сам бы удивился тому, что со мной бывало. Но сердце, но душа смотрели только на Веронику. Только на нее, повторяя про себя, словно опять желая убедить себя в истинности: «Дочь моя…, Моя дочь…, У меня есть дочь…» И хотелось прокричать это вслух, а потом говорить, говорить одно и то же: «Дочь… Дочь… МОЯ ДОЧЬ!!!» И особенно, вопреки всему, вопреки логике и обещаниям, вопреки привязанностям и чужой любви, хотелось крикнуть для Марии: «Это моя дочь, Мария! Моя дочь, и я не хочу оставлять тебе ее! Потому что это - м о я дочь! Не твоя, а моя д о ч ь !» и сдерживать себя было сверхчеловечески трудно, почти невозможно. И тогда я сказал:
-Спасибо. Спасибо, потому что я даже забыл, что бывают такие вкусные блинчики. Ну что, идем в зоопарк? Дождя, похоже, уже давно нет?
-Конечно!- воскликнула девочка.- Я уже не могла дождаться, когда закончатся эти блины. Я сейчас, мигом.
Она выскочила из-за стола, на ходу поцеловала в щеку Марию, бросила: «Спасибо, ба!», и побежала за пальто.
-Егоза,- ласково сказала ей вслед Мария.- Кисель так и не пила?
-Потом попью,- донесся звонкий голосок Вероники.
-И ты не пил?- как-то устало спросила Мария. И не дождавшись ответа, вдруг спросила: - Многое изменилось за ночь?
Я не понял ее поначалу. Что могло измениться за ночь? Но даже и поняв, я счел за лучшее не понимать, и, найдя повод, вышел на улицу покурить. На ходу я услышал, как тяжело вздохнула Мария. Наверное, ей не хотелось сейчас оставлять нас с Вероникой на целый день вдвоем. Но только и я чувствовал, что еще немного – и я не смогу совладать с тихо, но неуклонно поднимающейся волной глухой неприязни к Марии. Женщине, которой отныне я был обязан всем – всей жизнью моей, и жизнью моих потомков в сотнях поколений. События последних месяцев, видно, сильно расшатали мне нервы, подумал я, и с облегчением увидел, что Вероника уже одета, вышла, и теперь ждет меня. «Пусть пока хоть так, но моя дочь ждет сейчас только меня».
* * *
-Скажите, а львы у вас в Панаме водятся?- спросила меня Вероника возле клетки с невыспавшимся львом.
-Нет, не водятся,- ответил я. И подумал: «Где я живу? Где я теперь живу? Там? Тут? Я теперь словно разрезан надвое.
И все же, думал я, встретившись с этой, идущей возле меня девочкой, я, не смотря ни на что, вновь почувствовал свою целостность, свою неразъединенность с самим собой. Ведь права Мария, у нас с этой девочкой одна кровь. И мне уже почти не сложно понять, что она – моя дочь. Что я – ее отец. И жаль только, что не могу я ей сказать об этом. То, что я – ее отец, могут знать пока только два человека в округе ближайших десяти тысяч километров. А, может, там все-таки водятся львы? Господи, какие львы?
- Там водится большой белый кот, - добавил я. - Полуоблезший от старости. А вот львы…
Мы ходили по зверинцу до тех пор, пока зимний день не начал обесцвечиваться ранними сумерками. Тогда мы вышли из окружения клеток под рыжий свет уличных фонарей, уже зажженных, хоть и не по времени.
-Понравилось?- спросил я ее.
-Да. Замерзла только немножко, - ответила Вероника.- И есть хочется.
Я стал высматривать по сторонам какое-нибудь кафе, но на глаза попалась только вывеска ресторана в гостинице «Нетомля», о котором я еще утром узнал, что он не работает. Пришлось за помощью обратиться к Веронике.
-Кафе?- задумалась она.- А зачем? Мы разве не идем домой?
Черт возьми, как же это все-таки замечательно, когда твоя дочь говорит тебе «мы идем домой».
-Не хочешь еще погулять?- спросил я.
-Холодно, - словно извиняясь, сказала Вероника, и, виновато улыбнувшись, посмотрела снизу вверх на меня.
-А, знаешь, где я в детстве любил греться?
-Где?
-На вокзале.
-На вокзале?- удивилась Вероника.
