – могут не всё. Они просто знают, слышат… ощущают. Чтобы уметь, нужно умирать намеренно, а не случайно, готовиться и знать, на что идёшь и на что соглашаешься…
Он увидел своих мёртвых учителей – тех, кто послал его убивать Императора. Им не нужно было слов. Всё было ясно – и тихо. Никто уже не был виноват… да и не был никогда. Это –
