провожать.
-А теперь вас провожать буду я. Ведь правда?
-Конечно. Дай мне вон тот пушистый дождик.- попросил я.- Нет, другой, пушистый. Да, да. Спасибо.- Я взял дождик, встряхнул его, еще спутанный, и он, как миниатюрный водопад, блестко низвергся вниз.- Красиво?
-Да.- безучастно ответила Вероника. Так же быстро менялось настроение ее матери в ту ночь.
Я расправлял дождик, приглаживая его рукой и разнося сверкающие струйки по веткам.
-Дядь Сереж ..
-М-м?
-Скажите, к кому вы приехали?
Я посмотрел в ее глаза.
-К вам.
- К н а м ?
-Да.
-Зачем?
-Я хотел увидеть вас.
-Кого, меня или бабушку? Ведь меня вы не знали, а с бабушкой видетесь мало?
-Я давно знаю твою бабушку .. Я знал твою маму.
-Почему вы говорите «знал»?
-Я много лет не видел ее, и, наверное, потому все как-то само собой сложилось в прошедшем времени. Но если хочешь, я скажу, что з н а ю твою маму.
-Она правда не умерла?
-Почему ты спрашиваешь меня об этом?! Ты же знаешь прекрасно, что нет!
-А откуда это знаете вы? Вы ведь здесь не живете. Кто вам сказал, жива она или умерла?
-Что ты говоришь, Вероника? Что ты говоришь? Ты же сама решила загадать под Новый год, чтобы они приехали. Значит, ты знаешь, что все с ними в порядке. Ведь знаешь, скажи?
-Они не приедут.- сказала Вероника.
-Если ты этого не достаточно сильно пожелаешь, конечно не приедут.
-Я пожелаю очень сильно …Только они все равно не приедут,- упрямо и печально проговорила она, опустив глаза.
-Посмотришь,- сказал я. И еще раз поставил на своем: -Приедут. «За папу, - хотелось сказать мне, - я, во всяком случае, отвечаю».
И тут ее твердость как-то сразу исчезла. Ведь, в сущности, передо мною был только ребенок, которому очень хотелось, чтобы после Нового года приехали его родители. Вероника улыбнулась, и опять спросила:
-Честно?
-Да.
-А я и так знаю! Говорят просто всякое. – И она снова, чуть с грустинкой, улыбнулась. Потом зевнула, потянулась, и, тихо засмеявшись, сказала: -спать хочется!
-Иди, ложись.
-А как же елка?
-Ложись, ложись. Я ее сам донаряжаю.
-Ага,- согласилась она. –Тут и осталось чуть-чуть, правда?
-Ага, - передразнил я ее.
-Иди, ложись.
-Иду. А вы сегодня останетесь здесь? Не уйдете в свою гостиницу?
-Нет. Ведь мне же надо закончить дело,- кивнул я на елку.
-И бабушке вы обещали, что не уйдете. Ведь я ночью боюсь одна оставаться.
-Тогда я тем более не уйду.
-А я только чуточку, часочек, посплю и встану.
-Да, да. Хорошо.
-Спокойной ночи!
-Спокойной ночи! –пожелал я, и мысленно добавил: «Доченька».
ГЛАВА 8
Только по часам и можно было понять, что скоро наступит утро, потому что на дворе еще долго будет темно. Давно украшена елка. Я сижу на старом вытертом диване, смотрю на разноцветные шары и глупых зайцев из картона и курю.
Потом я выбрасываю недокуренную сигарету в форточку и включаю гирлянду на елке.
Казалось навек пережитое чувство детского счастья всколыхнулось в душе. Сейчас войдет в комнату мама. В руках она будет держать огромное блюдо с ярко нарисованными на нем цветами. Но цветов видно не будет, потому что на них стоит золотисто-коричневый яблочный пирог. Яблочный пирог был центром и символом нашей семьи. За мамой войдет отец, остававшийся невероятно красивым всю свою жизнь. В него влюблялись все мои одноклассницы, даже те, которые нравились мне самому. По неизвестно когда начавшейся традиции подарок для меня всегда находился у него. Это были игрушечные автомобили, немецкая железная дорога, в которой паровоз и два вагончика от настоящих отличались только миниатюрными размерами. На последний Новый год, который мы встречали вместе всей семьей – мне было тогда лет семнадцать – он подарил мне пачку настоящих американских сигарет и к ним французскую зажигалку. Этот подарок долгое время вызывал зависть всех моих друзей – такую роскошь в те времена даже видеть приходилось не часто.