-Да. Там, кстати, и перекусить можно. И интересно – людей много ходит. Спешат все на свои поезда, цыгане спят на тюках, в очереди кто-то ругается. А ты напьешься чаю с пирожными, и тебе становится тепло и хорошо после мороза. Оттого, что тебе не нужно ни с кем ругаться, что ты сыт и отогрет, оттого, что ты никуда не едешь, и дом твой рядом.
-А я люблю куда-нибудь уезжать на поезде,- сказала девочка.
«И я любил. До последнего времени любил. А сегодня уже не люблю. Со вчерашнего вечера не люблю.
-И куда же ты уезжала?
Она засмеялась.
-В том-то и дело, что почти никуда. Разве что иногда в пионерлагерь.- Она замолчала.- Я на Север хочу поехать.
Я ничего не сказал ей на это. Мне только стало чуть-чуть жаль, как бывает, если приласкаешь чужого щенка, и он уже ластится к тебе. И, кажется, весь он уже твой, но, вдруг, увидит хозяина, и в ту же секунду забывает о тебе, и мчится к нему. Будто и не тебе только что махал он хвостиком, и смотрел преданно в глаза. Вроде бы чужое животное, а досадно, что о тебе оно так быстро забыло.
-Так что, идем на вокзал?- спросил я.- Далеко он?
Мысль о вокзале пришла ко мне совсем неожиданно – ее подарил мне сам Бог, донеся до меня издалека шум станции и гудки поездов. Мне очень хотелось еще быть со своей дочерью, и я придумал для этого свое вокзальное детство.
-Нет, близко. Если пойти вон по той улице, то скоро будет вокзал. Только бабушка волноваться будет, что нас долго нет. Она всегда боится, чтобы со мной чего-то не случилось.- И, немного смутившись, добавила: - Говорит, что она за меня перед Богом в ответе. Ну, да только кто в него сейчас верит, в Бога? Правда?- она посмотрела на меня.
Но я только пожал плечами. Я дал зарок не напоминать Ему о себе.
-Я думаю,- сказал я тогда,- Мария нас сегодня поймет.
Я увидел вопросительный взгляд Вероники, но сделал вид, что не заметил его.
-И потом,- сказал я, не глядя на девочку, - мы ведь ненадолго. Погреемся, перекусим, и пойдем домой.
Слова получились тихие. Такие тихие, что Вероника переспросила:
-Перекусим, и что? И пойдем домой?..
-...И пойдем домой,- сказал я, уже громче.
ГЛАВА 7
Небольшой, гудящий вокзал казался еще меньше от переполнявшего его народа. А, может, это оттого, что скоро Новый год, и люди уезжали встречать его туда, где лучше. Или, может, потому, что в такую погоду всегда задерживаются поезда. И все было на месте - цыгане, носильщики, чемоданы, осипшие голоса дикторш.
И как-то неожиданно я вдруг рассмеялся от всего этого.
-Вы чего?- спросила, сама улыбнувшись, Вероника.
-Да так,- все еще отсмеиваясь, ответил я.- Просто подумал вдруг над таким вопросом: почему, для того, чтобы работать на вокзальном радио, нужно обязательно прежде схватить хронический насморк?
Вероника, похоже, не совсем поняла меня, и серьезно объяснила, совсем как взрослая.
-Так ведь всю зиму сырость. Ни снега, ни мороза, одна только сырость. И у меня тоже недавно был насморк,- добавила она.
В буфет тянулась длинная очередь, и стоять в ней не хотелось. И времени тоже было жаль, которого и без того оставалось не так уж много. Я сунулся было купить без сдачи, помянув забытое детское умение доставать билеты в кино. Но повзрослевшего после детства лет на тридцать, меня шумно изгнали в конец очереди. Так и пришлось простоять минут сорок ради двух стаканов белесого кофе и трех слоеных пирожков со старым яблочным повидлом, очень метко называемых «языками». На мой вопрос: «Нет ли пирожных?» буфетчица как-то странно посмотрела на меня, и вместо ответа показала этот самый «язык».
-Вот что есть,- сказала она. И добавила твердо: - Все, что есть – на витрине.
Пришлось взять все, что было.
-Я уже думала, что вы никогда не достоитесь,- сонно улыбнулась Вероника. Она разомлела в тепле, и теперь было видно, что ей хотелось спать.