Я достал из кармана небольшой блокнот, который носит при себе каждый писатель, и при слабом разноцветном свете елочной гирлянды, почти не останавливаясь, на одном дыхании написал в него стихотвореньице, чего не делал уже лет двадцать.
Как и все, я начинал пробовать себя в литературе со стихов. (Сюда можно включить и мои школьные рифмованные страдания.) В своей неспособности к поэзии я убедился раньше, чем в своей неспособности к прозе, потому стихи оставил давно, а прозу мучаю до сих пор. Неудивительно, что привыкнув относиться к себе, как к полной поэтической бездарности, я и сейчас не слишком вдавался в то, хорошим или никудышным получалось стихотвореньице. А в целом, стихи для меня были всегда не больше, чем лишь попытка передать настроение минуты. И никогда не попытка заработать на хлеб, иначе я давно умер бы с голоду. Потому, когда я перечитал только что написанный стишок, он мне даже понравился. Во всяком случае, десять минут назад я чувствовал именно то, о чем написал. И я перечитал еще раз:
Как порою грустно и печально
Вспомнить то, что ныне – в никогда.
Все, что мы тогда не замечали,
То, что забывали навсегда –
Мелочами выплывет из мрака
лет,
Так сладко в сердце уколов …
И рукой потрогаешь утрату
Этой невозвратности часов.
Почему так трудно оценимо
То, что с нами рядом
и сейчас?
Ведь и счастье, знаю, уловимо,
Лишь незамечаемо подчас.
Как узнать,
какое из мгновений
После жизни душу будет рвать,
И средь бездны лет и изменений
Образ станет свой воссоздавать?
Мне б тогда
тот крохотный кусочек
Срисовать, слепить, переписать …
И от ностальгии по былому
В ту частичку жизни убегать.
Вот и сейчас я, наверное, живу в абсолютном счастье, и знаю, что эту ночь, и этот день, и день, который был вчера, и ночь, которая была вчера, буду вспоминать еще много-много лет – как бы дальше жизнь не сложилась.
Я спрятал в карман блокнот и тихо –тихо, на цыпочках, прошел в соседнюю комнату, где спала Вероника – моя дочь. В этой комнате было окно. Но что может осветить безлунная, матовая ночь? – Ничего. И потому я видел лицо дочери только благодаря едва доносящимся сюда из соседней комнаты отсветам так и не выключенной елочной гирлянды. Девочка спала, разметавшись поверх одеяла. Я смотрел на нее и опять меня мучала память. Так, годы назад, приходилось стоять мне возле постелей своих любимых. И передо мной сейчас, на месте лица этой девочки, виделось истерзанное болезнью – и потому уже ненастоящее – лицо жены. А потом – лицо сына.
Я наклонился и во второй раз поцеловал светлые, теплые, пахнущие пшеницей волосы. И на этот раз память перенесла меня почти на столько лет назад, сколько сейчас девочке. Вероника была очень похожа на свою мать. Потому с ней легко было отвлечься от настоящего и пробежать по времени в молодость.
Я укрыл ее одеялом, и она чему-то сонно улыбнулась, на секунду открыв глаза. Она взяла мою руку и, все так же продолжая спать, тепло обняла ее и положила под голову.
Я опустился перед кроваткой девочки на колени – мне трудно и неудобно было стоять с вывернутой рукой – и глядя на ее милое лицо чувтсвовал, как немела и немела рука. Но чем была боль в руке в сравнении с тем, что прямо перед моим лицом, тепло и сладко обдавая меня дыханием сквозь приоткрытые пухлые губки, лежало спящее лицо моей дочери. Я едва дотрагивался до него щекой, и девочка не просыпалась. А я благодарил Бога, опять напоминая Ему о себе, за ее сон, и за то, что у меня никогда не достало бы таланта описать счастье этих мгновений.
Когда через пол-часа пришла с работы Мария, я все еще стоял на коленях перед моим спящим ребенком. Я приложил палец к губам в ответ на чуть удивленный, а потом погрустневший, взгляд Марии.
ГЛАВА 9
Завтра ночью Новый год. И завтра же, но только утром, улетает мой самолет на Москву. И завтра же, но только поздно вечером, рейсом до Кингстона, с пересадкой в Гаване, я улетаю в Панаму … Впрочем, я даже не знаю теперь – куда улетаю. Совсем недавно я еще мог бы назвать это место домом. Но теперь там, пока здесь живет моя дочь, уже не может быть моего дома. Как, впрочем, нет его и здесь. И тогда – зачем я улетаю? А зачем я вообще делаю в жизни столько необъяснимых вещей? И, может, завтра я сделаю самый необъяснимый поступок во всей жизни, и буду понимать это, как понимаю уже сейчас. И, тем не менее, не сделать его еще рано. Когда будет вовремя – я тоже не знаю, и пока до этого «вовремя» необходимо жить. Как-то странно сложилось, что сейчас – жить – я имею право только там. Смешно! Там, где я, в сущности, нужен только белому, почти отжившему свой век коту, который, наверное, совсем заждался меня.
Послезавтра я приеду, и он будет назойливо, по-собачьи, приставать ко мне со своими ласками. Когда я приеду, заберу его у Бекетова и принесу домой – все-таки домой – он деловито обнюхает каждый уголок нашей с ним крепости, потом вспрыгнет мне на колени, ткнется мордочкой мне в живот и так замрет, забывая даже мурлыкать от счастья. Мы встречаемся с ним по-мужски скупо на ласки, и потому никогда не надоедаем друг другу. Может, так странно думают о своих животных все одинокие люди? И наверное так же думают о своих одиноких людях все одинокие животные. Но только разве я теперь одинок? Разве не у меня теперь есть дочь? А раз так, значит думай о своей дочери, пока ты еще здесь, сказал я себе. Думай о ней. Можешь думать даже самое печальное, потому что когда тебе станет от этих мыслей настолько плохо, что впору на стену лезть от безысходности, ты в любую минуту можешь (но только до завтра, не забывай) пойти и увидеть ее. И убедиться, что все с ней в порядке, что она здорова и рада видеть тебя. Ты убедишься, что это – твоя кровь. Она уже немного привыкла к тебе, и значит вы с ней теперь не так чужи друг другу, как во время вашей первой встречи в саду, когда она тебя даже не заметила. Я буду продолжать приучать ее к себе своими письмами, которых будет много. Не меньше, чем дней в году, а может быть даже и больше. И с каждым письмом я буду становиться ей чуточку ближе и понятней. И когда-нибудь она все поймет сама. Обязательно поймет. Ей подскажет это наша с ней общая кровь.
И я подумал, что все для меня в этом мире стало хорошо.
И только одно плохо – ничто не наступает так быстро, как завтра.
* * *
Назавтра я первым делом попросил Марию завести будильник на «без пяти двенадцать». Я уговорил ее остаться дома, и не ехать провожать меня в аэропорт. Я не любил, когда меня провожают – слишком всегда трудно смотреть на остающихся на перроне близких. Таким остался со мной мой отец. Я очень любил его, но из всей жизни вижу только, как стоит он на перроне – невысокий, седой, с глазами, от которых и теперь болит сердце – любящими и добрыми, и такими чисто-голубыми, что голубизна их видна была даже издалека. И даже через годы.
Веронике я разрешил проводить меня только до автобуса. Благо, автовокзал был не близко и к нему нужно было пройти почти через пол-города. Быстрее конечно было бы до него доехать, но глупо спешить уезжать от своих детей.
День был серый и не по-зимнему влажный. С крыш капало, и рыхлый стареющий снег по всем улицам заметно сходил на нет.
Мы шли молча и не спеша – я и Вероника. Сколько дней, или сколько лет пройдет, прежде, чем мы увидимся снова. Может быть поэтому мне и