-Если бы пошли домой, давно бы уже поели,- сказала она. Но я и сам знал это. Конечно, как ей было сейчас понять, что мне есть совсем не хотелось. И уж конечно не ради этих «языков» я так долго томил ее на вокзале, в то время как до дома Марии идти было минут десять. Было одного только жаль – что целых сорок минут из отпущенного мне времени я был не рядом со своей дочерью, и не держал в своей руке ее теплую, узкую и уже ставшую мне такой родной ладошку.
Мы жевали «языки», запивая их основательно разжиженным водой кофе, и мне с трудом удавалось разговорить Веронику. Она устала, и ей хотелось домой.
В это время мимо нас прошли три путейца в оранжевых жилетах поверх фуфаек. В руках они несли большие, пахучие охапки еловых веток. Мы проводили их взглядами. Путейцы растолкали скопившийся в центре зала народ, и свалили еловые лапы на пол в большую кучу. Потом они также вместе вышли из зала, но вскоре вернулись с новыми, благоухающими хвоей охапками.
Сонливость Вероники улетучилась, как пар, занесенный путейцами в открытые двери с улицы. Теперь она живо наблюдала, как росла невдалеке от нее зеленая гора веток. Потом посмотрела на меня, и сказала:
-Посмотрим, как елку делать будут?
-А может, придем завтра, и увидим ее уже готовой? Сегодня поздно. Ты сама говорила, что бабушка будет волноваться.
Она досадно нахмурилась, потом сказала:
-Но вы же со мной? Она ведь знает.
-Знаешь, что я придумал?- пришла мне в голову хорошая мысль.
-Что? – заинтересовалась она.
-А давай, сами купим сейчас елку, игрушки, и пойдем домой наряжать ее.
-Игрушки у нас есть, - сказала Вероника, и в ее глазах заиграли яркие голубые блестки. – Мама под Новый год всегда покупала на елку новые игрушки. Я их ужасно люблю! А где мы купим елку?
-Пока не знаю,- сказал я. - Но где-нибудь все равно купим, обязательно. Правда?
-Ага,- улыбнулась она.
-Тогда, доедай быстрей, и пойдем.
-Ага,- опять весело согласилась Вероника, заталкивая в рот остатки слойки и наскоро запивая ее кофе.
-Я готова,- объявила она с набитым ртом. – Пойдем?
-Пойдем!
Я взял ее за руку, и мы вышли с вокзала, чтобы найти в этом городке елку. Я готов был найти ее сейчас для своей дочери, даже если эта елка будет в городе единственной. Но искать пришлось недолго, и вскоре мы купили ее – большую, раскидистую, пахучую, с липким смолянистым стволом и замечательной длинной верхушкой. А вот новых игрушек купить уже не успели. Я изо всех сил старался отговорить Веронику помогать мне нести елку – я боялся, что она испачкается смолой – но отговорить так и не смог. Тогда я взял деревце за ствол, а Веронике досталось только поддерживать верхушку. И мы пошли вместе д о м о й , связанные, впервые в жизни, чем-то единым, видимым для нас обоих. И я был вполне счастлив. Что-то очень милое, детски забытое, было в том, чтобы нести по легкому предночному морозцу новогоднюю елку. И хотелось – так хотелось много-много лет назад – направо и налево, совсем незнакомым людям дарить радость, и делать для каждого из них что-нибудь очень доброе. И сегодня от той мысли, что скоро Новый год делалось радостно.
Возле дома меня заливисто облаял самозванец Тришка. Но и в его тявканье было больше озорства, чем злости. Подбежав ближе и узнав Веронику, он перестал сердиться, и бешено застучал по земле хвостом, припадая от восторга на передние лапы и подбрасывая носом снег.
Мария уже давно выглядывала нас.
-Бабуль! – закричала ей навстречу Вероника.- Бабуль, смотри, что мы придумали!
-Никак елку купили?
-Да! – подтвердила Вероника, запыхиваясь от восторга и усталости. - Елку! Ба, у нас игрушки остались?
-Куда им деться? – Мария пошире распахнула дверь, пропуская нас в комнату, в тепло и уют, и в оставшийся с утра аромат блинчиков. –Голодные, наверное,- заквохтала она вокруг нас, пока мы с Вероникой
